Открытия

Близился рассвет, пробуждалась жизнь. Из лагеря вай-вай доносились звуки флейты и собачий лай. Флейта наполняла воздух серебристой россыпью причудливых звуков; идиллические переливы восходящих и нисходящих гамм, пасторальные трели сменялись взрывами, буйными и непосредственными, а затем снова звучали долгие нежные и певучие ноты. Чудесная музыка, исполняемая с удивительным мастерством и легкостью...

Я никак не мог определить ее строй, но она меня захватила. Ничего подобного я не слышал раньше. Гамма незнакомая, конечно, не пентатонная... Ритм нервный, напоминающий ритм речи. Было в этой музыке что-то григорианское, но в то же время игривое, много замысловатых узоров и никакого аскетизма.

В окно заглянул бледно-розовый луч. Я ночевал в гамаке на кухне, отдав оба брезента для лагеря у реки, и вокруг меня громоздились сваленные накануне корзины и коробки.

Лай резко усилился: очевидно, началось кормление собак. Флейта смолкла, потом заиграла снова, на этот раз ближе.

Вдруг два носа прижались к сетке на окне, и тихий голос позвал:

- Начальник!

Это был Кирифакка, стройный юноша, наш лоцман. Рядом с ним стоял невысокий мускулистый человек (Кирифакка представил мне его: "Фоньюве"), на его лице сияла ослепительная улыбка. Оба были расписаны ярко-красной краской, с темными полосами на груди; щеки украшал изящный узор - кресты и зигзаги красного и черного цвета; волосы блестели от пальмового масла, челки были осыпаны белыми пушинками.

Я понял, что этот грим в какой-то мере в мою честь, соскочил с гамака и приветствовал ранних гостей. Фоньюве вспыхнул от удовольствия, когда я стал внимательно разглядывать его браслеты, перевязи из бисера и зерен, бисерный пояс с перьями. Футляр для косички был украшен не только птичьими перьями, на нем висел обезьяний хвост. Особенно красочно выглядели алые перья ара, торчавшие в носу: их стержни были украшены голубыми перышками колибри, а на самом кончике висела кисточка из перьев тукана. Подлинное произведение искусства!

Фоньюве

Фоньюве стоял совершенно неподвижно, пока я изучал его наряд, потом схватил мою руку и произнес:

- О, начальник!

Это было единственное английское слово, которое он знал, но большего и не требовалось, чтобы показать, насколько ему лестно мое восхищение.

Кирифакка, грациозно прислонясь к столбу, с сосредоточенным видом играл на своей флейте, бамбуковой трубке длиной около сорока сантиметров, с четырьмя отверстиями и полукруглым вырезом на конце. Он держал вырез под нижней губой и дул в него сверху, часто качая головой для изменения силы воздушной струи.

Заметив, что я заинтересовался флейтой, он рассмеялся и протянул ее мне. Кирифакка молча наблюдал, как я тщетно пытаюсь извлечь хоть какой-нибудь звук из инструмента, и его добрые карие глаза искрились весельем. Затем флейту взял Фоньюве, и я сразу понял, кто разбудил меня сегодня утром: он играл виртуозно.

Пока я завтракал, подошло много индейцев в праздничных нарядах. Некоторые выглядели даже живописнее, чем Фоньюве. Их голову украшали венцы и тиары из алых и желтых перьев, к плечам были прикреплены хвостовые перья ара длиной до одного метра; на запястьях красовались "браслеты" из черных, белых, алых перьев. Пропорционально сложенные ваи-ваи казались выше, чем были в действительности (рост их редко превышал сто шестьдесят сантиметров).

Строгий ценитель назвал бы их женщин несколько полными, но среди них было немало красавиц - и не только молодых. Женщины наряжались не так изысканно, как мужчины, и не так тщательно красились, ограничиваясь беспорядочно разбросанными по всему телу полосами; однако мягкость движений и изящная осанка придавали им обаяние. Очень милы были дети, "одетые" лишь в ожерелья и серьги из перьев. Многие уже получили имя, но к большинству обращались просто словом "йимшигери" - малыш.

Подошло и несколько стариков, среди них - мой почтенный знакомец, которого я видел накануне утром. Я сразу узнал его; рядом с ним стояла жена. Я заметил, как дружески-почтительно обращаются к нему все, и не удивился, когда узнал, что это Моива, вождь, или "тушау", племени - выборная должность, которая носит скорее характер почетного звания и, не облекая человека особой личной властью, придает ему большой вес на совете.

Как и все старики ваи-ваи, Моива не был раскрашен; впрочем, даже под гримом было заметно, насколько светла кожа у этих индейцев. Слово "вай-вай" взято из языка ваписианов и означает "тапиока"; бразильцы называют их "индиос до тапиок", а также "белыми индейцами". Сами же они называют себя "вэвэ" - лес, подразумевая "лесной народ".

Разбирая снаряжение и продовольствие, я оценил безупречность манер индейцев: комната была переполнена гостями, они сгорали от любопытства, но сидели молча, совершенно спокойно, терпеливо ожидая, пока я освобожусь.

Вздох восхищения приветствовал появление особенно ценных или незнакомых им предметов. Первой вещью, вызвавшей всеобщее одобрение, был мой гамак, завернутый, словно кокон, в зеленую противомоскитную сетку.

- Кириванхи! - дружно ахнули гости.

Мистер Ливитт перевел: "Замечательно, поразительно!"

Ваи-ваи не спускали с меня глаз, но я не подавал и виду, что это мешает мне, опасаясь задеть их добрые чувства. Глядя на индейцев, невозможно было поверить, что они способны на кражу. Однако накануне вечером, пока Эндрью, Иона и я обедали в миссии, исчезла половина наших запасов тассо и три четверти привезенной нами фариньи. Серьезная потеря! К счастью, одна из женщин, работавших в миссии, смогла приготовить нам еще фариньи; но сушеное мясо заменить было нечем.

Теперь Тэннер и я были все время начеку - может быть, вор или воры находятся сейчас тут, рядом с нами... Однако ваи-ваи производили впечатление честных и искренних людей, и постепенно наши подозрения переключились на ваписианов.

Ребятишки очаровали меня, особенно двое - тоненькая девчушка, страшно робкая, все время прятавшаяся от моего взгляда, и мальчуган по имени Мачановра, крохотный человек с огромными удивленными глазами, грязным раздутым животиком и тонкими, как спички, ножками. Время от времени я протягивал ему руку и медленно произносил его имя, доставляя этим мальчишке невыразимое наслаждение. Он смущенно прятал голову и подавал мне свою ручонку.

Я с радостью обнаружил, что с помощью всего двухтрех слов - кириванхи (хорошо), чичибе (плохо), атчи (что такое?), а также жестов, улыбок и доброй воли можно было вполне сносно изъясняться с ваи-ваи.

В этот же день я расплатился со всеми ваи-ваи и ваписианами, которые помогли доставить груз с Ганнс-Стрип. Троих ненадежных ваписианов уволил, четверых, под начальством Джорджа Гувейа, снабдил брезентом, компасом, тесаками, продовольствием на две недели и поручил им прокладывать путь от устья Оноро на восток к таинственной Нью-Ривер.

Нью-Ривер, приток Корантейна - одна из крупнейших и наименее изученных рек Британской Гвианы. Ее устье достигает в ширину почти десяти километров, но оно так надежно замаскировано порогами и островками, что Шомбургк проплыл мимо, не заметив его. Открыл реку Бэррингтон Браун совершенно случайно.

"Я продолжал путь на одной лодке, намереваясь исследовать Корантейн, однако следуя протоками в западной части реки, среди хаоса больших и маленьких островков, открыл неизвестную дотоле реку".

Ученый поднимался по ней три недели, пока ему не преградил путь барьер из гранитных скал. Оставив лодку, он пробился на запад, "...к Эссекибо и дальше, сквозь густейший из всех лесов, по которым мне когда-либо приходилось путешествовать".

Область вокруг Нью-Ривер чрезвычайно интересовала меня, ботаника, разыскивающего подлинно девственные леса. О существовании этой реки индейцы и не подозревали. Когда-то "лягушки" провели Шомбургка в нескольких километрах от ее истоков, а теперь ваи-ваи хохотали до упаду, услышав, что Джордж идет искать большую реку.

По моим расчетам, от верховьев Нью-Ривер нас отделяло не больше двадцати пяти километров. Прокладывая тропу, Джордж со своим отрядом, вероятно, будет двигаться со скоростью четырех-пяти километров в день, и я тем временем смогу изучить лес вокруг миссии. Путешествуя по готовой тропе, я посвящу несколько дней исследованиям в том районе, после чего вернусь, чтобы встретить Безила и его носильщиков с грузом из Люмид-Пау. Затем начнется главный этап экспедиции: через Серра Акараи до Мапуэры и дальше на восток, к стране мавайянов. Впрочем, если я обнаружу на Нью-Ривер что-нибудь из ряда вон выходящее - новые племена или легкий путь через горы в Бразилию, то, возможно, поведу туда всю экспедицию.

В двадцати минутах пути по реке, возле самого устья Оноро, находилась Якка-Якка, ближайшая из четырех деревень вай-вай, расположенных в Британской Гвиане. Туда я и направился, как только позволило время.

Долбленка, привязанная к дереву, указывала место причала; отсюда короткая тропа вела через лес к обширной расчистке площадью около двадцати пяти гектаров, засаженной маниоком (Manihot ultissima Euphorbiaceae), сахарным тростником (Saccharum officinarum), ямсом (Dioscorea sp.), бананами (Musa paradisiaca Musaceae) и многими другими.

Прямо передо мной в окружении деревьев и серебристо-зеленых стеблей сахарного тростника расположилась деревня - коническое строение высотой около семи с половиной метров, крытое желтыми пальмовыми листьями и увенчанное вторым, маленьким конусом, прикрывающим дымоход. В низкой стене открывалось два защищенных сверху стрехой прохода. Все строение отличалось замечательным совершенством формы; сами того не сознавая, ваи-ваи добились высокого благородства линий.

Два-три навеса примыкали к дому. Под одним из них сидела женщина; малыш сосал ее грудь, рядом прыгал ручной тукан, а сама она била по какой-то дощечке. Увидев нас, женщина скрылась в доме, и навстречу нам, неся табуретки, вышли двое мужчин. Мы пожали им руки и сели у входа. Женщина вынесла сосуд с каким-то напитком, несколько маниоковых лепешек и горшочек мяса, тушенного в перечном соусе. Сосуд, вмещавший около четырех литров, обошел круг несколько раз. Мы с наслаждением пили освежающее кисловатое маниоковое пиво, затем отломили по куску лепешки и ели, обмакивая в соус.

Мы объяснили хозяевам, что пришли, так сказать, в гости и просим разрешения осмотреть дом. Нас радушно пригласили войти, но едва мы переступили порог, как раздался дикий лай и рычание. В рассеянном свете, падавшем через двери, я увидел вдоль стен, на высоте около одного метра от земли, нары, а на них - своры остервенело рычащих псов. Собаки дергали и грызли веревки, готовые броситься на нас. Кто-то соскочил с гамака и забегал кругом, размахивая палкой и хлопая собак рукой по носу. Псы присмирели и только глухо ворчали, показывая клыки.

Вот они, знаменитые охотничьи собаки, которыми так дорожат ваи-ваи! Все псы были одной породы - короткошерстные, с длинным изогнутым хвостом, похожие на гончую, с такой же белой пятнистой шкурой. Происхождение собак американских индейцев не ясно. Возможно, собаки всегда обитали на американском континенте, а может быть, их привезли из Португалии, в эти же края они попали с тарумами.

Индейца, заставившего собак замолчать, звали Чекема. Я узнал его, - он был среди парней, навестивших меня утром. Тогда Чекема не понравился мне: вид у него был надутый, напыщенный. Но сейчас он держался очень приветливо и охотно показывал нам различные предметы. Прежде всего лук из пятнистого змеиного дерева (Piratinera guianensis), красиво изогнутый, треугольного сечения, длиной около двух с половиной метров. Рукоять лука была украшена пучками розовых и черных перьев. Затейливо переплетенный шнур, постепенно утолщаясь, обвивал ее по спирали. На конце рукояти шнур был закреплен; дальше он образовал прочную, ровную тетиву, второй конец которой не был привязан, чтобы не напрягать зря древесину.

Чекема уперся ногой в центр рукояти, согнул лук, надел тетиву и подал его мне, но он оказался слишком тугим для меня. Тогда Чекема, достав стрелу из колчана, взял лук и левой рукой оттянул тетиву до щеки.

Я впервые видел такой мощный лук и такие длинные стрелы - от полутора до двух метров. Стрелы, очень красивые, были сделаны из прочного, прямого цветочного стебля стрельного злака (Gynerium sagittaturn). Оперением служили крапчатые черно-коричнево-белые махровые перья гарпии, черные перья гокко, а также синие и красные перья ара; они прикреплялись разноцветной узорной нитью. Помимо этого оперения, благодаря которому стрела вращается в полете, древко украшали кисточки из оранжевых, алых, синих перьев. Ушко было сделано из дерева. Набор наконечников отличался большим разнообразием. Одни имели прорезы для отравленного деревянного шипа (такие шипы хранились в отдельном чехле); другие - для крупной дичи - представляли собой лезвия из бамбука и стали (от ножей); третьи, веерообразные, с несколькими короткими шипами, служили для боя на лету мелких птиц; длинные, узкие, зубчатые наконечники из твердого дерева употребляли для охоты на крупную птицу и рыбу.

Деревня Якка-Якка

Каждая стрела - это тщательно отделанное, меткое оружие, от которого зависит, быть ли его владельцу сытым, или голодать. На изготовление стрелы уходил, должно быть, не один час кропотливого труда, а между тем она выходит из строя после первого же выстрела.

Помещение, куда мы вошли, было круглое, около десяти метров в диаметре; пол - земляной, чисто выметенный. В воздухе стоял сладковатый, ладанный запах краски. У каждой из живущих здесь четырех семей был свой очаг: несколько больших камней и круглый пол из металла или глины. Вокруг очагов размещались подвешенные в несколько ярусов гамаки. Ниже всех спала жена (ее обязанность поддерживать огонь ночью), на самом верху - дети.

В центре высился главный стояк; в верхней части его находилась платформа, нечто вроде полатей для хранения посуды, бананов, стрел. С платформы, а также со стропил свисали на длинных веревках лотки, на которых лежали свертки из пальмовых листьев и копченое мясо - подальше от собак. Множество мелочей было засунуто в крышу или подвешено на отдельных бечевках; под собачьими нарами хранились вязанки хвороста. Все свободное пространство было использовано очень умело. Имущество четырех семей - примерно пятнадцати человек - размещалось удобно, и в то же время в доме не было тесно.

Большинство обитателей дома были заняты расчисткой нового поля. Перед уходом я заинтересовался женщиной, продолжавшей колотить по доске. Оказалось, что она изготовляла терку для маниока, которыми издавна славится ее племя. Муж сделал заготовку, прямоугольную дощечку из мягкого дерева, и нанес черный контур, вдоль которого женщина вколачивала теперь маленькие каменные шипы - от пяти до шести тысяч на терку. Для каждого шипа сначала нужно было сделать углубление. Когда она кончит работу, муж покроет терку киноварью, смешанной с клейким веществом, чтобы закрепить шипы, и нанесет черной краской орнамент: с обоих концов и на тыльной стороне - стилизованный зигзагообразный узор, спереди в центре - более простой, но тщательно выполненный рисунок - изображение аллигатора или обезьяны, крест или точечки.

Чурума

Терки для вай-вай то же, что нефть для Венесуэлы, - важнейший экспортный товар и источник благосостояния. С незапамятных времен между племенами идет обмен (великими торговцами и путешественниками этого края являются ваписианы); достигая саванн, терки поднимаются в цене до пяти-десяти долларов или равноценное количество товаров за штуку, а немногие экземпляры, попадающие на побережье, стоят там до пятнадцати долларов. Спрос на них велик, потому что терка необходима для приготовления маниока - основной пищи всех индейцев. Она отлично соответствует своему назначению, и индианки очень ловко орудуют ею.

На выручку от сбыта терок ваи-ваи приобретают большую часть имеющегося у них бисера, ножей и других промышленных товаров. Ваи-ваи продают также луки и стрелы, яд кураре (который они не приготовляют сами, а покупают у других племен), дрессированных охотничьих собак и пальмовые заготовки для духовых трубок.

В этот вечер из лагеря вай-вай возле миссии доносилась частая барабанная дробь. Чурума, сидя на корточках, бил в зажатый между коленями самахора - небольшой барабан из обезьяньей кожи. Приглядевшись, я увидел в полумраке возле него замерших от восторга ребятишек.

Чурума тихо напевал, иногда возвышая голос до крика. Пауза... затем барабанный бой... глухие отрывистые звуки, все чаще, чаще... несколько минут слышится сплошная, непрерывная дробь... руки бьют так часто, что их нельзя различить даже вблизи. И снова - внезапная тишина... Песни (как ни энергично певец колотил в барабан, это нисколько не отражалось на его пении) отличались одна от другой и представляли собой звукоподражание птицам и животным.

Появился вождь, принес мне табуретку и предложил миску с напитком. С помощью мистера Ливитта я рассказал вождю о своих планах, о намерении посетить индейцев на Мапуэре. Он заинтересовался и на вопрос, не пойдет ли он со мной, улыбнулся и ответил - да, если сможет.

В доме вай-вай

В хижине готовился ужин; я заглянул туда и увидел, как в свете очага качаются огромные колбасы: это были гамаки, в которых лежали индейцы.

Вождь пригласил меня войти. Псы, как всегда, возмутились, хозяйки угомонили их, а вождь дал мне посмотреть какую-то вещицу. Это была маленькая продолговатая плетеная коробка, украшенная по углам кисточками из черных, золотистых, алых и белых перьев. В стенки коробочки было вплетено изображение двух зверей, что-то вроде геральдических львов. Они стояли морда к морде, поднятые кверху хвосты крючками изгибались над их спинами; изображения разделялись вертикально расположенными крестиками. Вождь раскрыл коробку, и я понял, что это - туалетная шкатулка.

Сверху лежал изящный гребень с тонкими деревянными зубьями, вставленными в кость, и с кисточками из перьев по обоим концам. Дальше я увидел кусок воска, осколок зеркала, крохотный мешочек из кожи птенца гарпии (внутри был пух, который употребляется для украшения прически), алюминиевую ложку, три крошечных, величиной со спичку, весла темно-красного дерева и, наконец, три высушенных плода - черные шарики размером с грецкий орех, наполненные красным, оранжевым и черным гримом. Отверстия этих "баночек" были заткнуты ватой.

Оказалось, что миниатюрные весла предназначены для нанесения грима. Широким концом рисовали полосы, острием - детали. Вооружившись зеркальцем вождя, я с помощью красной и черной краски изобразил у себя на кончике носа бычий глаз. Мистер Ливитт слегка опешил, зато вождь был очень доволен и достал еще несколько предметов: длинную бамбуковую флейту, сосуд из высушенной тыквы, наполненный пальмовым маслом, и тяжелый ком липкой, сладковато пахнущей краски - она напоминала на ощупь мягкий пластилин и была завернута в пальмовый лист для защиты от солнечного света и копоти, покрывавшей все кругом черным жирным слоем.

На следующее утро вождь, Иона, Эндрью и я отправились в лес. С первых же шагов мы с Ионой убедились, что нам известны лишь некоторые из деревьев. Большую часть мы встречали впервые, а некоторые, вероятно, не видел никто из ученых. Иона, старый естествовед, волновался не меньше меня.

- Никогда в жизни я не встречал столько новых видов! - воскликнул он.- Мистер Гэппи, какое замечательное место! Даже когда я ходил с доктором Магиром в горах Пакараима, и то не видел ничего подобного.

- Верно, Иона, мы можем уже здесь собрать такую коллекцию, что она всю экспедицию оправдает.

- Конечно, мистер Гэппи!

Да, ради таких минут стоит жить на свете. Увы, с каждым годом все меньше становится на земле мест, где можно испытать подобное чувство...

Нас окружал густой подлесок из мелких пальм, покрытых гроздьями ярко-красных плодов. Почву устилал ковер из папоротника и селагинеллы; тут и там вздымались колонны могучих деревьев с корой самой различной структуры и всевозможных оттенков коричневого, серого, красного цвета. Я спрашивал почтенного вождя названия растений, а Иона подбирал эквивалент на аравакском языке: индейские названия очень метки и исполнены практического смысла.

- Атчи? - спрашивал я, указывая на ствол.

- Маквауру,- следовал ответ, и Иона добавлял:

- Гаудон.

Речь шла об эшвейлёре (Eschweilera holcogyne) - это дерево мы знали.

Когда попадалось незнакомое нам дерево, мы собирали как можно более полную коллекцию листьев, цветков и плодов, чтобы позже исследовать и определить, а также - если речь шла о неизвестном до сих пор виде - дать наименование (это не всегда просто, порой приходится годами изучать образцы, сравнивая с другими коллекциями во всем мире). Мы настолько увлеклись, что за четыре часа прошли всего несколько сот метров.

Тропа поднималась по пригорку, затем разветвлялась; одна ветвь, как мне объяснили, вела к Ганнс-Стрип. Мы прошли немного влево и внезапно очутились на краю солнечной поляны, расчищенной индейцами по поручению миссионеров.

Перед нами была картина безжалостного опустошения. Яркие лучи полуденного солнца освещали беспорядочное нагромождение поврежденных деревьев. Ветки и сучья сложили в кучи и подожгли, но они сгорели не полностью; золотистые листья, обуглившиеся прутья и зола толстым слоем устилали почву между огромными серебристыми, красноватыми и почерневшими стволами. Нужно было, как только расчистка просохнет после недавних дождей, снова жечь поваленные деревья и лишь месяца через два-три можно будет разбить грядки между самыми большими бревнами, с которыми не справятся ни огонь, ни люди.

Когда глаза привыкли к свету, мы осторожно двинулись по стволам к макушке бугра. Но отсюда, как я ни тянулся и ни вставал на цыпочки, не было видно ничего, кроме стены леса.

Где же те горы, которые я приметил с самолета? Где "лошадиная голова"? Как я буду направлять свои исследования, если даже с холма ничего не вижу? Я был растерян и почувствовал себя узником в окружении немого непроницаемого вала.

Через Эндрью я спросил вождя, не знает ли он место, откуда можно сориентироваться. Вождь задумался. С того места, где раньше была их деревня, открывался хороший вид, но с тех пор вырос уже новый лес... Нет, он не мог ничего посоветовать.

На фоне коричневых крон мы заметили золотистые пятна: очевидно, цветки или почки деревьев или лиан, а может быть - молодые листья. Тщательно определив положение одного такого пятна - в сумраке леса было бы гораздо труднее различить что-либо в темном своде, - мы направились туда и оказались перед Protium - деревом высотой метров в тридцать. Его кора и сок распространяли острый запах. Если бы даже нашелся гимнаст, который сумел бы взобраться на такое дерево (а первый сук рос на высоте двадцати пяти метров), он скорее всего вернулся бы ни с чем. У этих деревьев часто цветет лишь одна ветка за раз, да и та может оказаться скрытой в соседней кроне. Как ни жаль было, пришлось срубить дерево: мы должны были собирать образцы древесины всех крупных пород, чтобы выяснить, годятся ли они строительной, деревообрабатывающей или химической промышленности.

Падая, дерево проложило в подлеске коридор, и мы увидели совсем рядом два красивых куста из семейства кутровых (Apocynaceae), один - с розовыми, другой с желтыми цветками, а в довершение всего обнаружили в кроне срубленного исполина не только нежные распускающиеся почки, но и лиану с множеством яйцевидных бурых плодов - один из видов гнетума (Gnetum), единственного родича хвойных, который является лианой. Сколько лет слышал я рассказы об этом удивительном растении - и вот оно, наконец, передо мной! Гнетум принадлежит к обособленной своеобразной группе, резко отличаясь от своих родственников супротивными овальными листьями и дихотомическими боковыми соцветиями.

Подошло время ленча. Я поблагодарил вождя за помощь и подарил ему бритвенное зеркало, вогнутое с одной стороны...

Во время следующей вылазки мы пошли по правому развилку. Тропа огибала вырубку по почти отвесному склону, затем спускалась в извилистую заболоченную лощину с множеством изящных травянисто-зеленых пальм^*, поднимающихся из насыщенного водой торфяника, со стволами, покрытыми гирляндами лишайников. Шлепая по воде между деревьями, увешанными клочьями мха, мы вышли к крутому берегу, красивому лесистому склону.

^* (Euterpt edulis.)

Сверху на нас закричал каракара - нехищный сокол с ярким оперением. Голос у него был скрипучий, словно точили железо о камень. Эндрью срезал пальмовый лист и потер черенком о нож - получился в точности такой же звук. Потом он потер под другим углом - послышалось рычание ягуара. Эндрью рассмеялся, пожал своими могучими плечами и отбросил лист.

Мы все время искали цветки в нижних ярусах и внимательно всматривались в почву, стараясь обнаружить еле заметные подчас намеки на цветение в верхних ярусах.

Я остановился и поднял светло-розовый шип длиной не более двух с половиной миллиметров; он лежал, едва различимый, у самой тропы. Приглядевшись, мы обнаружили место, усыпанное мелкими розовыми цветочками, затем цветущую ветку метрах в сорока над землей, и наконец, в нескольких метрах от нас самый ствол. Сделали насечку на коре - и сразу обильно засочился млечный сок. Мы с Ионой знали только одно дерево, похожее на это, но цветки у него были белыми; поэтому мы вооружились топорами и принялись за работу.

Полчаса спустя послышался треск и стон. Мы рубили так, чтобы ствол упал в нужном направлении и не запутался. На мгновение мне показалось, что соседние деревья все-таки удержат крону нашего великана. Но срубленный ствол с громом проложил себе путь и повалился на землю.

Как только прекратился ливень веток и сучьев, Эндрью начал откалывать образец древесины, а я поспешил по стволу к кроне, но на полпути резко остановился: армия черных волосатых муравьев Neoponera, тяжелых танков муравьиного мира, стояла, потревоженная моим приближением, на задних лапах и шипела, точно клубок змей. Одного укуса этих чудовищ, достигающих в длину четырех сантиметров, достаточно, чтобы уложить человека в постель.

Я быстро соскочил на землю и стал пробираться по кустам к Ионе, а он уже добыл охапку прелестных землянично-розовых цветков, покрывавших концы ветвей густой дымкой^*. Толстый сук был плотно обвит корнями маленького дерева с блестящими листьями, похожими на миниатюрные ракетки для настольного тенниса, с вишнево-красными цветками, напоминающими цветки магнолии. Размерами деревцо не уступало хорошо развитому падубу (остролисту), и однако же это был эпифит, выросший на солнечном свету высоко над землей. Корни его, словно тонкие провода, свисали вниз за водой. Это была Clusia (C. palmicida), растение, которое меня особенно занимало.

^* (Macoubea sp.)

На обратном пути я узнал от Фоньюве (на этот раз он был нашим консультантом), что мелкие пальмы юруа^* с красными плодами, растущие куртинками среди подлеска, идут на изготовление духовых трубок. Кроны их, состоящие из листьев, напоминающих по форме рыбий хвост, срезают, а многоколенчатые, плавно изогнутые четырех-пятиметровые стволы очищают от мелких шипов, срубают у самой земли, сушат и в связках отправляют по торговым путям индейцев на север к макуси, патамонам, акавойо и арекунам, обитающим в трехстах-пятистах километрах отсюда. Там из стволов удаляют сердцевину, выпрямляют их и вставляют внутрь гладкие прямые трубки, полученные неведомыми путями из тщательно охраняемого района - с окутанной туманами вершины крутой столовой горы Марахуакита в хребте Пакараима. Необычный злак^**, из которого делают эти трубки, достигает высоты двенадцати-пятнадцати метров. Открыл его Роберт Шомбургк в 1839 году; вторым из белых путешественников его видел сотрудник Нью-Йоркского ботанического сада доктор Бэссет Мэгир, который в 1950 году благополучно пробрался через территорию, населенную недружелюбными индейцами мачиритаре, единственными людьми, выращивающими это редкое растение.

^* (Cuatrecasea Spruceana.)

^** (Arundinaria Schomburgkii.)

Вернувшись в миссию, мы с Ионой, принялись сортировать образцы, отбирая из огромных охапок самые лучшие и укладывая их в кляссеры между листами промокательной бумаги. Кляссеры мы увязывали в плотные стопки, переложив ребристым картоном, чтобы между ними мог проходить горячий воздух, и помещали для сушки над печкой. Каждый образец надо было пронумеровать, снабдить ярлычком, описать и зарегистрировать в журнале - работа кропотливая...

Утром Иона был в приподнятом настроении, а теперь притих; я заметил, что он чем-то недоволен. Иона мог, когда хотел, быть самым веселым товарищем, но порой ходил хмурый, как грозовая туча. Я знал, что он чудесный человек, и предпочитал не обращать внимания на его капризы или старался задобрить его похвалой. Иона был моим первым проводником в лесах, и я сильно привязался к нему. Но он был уже немолод, а здесь очутился в совершенно непривычной обстановке, встретился с новой флорой, для изучения которой был слишком стар, столкнулся с индейцами, которые знали свои леса лучше его.

- Если бы ты мог себе представить, Иона, - начал я, - до чего же я рад, что ты здесь со мной! У нас впереди столько дел, без тебя мне никак не справиться!

Он улыбнулся.

- Что верно, то верно, мистер Гэппи. Надо только все наладить как следует. Когда я ходил с доктором Мэгиром, мы вставали рано утром и собирали образцы, после полудня сортировали их, а к четырем часам все заканчивали.

- Ну что ж, попробуем и мы так. Только очень уж тут много новых растений, придется мне, видно, иногда и по вечерам работать. И может случиться, что понадобится твоя помощь.

- Начальник, уж очень много времени уходит на готовку. У доктора Мэгира один человек варил обед на всех. Вечером мы ели жареную тушенку. Вот бы и сейчас так устроить.

- Но ведь у нас не хватит тушенки, а взамен ничего нет. До сих пор ты ведь всегда справлялся... Помнится, раньше ты готовил с кем-нибудь по очереди. Почему бы теперь так не сделать?

- Не с кем объединиться. У каждого свои вкусы.

- Может быть, постепенно все наладится. Я во всяком случае постараюсь, чтобы у тебя было меньше хлопот.

Под вечер за мной прибежал миссионер и повел на кухню. Там сидел Фоньюве. Изо рта у него струилась кровь.

У бедняги болел зуб. Сестра и миссионер, вооружившись щипцами, попытались его выдернуть, но раскрошили.

Никогда в жизни мне не приходилось удалять зубы, но я видел, как это делается, и знал, что нужно добраться до корня. Минутой позже все было кончено, и Фоньюве облегченно вздохнул.

Но через час за мной пришли снова: кровь все идет, как ее остановить. Они принесли из хижины гамак, повесили возле дома, уложили больного и столпились вокруг него. Бледный, насмерть перепуганный Фоньюве лежал, ожидая конца.

- Вы не представляете себе, как все это важно для нас, - объяснил мне миссионер. - Если с ним случится беда, индейцы потеряют к нам всякое доверие. Пропадут годы труда! Наш адреналин уже не действует. Что делать?

- Попробуйте дать ему полоскание - крепкий раствор марганцовки или соли, - предложил я, озабоченный возложенной на меня ответственностью.- И, пожалуй, лучше оставить его одного, а то все только панику на него нагоняют.

Но еще долго после того, как марганцовка остановила кровотечение, индейцы взволнованно теснились возле Фоньюве, щупали ему пульс, лоб, щеки и не давали прийти в себя от ужаса. Я тихонько подошел, улыбнулся бедняге из-за спин врачевателей и показал ему знаком, что он скоро будет здоров. Фоньюве кивнул в ответ и уныло улыбнулся...

Ежедневно Иона, Эндрью и я приносили из лесу охапки новых интереснейших растений. Вождь вернулся в свою деревню, а Фоньюве все еще хворал; поэтому в надежде заработать немного бисера или нож, нас "консультировали" Ванава, безобидное ничтожество, с пышным убором из перьев, "Сэм" - его настоящее имя было Гемеиа - пожилой спокойный мужчина с лицом ученого, Маваша - сын Чекемы, долговязый парень себе на уме, и Мингелли - трудолюбивый, независимого нрава весельчак, на которого косились миссионеры. Внешность Мингелли поразила меня - типичное бурбонско-габсбургское лицо под буйной шапкой волос! Он был похож одновременно на Альфонса XIII и Иоанна Крестителя.

Гигантское дерево

На третий день я составил первую аналитическую схему, избрав для этого заросшую пальмами болотистую лощину позади миссии. Белой веревкой мы огородили пробную площадь - участок леса длиной в тридцать и шириной в семь с половиной метров. Затем я вычертил план, точно указав местоположение всех деревьев выше четырех с половиной метров. Каждое дерево тщательно измерили: поперечник, высоту, расстояние до первого сука, размеры кроны. В заключение я вычертил профиль. Такие профили - вроде технических диаграмм; они показывают состав леса подчас яснее, чем непосредственное наблюдение, и позволяют экологу, изучающему связь растительности с окружающими условиями, сделать много важных выводов.

Правда, ни в одном лесу вы не найдете двух совершенно одинаковых участков, и эти схемы полезны лишь в том случае, когда они характерны для леса в целом. Поэтому очень важно правильно выбрать пробную площадь.

Во время этой экспедиции я испытывал новый способ отбора участков. В девственной области растительность полностью зависит от характера рельефа и почв. Изучив отдельные типичные участки - холмы, лощины, поймы рек, песок, глина, суглинок и так далее, - я смогу составить картину целого района и даже проследить, как менялась растительность в результате разрушения холмов, отложения речных наносов, заболачивания лощин.

Я считал, что в дальнейшем, когда будет проведена аэрофотосъемка края, такое обобщение поможет составить географическую карту. Рельеф позволит определить структуру леса, а опознав на фотографии хотя бы несколько деревьев, можно будет составить почвенную карту. Из таких скромных начинаний могут вырасти планы, которые преобразят тропики.

За день до того, как нам нужно было выходить по следам Джорджа, я сделал два открытия.

Я пошел за бананами и ямсом на участок, возделанный миссионерами в прошлом году. Здесь было очень красиво. "Вход" обрамляли тыквы - круглые, бутылкообразные, полосатые; они просвечивали на солнце, под путаницей усиков виднелись желтые цветки. Листья бананов образовали свод; раскачиваясь, они пропускали зеленые блики. Под ногами скрипели высохшие стебли, хрустел древесный уголь, оставшийся после пала.

Роясь в грядках ямса, затянутых сеткой вьющегося страстоцвета, я обнаружил слой необычно черной почвы, влажной и богатой перегноем. В этом слое лежали осколки глиняной посуды; за несколько минут я набрал целую груду. Большая часть черепков представляла собой остатки обычных чаш разной величины. Черепки были гладкие, без каких-либо следов краски, но на некоторых я различил зубчатые борозды и насечки.

Судя по окружающему лесу (влажный тропический лес после вырубки восстанавливается полностью лишь через несколько сот лет, проходя множество различных стадий), здесь лет пятьдесят, а то и семьдесят назад находилось поселение, скорее всего племени тарума.

Вернувшись в миссию, я обнаружил, что меня ждут двое гостей. Первый - седой старик с величественной, львиной головой; я уже раньше приметил его, он бродил возле миссии, припадая на раненую ногу. Второй - мужчина лет тридцати, не раскрашенный и очень скромно одетый. Из украшений он надел лишь бусы из белых и черных зернышек. Задумчивый и степенный, он ходил, слегка склонив голову, с выражением постоянного недоумения на добродушном липе.

Старик сел и указал на свою ногу. Я обмыл, дезинфицировал и присыпал сульфазолом небольшую ранку, затем забинтовал ее. Я подумал, что бинт очень скоро загрязнится, истреплется, и посоветовал старику обернуть ногу мягкой корой, вроде сандалии.

Когда я закончил перевязку, старик протянул мне пакетики, свернутые из пальмовых листьев. Там оказались две красивые шкатулочки - вроде той, которую показывал мне вождь, - костяной гребень и несколько серег из перьев. Я вручил ему взамен рыболовные крючки, напильник, зеркальце, два ножа и бисер. Старик завернул все это, встал и молча заковылял прочь.

Его спутник все время наблюдал за нами, но тут я заметил, что он тоже ушел.

- Этот старик выглядит добрым и покладистым, - сказал Эндрью, - но вы остерегайтесь его. Он главный колдун племени, его тут все боятся. Миссионеры, правда, с ним ладят. Они называют его "Джорджи", а настоящее его имя - Маната.

- А второй кто? - спросил я.

- Это Килимту, последний живой тарума во всей Британской Гвиане!

- Живой тарума?! И он ушел! Значит, кто-то из них выжил?

- Да, трое выжили, когда грипп истребил остатки племени. Килимту был самым молодым. У здешнего вождя нет детей, вот он и усыновил его. Остальные двое - старики, они живут в Бразилии, с мавайянами.

Я решил во что бы то ни стало отыскать их.