Полдень, ночь и утро в лесу

Прошло несколько дней, и общество облаченных чуть ли не в одни браслеты и ожерелья индейцев стало для меня совершенно естественным. Я узнал в них привлекательных, по-настоящему обаятельных людей с сильной, ярко выраженной индивидуальностью. Как ни напряженно мы трудились, дни проходили весело: смех и шутки были неразлучными спутниками ваи-ваи.

Единственный, к кому я не мог проникнуться полным доверием, был Чекема. Все первые дни он ходил с усталым видом, брюзжал и под любыми предлогами отлынивал от дела. Ярко раскрашенный, он слонялся по лагерю с заносчивым видом, а когда выходил на работу, все время мешал мне. Язык вай-вай очень трудно транскрибировать, гласные и согласные звучат иначе, чем наши, к тому же у каждого свое произношение. Большинство индейцев терпеливо относилось к моим вопросам, но Чекема раздражался, стоило мне переспросить хоть слово. Он либо кричал мне в самое ухо, либо шептал еле слышно, а потом фыркал и ухмылялся; одним словом, вел себя вызывающе.

Иногда он нарочно говорил мне неверное название растения, а то отвечал бранью. Я уже было махнул на него рукой, как вдруг обнаружил, что Чекема становится дружелюбнее, по-своему интересуется нашей работой, приветствуя каждую новую находку громким возгласом восхищения, старается показать мне все сколько-нибудь примечательное.

Так, однажды он вскочил и, указывая на дерево, схватил меня за локоть:

- Начальник, начальник, начальник, повиси, мм, мм, бам, бам, повиси, повиси!

Я покачал головой: Эока ушел с ружьем. Тогда Чекема метнулся в сторону и тут же вернулся. В руках у него был лук и длинная-предлинная стрела с деревянным наконечником. Он медленно крался вперед, не отрывая взгляда от кроны дерева.

Чекема преобразился: взбалмошный фанфарон превратился в охотника, двигавшегося мягко и бесшумно и предельно сосредоточенного. Осторожно подняв 2,5- метровый лук, он натянул тетиву и послал стрелу. Левая рука с луком упала, правая красиво изогнулась - как у статуи. За густыми ветвями я только мельком видел полет стрелы, но она вернулась на землю с добычей - туканом величиной с молодого цыпленка. Чекема попал в цель с двадцати пяти метров.

Очень осторожно, стараясь не повредить перья, он снял шкурку, раскаленным ножом опалил ее изнутри, высушил и присоединил свежий трофей к украшениям на своей косичке.

Юноши, точно фавны, прыгали, скакали, катались по земле, лазали по деревьям, как белки. Подложив под ступни расщепленный стебель лианы, индейцы поднимались, словно гусеницы, по самым гладким стволам, а вверху перепрыгивали на ветви соседних деревьев и спускались совсем в другом месте.

Эндрью знал множество штук, которые очень нравились индейцам. Однажды, когда вдали от лагеря нас застал ливень и мы сгрудились под наскоро сооруженным навесом, он стал подражать голосам животных - раздул щеки, зажал нос и издал глубокий горловой звук "Уумп! Уумп!" - точно птица-трубач^*. Потом засвистел в лист, как тапир, захрюкал дикой свиньей, закричал ревуном. Затем он показал, как из стеблей и листьев, складывая и разрезая их, делать гирлянды, фигурки, даже двухствольное ружье.

^* (Агами (Psophia creptans).- Прим. ред.)

Часто ваи-ваи играли со мной в "гляделки". Особенно любил эту игру Маваша; на какое-то время он становился важным и надутым, как сова, но тут же разражался смехом. Как-то я во время такого состязания свел глаза к носу, и в тот же миг все индейцы, пораженные, окружили меня с возгласами: "Аноро!" ("еще, еще!").

Моя борода одновременно занимала и пугала их. По мере того как она отрастала, они все чаще протягивали руку потрогать ее, произнося: "Ммммммм!" или "Аааааааа!" или "Чичибе! Чичибе!" ("Страх, что такое!").

Самым искусным охотником был Якота. Идя по лесу, он всегда выслеживал дичь; ноздри его раздувались, глаза зорко смотрели вдаль. Лучшими стрелками из ружья показали себя Эока и Маваша; правда, остальные с помощью лука и стрел промышляли не хуже их. За шесть дней индейцы добыли шесть агами, одного гокко, трех туканов и четырех обезьян, в том числе капуцина, удивительно похожего на человека. Добычу сразу же кидали на колья над костром; дав ей лишь немного пожариться и закоптиться, ваи-ваи съедали мясо. Они никогда не оставляли ничего для следующей трапезы. Как мы ни старались, нам не удавалось добывать достаточно мяса, и каждое утро индейцы жаловались на голод. Иона, Эндрью, Тэннер и я, чтобы поднять их настроение, делились своим пайком, надеясь, что на Нью-Ривер у нас будет рыбы вдоволь.

Вынужденная задержка уже сказалась на наших запасах продовольствия. Не то чтобы мы остались совсем без еды, но дело к тому шло. В крайнем случае можно было послать за продуктами в миссию, где остался мой склад, но ведь и там у нас было всего в обрез! Самолет смог взять лишь ограниченное количество груза, поэтому наши запасы оказались минимальными.

Впрочем, еды бы хватило, если бы наши охотники промышляли удачнее. Но почему-то неизменно получалось так, что дичь показывалась в тот самый момент, когда ружья были далеко. Охотники ничего не могли выследить, мы же, занятые расчисткой, спугивали то оленя, то стадо пекари, то стаю агами.

После двух дней неудачной охоты ваи-ваи решили отравить воду в речушке позади моей палатки. Они собрали корни и стебли росшей поблизости лианы лонхо- карпус^*, содержащей рыбий яд, измельчили их и наполнили с полдюжины корзин светло-желтой, неприятно пахнущей кашицей.

^* (Lonchocarpus sp. - сем. бобовых, подсемейство мотыльковых; известно около 150 видов, содержащих в млечном соке ротеноны и ротеконды, ядовитые для беспозвоночных и позвоночных холоднокровных животных.- Прим. ред.)

Корзины опустили в воду и надавили на них. Заструился мутно-белый сок. Вскоре вода в речушке помутнела, и рыба устремилась к поверхности. Мы увидели ярких рыбок с алыми полосами и других - с черножелтыми спинными плавниками. Мое сердце ихтиолога- любителя подпрыгнуло: оба вида были мне незнакомы. Рыбы метались по кругу и ложились на бок, беспомощно разевая рты. Некоторые выскакивали на берег, стараясь укрыться под листьями и корнями.

Отравление рыбы. Скоро весь ручей стал молочно-белым

Ваи-ваи с радостными криками попрыгали в воду и принялись собирать улов, добивая самых живучих. Однако добыча оказалась очень скромной - пять циклид и три молодых хаимары (взрослые они достигают восемнадцати килограммов). Зато нам пришлось ждать несколько часов, прежде чем опять можно было пить воду.

Погода установилась хорошая, и речушка быстро мелела, обнажая песчаное дно; в конце концов осталась лишь цепочка лужиц, соединенных узенькими протоками.

В конце каждого дня я отправлялся к ручью, чтобы дать воде смыть усталость.

Когда мы возвращались в лагерь, на берегах мигали светлячки, в свете фонаря красными огоньками сверкали глаза рачков. Мое воображение населяло воду всевозможными чудовищами, и я, окунувшись, мигом выскакивал из ручья. Потом одевался, и начинались вечерние труды: разбор, прессовка и описание собранных за день растений.

Все эти дни Иона был в хорошем настроении. Пока мы сортировали образцы, он рассказывал мне индейские предания или случаи из своей собственной жизни.

Однажды вечером, когда мы с ним при свете шипящего фонаря заканчивали работу, я услышал лягушку, которая всегда начинала квакать сразу после наступления темноты. "Ква, ква, квау, квар, эр; урк!" - громкий, настойчивый, странно натужный, словно страдающий голос.

- Это большая лягушка, - объяснил Иона, - она лежит в воде одна, застряла в рогульке. Ее зовут Адаба, у нас про нее так рассказывают:

"Давным-давно жил юноша по имени Хадури. Ребенком он был украден у родителей ведьмой Адабой, которая вырастила его как собственного сына. Но однажды он встретил людей, которые рассказали ему, кто его настоящие родители, и решил бежать. Долго Хадури думал, как это сделать, и понял, что лучше всего бежать по реке, потому что ведьма не сможет преследовать его по воде. Так была изобретена первая лодка.

Но Адаба все-таки настигла Хадури и притащила его обратно. Тогда Хадури очень рассердился - ведь оказалось, что он пленник, - и решил отомстить. Он знал, что Адаба любит мед. И вот он нашел на дереве пчелиное гнездо, расщепил ствол, а в щель вставил распорку. После этого он рассказал ведьме про гнездо, она и полезла на дерево. Как только Адаба забралась туда, Хадури распорку вытащил, обе половинки ствола сжались и прищемили ведьму. Вот она с тех пор и молит о пощаде.

И еще что интересно: в старину индейцы делали из этой лягушки талисман для охотников, очень сильный талисман. Перед охотой мужчина много дней не заходил к жене, не ел ни соли, ни перца; потом он царапал себе кожу и натирался талисманом. Говорили, что тогда животные сами выйдут к нему".

Во время работы или послеобеденного отдыха, перед тем, как забраться в гамак, мы подолгу беседовали с индейцами. Однажды я спросил у ваи-ваи, что означают их имена. Сначала они не хотели говорить, потом Маваша признался, что его назвали в честь большой лягушки Адабы - ведь она кричит: "Ма, ва". Якота был обязан своим именем другой лягушке, кричащей "Ко! Ко! Ко!".

Имена Чикемы и Мингелли ничего не означали: правда, Эндрью уверял, что "Мингелли" - это искаженное "Мигель". Имя Манаки заимствовано от особенной пальмы Euterpe stenophylla, растущей на сухой почве; Эока - так звали нашего колдуна - означало "слепой".

- А как люди выбирают имена для своих детей? - спросил я.

- По-разному, - объяснил мне Эока.

Его дочурка, когда была совсем маленькая, кричала "эмау!" Так ее и назвали. А в Якке-Якке двоим дали имена по названиям времен, когда рождались одни мальчики или одни девочки: Кварумна и Васумна.

Дальше Эока объяснил, что вообще-то не принято громко окликать кого-нибудь по имени, этим можно привлечь злых духов. Уж если необходимо кого-то позвать, то лучше сделать это описательно, чтобы обмануть духов. Например, вместо "Эока!" крикнуть "Эмауйин!" ("Отец Эмау!").

Резким контрастом, режущим слух, звучали здесь имена ваписианов - Джордж, Джеймс, Альберт, Чарли, Гебриэл, особенно в сочетании с такими фамилиями, как Смит, Джонсон или Макинтош. Вот он, вкус миссионеров - духовных наставников индейцев!

Эндрью очень любил рассуждать о происхождении местных названий. Кассикаитю, по его словам, означало на языке тарумов "пака"^* или "урана" на языке вай-вай. Однако по книгам Шомбургка и Фэрэби я знал, что такое толкование неверно. "Касси" - значит "мертвая", "китю" - "река".

^* (Пака - крупный грызун.- Прим. ред.)

- Что ж, начальник, - уступил Эндрью, услышав это объяснение, - может, оно и верно, потому что есть и другие реки, которые кончаются на "китю". А откуда получила свое имя Эссекибо? Я долго над этим думал - очень уж странное название! И мне кажется, что от слова "сипу". Так называется "река" на языке ваписианов. Португальцы и испанцы зовут Эссекибо "Рио-Сипу". Я и подумал, что араваки переделали название на свой лад "Диссичипу", а уж из этого по-английски получилось "Эссекибо".

Разговор зашел о животных, и я спросил его, знает ли он хоть один случай, когда бы ягуар убил человека.

- Только однажды я слышал об этом, - ответил Эндрью. - Но ягуар еще не так опасен, он обычно уходит, когда заслышит человека. Олений тигр (пума) - вот кого надо остерегаться! Он бросается на тебя сзади и валит на землю. Я многих знаю, кто это на себе испытал. Взять хоть комиссара, мистера Бемфорда, его как раз спас Джордж Гувейа.

Сверху донесся клокочущий крик, что-то ударило по брезенту.

- Не выходите, начальник!

Эндрью задержал меня, взял фонарь и, высунувшись наружу, осветил ближнее дерево. Он ничего не увидел и объяснил:

- Это кинкажу, ночная обезьяна. Очень дурное животное. Она услышала голоса и помочилась сверху, думала на нас попасть. Ваписианы говорят, если на человека попадет ее моча, он станет сохнуть и умрет.

Ночь была полна звуков; по мере того как стихали дневные шумы, все отчетливее звучал более слабый ночной регистр - словно вы приложили к уху большую раковину. Непрекращающиеся шорохи, писк, шипение, тихий треск - это двигались бесчисленные крохотные обитатели леса, насекомые, черви, лягушки. Редкие крики ночных птиц и зверей; беспрестанный дождь листьев, веток, плодов, кусочков коры, лепестков, которые падают, парят, сыплются, пробиваются сквозь множество ярусов листвы на подстилку джунглей. Вот поблизости с глухим стуком упал обломок покрупнее, что-то ударило о брезент, а вот зверь крадется в чаще... Лес ни на мгновение не замирал, но все эти звуки только подчеркивали тишину.

Постепенно становилось холоднее, и всякое движение замирало. Воздушные потоки останавливались; испарение прекращалось. Всюду ложились капельки росы; мхи, орхидеи и папоротники поглощали необходимую им влагу. И хотя термометр показывал 20-23°, тело во влажном воздухе быстро остывало. Индейцы просыпались, вставали и раздували костры; я мерз под двумя одеялами и в то же время обливался потом, так как обманутая кожа пыталась при помощи испарения приспособиться к окружающей температуре. Неприятное и изнуряющее состояние...

Неубранная на ночь одежда и бумага отсыревали, ботинки покрывались плесенью, ружья ржавели. Все, что боялось влаги, надо было прятать и укладывать в жестяные банки. Впрочем, моим фотоаппаратам и это не помогало. Доставая их, я каждый раз убеждался, что они посерели от плесени, а пленки так жадно впитывали влагу, что я начал опасаться - продержится ли эмульсия до конца путешествия?

Брезент защищал меня не только от дождя и сучьев, но и от росы; противомоскитная сетка, помимо своего основного назначения, сохраняла тепло в гамаке.

Как-то ночью я поднялся, вышел в непроглядный мрак и подсел к Ионе, который разогревал суп на костре,

- Знаете, мистер Гэппи, этот холод и сырость - хуже всего, если ночь застигнет тебя в лесу без крова. Погибнуть можно...

- А тебе случалось когда-нибудь заблудиться в лесу, Иона?

- Нет, никогда, а страшно даже представить себе... Мы, индейцы, боимся этого больше всего на свете. Даже тому, кто хорошо знает заросли, заблудиться нетрудно. В Бартике, возле электростанции, живет человек, который сбился с дороги всего в двенадцати километрах от города. Только через две недели его нашли лесорубы, за это время он сошел с ума и весь поседел. Ел одни коренья и насекомых - ведь больше ничего в лесу не найдешь. Он и сейчас еще немного не в себе, а ведь бродил все время совсем близко от тропы!

- А, кроме голода, что еще угрожает человеку? Скажем, змеи или другие животные?

- Если идешь ночью, то, конечно, опасно, ведь тогда выходят из своих укрытий почти все животные. Но если построишь шалаш, да еще костер разожжешь, то бояться нечего. Хуже всего остаться одному. Потому-то мы, индейцы, никогда в одиночку не ходим в лес.

Влажность была самой высокой от 5.30 до 6 утра - в это время воздух казался ледяным, хотя вода в ручье была удивительно теплой, когда я принимал в нем утреннюю ванну. Среди деревьев клубились облачка утреннего тумана, белыми привидениями поднимаясь к голубеющему небу. Всходило солнце, и капли росы на ветвях сверкали, словно драгоценные камни.

По утрам, выпивая свой кофе и съедая мучную болтушку, бекон и яйца, которые уже подходили к концу, я наслаждался чувством полного душевного равновесия. Синий дымок от костров медленно струился вверх среди тяжело повисших влажных листьев - то розовых, точно кроличьи уши, то желтых, то всех оттенков зеленого цвета, от самого бледного до почти черного, - пока не вырывался на волю к солнечным лучам. В подлеске приглушенно пели птицы. Дрозд, прыгая среди зарослей дикого банана, призывно кричал, маленький пестрый крапивник насвистывал грустную песенку.

Часто издали доносились нежные серебристые трели тинаму, будто жалующегося на свое одиночество, или тявканье тукана. Листья незаметно становились более упругими. Раздавался рокочущий голос Cacicus cela, точно трясли камень в жестяной банке, или настойчивый громкий призыв проснувшейся котинги (Lathria cinerea). Начинался день, и с ним новый круговорот труда, усилий, усталости, завершающийся вечером, когда мы снова вытягивались в гамаках.