Глава одиннадцатая

Проснулся от толчка. Вагон стали таскать по путям. Горка дынь рассыпалась, и они, как неуклюжие зверьки, забегали по всему вагону. Неужели мне придется ехать одному с этим ужасным грузом?! Нет, я верил в своего спутника. И он действительно появился, как только кончились маневры, а с ним - люди, нагруженные узлами, тюками, мешками.

- Принимай попутчиков! Привел, чтобы тебе не скучно было.

Взглянув на беспорядок в вагоне, выскочил, захватив с собой пассажиров. Вдали слышно было его "понимать надо!", и в наш вагон стали бросать доски. Нас опять потянули куда-то по путям, но доски продолжали поступать на ходу.

Когда состав был готов и к нему прицепили паровоз и протянули веревку от паровоза к площадке нашего - он оказался последним - вагона, у нас были готовы нары.

А затем начался штурм. К поезду устремилась разноцветная толпа; потные, орущие люди с тяжелыми мешками столпились у нашего вагона. Одна его дверь была наглухо закрыта, а у щели другой встал мой покровитель, объявив, что он комендант вагона, и его голос перекрывал весь гам. Даже мое мирное охотничье ружье в руках "коменданта" приняло вид грозного оружия. Вот когда я оценил энергичность и находчивость своего спутника: с этой лавиной ожесточившихся людей мог справиться только он. Он орал на разных знакомых и незнакомых мне языках. Поезд тронулся, оставляя бегущих за нами людей.

"Комендант" распределял по нарам своих пассажиров, а поезд, сипло посвистывая, набирал скорость, минуя сады, поля с хлопчатником, глинобитные постройки.

Теперь открыты обе двери, можно наблюдать, что происходит по ту и другую стороны дороги. Совсем по-иному воспринимается мир сверху, на быстром ходу. У шлагбаумов на переездах стоят арбы, верховые на лошадях и осликах, украшенных цветными попонами, кистями, бахромой, и - опять сады, ярко-зеленые поля и дома-крепости с глухими стенами.

А поезд резво катится, посвистывая, погромыхивая, вагон наш раскачивается, и все в вагоне благодушны и говорят громко.

На первой же остановке умылся в арыке, а в чайхане выпил два чайника зеленого чаю и купил еды.

В Самарканде почти все пассажиры прощались и покидали вагон. "Комендант" узнал, что наш состав расформировывают, и разрешил мне отлучку в город - могу гулять спокойно, раньше завтрашнего утра не выедем отсюда.

Возле вокзала извозчик на козлах уже заполненного фаэтона кричал: "Эй, шаар-га!"^* Увидев меня, соскочил с козел, подвел к фаэтону, вытащил оттуда одного из пассажиров (видно, знакомого своего), освободил для меня место, а выдворенного устроил рядом с собой на козлах, и мы поехали по пыльной ухабистой дороге в город.

^* (Шаар-га - в город (узбек.).)

Грандиозный, великолепный архитектурный ансамбль увидел я, неожиданно очутившись на площади Регистана. Только люди, наделенные большим талантом, мастерством, вкусом, могли создать пятьсот лет назад эти пропорциональные формы, замысловатые мозаичные панно, росписи, неблекнущую красоту цветных изразцов. Но чтобы вполне представлять ту эпоху, понимать ее, я должен уметь читать эту благородную вязь арабского письма.

А вокруг яркая цветастость шумного восточного базара.

Кузнецы, по пояс скрытые в ямах, жестянщики, чеканщики здесь же на месте, на глазах покупателей, изготовляют свою рыночную продукцию, внося лихой трезвон в общую симфонию.

Мясной ряд: как красиво подают здесь этот, казалось бы, неблагодарный материал - любой кусок баранины выглядит как мечта самого требовательного чревоугодника.

Фрукты: винные ягоды в янтарном меду, плоские и круглые персики, необыкновенно крупный черный, изумрудный и золотистый виноград.

А вот молочный ряд: мрачная шеренга - женщины с закрытыми черной волосяной сеткой паранджи лицами продают молочные продукты. Неужели здесь это единственная форма участия обезличенной женщины в общественной жизни?

Сладости: какая-то белоснежная пена на блюде, разноцветные леденцы и ярко окрашенные напитки со льдом.

Халаты: богатые и чванливые - парчовые, ярко-пестрые, со стеклянным лоском - сатиновые; строгим стилем и тонким вкусом отмечены совсем скромные, ситцевые, с предельно простым рисунком в приглушенно-сдержанных тонах.

Кроватки для самых маленьких, украшенные резьбой и яркой росписью, похожи на игрушки. К кроватке - глиняный горшочек и остроумное приспособление, чтобы младенец не мог оросить постель. О, здесь любят детей.

Сундуки, обитые яркой цветной жестью, - для приданого. Их целые горы, на любой вкус, любых цветовых сочетаний.

А вот работают мастера более тонких специальностей: один реставрирует разбитую пиалу, просверливает отверстия и медными скобками-заклепками соединяет обломки; другой в присутствии заказчика вырезает на отлитой бронзовой болванке тамгу - личную печать; он же торгует старинными монетами.

Здесь же, на улице, расположились стряпчие, они дают юридические консультации, пишут прошения; рядом - гадальщики, сапожники, парикмахеры, целая шеренга старьевщиков; скобяные товары, инструменты, старая одежда, обувь - все это разложено на земле, но в образцовом порядке, все на виду - выбирай.

Базар в Самарканде. Скобяной ряд

В тени старого карагача фотоателье, а позади, в переулке, показывают ученого медведя.

Представление с ученым медведем

А вот здесь рядом под одобрительные возгласы зрителей с переменным успехом состязаются два борца. Поодаль на пустыре три дервиша разыгрывают какую-то мистерию, а четвертый - уродливый гном - обходит с кокосовой скорлупой зрителей.

Переходя из одного ряда в другой, от одной уличной сценки к другой, я словно перелистывал страницы не то истории, не то сказки.

И все это оглушающее и слепящее утихло и погасло, когда я очутился в сумраке крытого помещения. Всматривался в окружающее и вслушивался в иную музыку, в музыку хорошо различимой здесь человеческой речи. После быстрой чеканной казахской узбекская показалась мне певучей; особенно та, что я слушал сейчас, была несравненна по изысканности и мелодичности.

Когда привык к сумраку, я различил двух мужчин с красивыми бородами, в скромных, искусно сооруженных чалмах. Потом поймал себя на том, что довольно бестактно разглядываю беседующих.

Они сидели на покрытом ковром возвышении, а над ними и вокруг все стены этого помещения с крышей-куполом были увешаны разноцветными, свежими, как альпийские цветы, тюбетейками. Один из беседующих, как видно хозяин лавки, предложил мне присесть, сказал что-то своему работнику - молодому человеку, тот принес чайник, и мне была предложена пиала. Со своими пыльными сапогами я постеснялся сесть рядом с ними и пристроился на краю помоста свесив ноги - по-европейски.

Заговорил пожилой. На чистом русском языке: видимо, я впервые в Самарканде; что мне здесь понравилось? А почему он так хорошо знает русский? О, ему посчастливилось много раз бывать в нашей прекрасной России - в Нижнем, в Москве, в Петербурге. Сначала с отцом - они торговали шелком, а потом и самостоятельно.

К нам подошел маленький, в убогом халате узбек с чем-то вроде кадильницы и, бормоча, окурил нас и лавку. Хозяин дал ему мелочь, а я попросил бедняка показать, что он жжет в своей курильнице. Из сумочки, надетой через плечо, он достал щепотку травы. Это был теперь уже хорошо мне знакомый могильник. Все трое ждали моего заключения, и я перечислил три известных мне названия пеганума: адраспан - узбекское, хазориспан - фарсидское, юзарлик - туркменское.

- Да, это совершенно точно, - сказал обладатель курильницы и вышел из лавки на знойные и шумные улочки базара.

А для чего обкуривание? Для изгнания злых духов, дурных замыслов, для привлечения благодати, благости и мира. Но откуда я знаю это растение, адраспан?

Мне пришлось коротко рассказать о своих интересах и о своем путешествии. Хозяин лавки переводил, и оба слушателя не скрывали, что мое повествование им очень понравилось. Я должен обязательно познакомиться со знаменитым самаркандским тебибом, искусным врачевателем, он знает все травы и как ими лечат. Его лавка здесь, рядом. Купец вызвался сам проводить и представить меня тебибу. Хоп! Хорошо! Но прежде я хочу купить тюбетейку. Выбирайте, какая вам понравится. Выбрал такую же яркую, как у "коменданта".

- Это вы подарок кому-то хотите сделать? У нас такие носят только мальчики, дети в нежном возрасте...

Выбрал такую, какую видел на солидных мужчинах: темно-зеленую, бархатную, с черной окантовкой. И еще белую, накрахмаленную, с острыми складками. А такую кто носит?

- Это суфи; ее носят люди, давшие обет быть справедливыми, не делать зла.

Заплатить за "суфи" хозяин лавки мне не дал, он подарил ее мне на память.

Тебиб, очевидно, уже собирался закрывать свою лавку, в которой он торговал красками, крашеной пряжей и москательными товарами, но, выслушав продавца тюбетеек, предложил мне сесть и поставил передо мной чайник и пиалу.

Тебиб очень рад знакомству с человеком, который понимает лекарственную ценность растений. Он очень сожалеет, что я, торопясь к поезду, не могу уделить ему, тебибу, необходимое время для беседы. Когда буду располагать временем, тебиб будет рад принять меня в своем скромном доме и поделиться своим опытом врачевания и знаниями лекарственных растений. Чтобы лечить людей, недостаточно правильно определить болезнь и знать свойства лекарств, нужно хорошо узнать самого больного, и только тогда можно решить, какое лекарство ему следует дать. Одно и то же лекарство на разных людей действует по-разному.

- Это как вино - одно и то же, но как по-разному действует на людей: кто, выпив его, приобретает бодрость и дружелюбие, кто, забыв горе, веселится и поет, кто паясничает и пустословит или впадает в мрачность и уныние, а есть и такие, что теряют человеческий облик, превращаются в свиней или в зверей, которых надо связывать. А вино ведь одно и то же!

Я встал, поблагодарил тебиба за приятную и полезную беседу, а продавца тюбетеек - за хлопоты. Надеюсь, он извинит меня, если то, что я попрошу, не принято: я прошу его написать здесь свое имя. Тебиб охотно согласился, и я протянул ему мою записную книжку. Тебиб написал по-арабски: Мирза Барат. Он уверен, что мы с ним еще увидимся и продолжим нашу беседу. Прощаясь, я спросил: не может ли он, тебиб, объяснить, в чем смысл окуривания адраспаном? Тебиб улыбнулся:

- Мы многого не знаем, но придет время, когда люди сумеют объяснить, почему веками сохраняется такая традиция. Не следует отказываться от того, чего сейчас мы не можем понять, тем более когда вреда от этого мы не видим.

И пусть тебиб великодушно простит мою назойливость, но я задам ему последний вопрос:

- Правда ли, что крапива ядовита для верблюдов? Тебиб ответил:

- Так утверждают. Возможно, что справедливо. Ибо существует немало примеров, когда один и тот же продукт для одних ядовит, для других - безвреден, для третьих - полезен. Недаром у вас существует пословица: "Что русскому в пользу, то немцу - смерть". Вот видите это? - И тебиб указал на плоды какого-то растения. - Куры их съедят без вреда для себя. Но дайте яйцо от этих кур человеку - съест и умрет.

Я распрощался с тебибом и с продавцом тюбетеек.

Едва я отошел от базара, как наткнулся на картину - полную противоположность его полыхающему изобилию. Я, лесной, таежный житель, сразу и не понял что к чему. На пустыре, куда уже не доносится шум Регистана, расположился дровяной топливный базарчик. Всем, казалось бы, богат Самарканд, но не этим товаром. Скудные кучки веточек, палочек, пучки и целые арбы с прошлогодней травой-кураем и тонкими прутьями свежего тальника - "букеты дров". Я почувствовал неловкость гостя, заглянувшего куда не положено.

И здесь же, у арыка, дети, приехавшие с родителями на базар, воплощают свои впечатления в реальные образы: возводят из глины и песка строения. Я всматриваюсь в скорбные тонкие черты девочки - скоро и ее лицо будет закрыто черной сеткой. Настанет же время, когда можно будет видеть здесь улыбки женщин! Да, вот чего еще не хватает Самарканду. Вот откуда ощущение отсутствия в городе чего-то очень существенного, как хлеба и соли за богато накрытым столом.

Весь день почти бегом по Самарканду и только вечером сделал передышку в новом городе, пообедав в тенистом саду в летней столовой. Моим соседом был молчаливый перепел в клетке.

В новом городе в лучах заходящего солнца я увидел то, в реальность чего просто не мог поверить. Неужели это не ошибка? Ведь это настоящий живой гинкго!

Только он один может иметь такие веерообразные листья, их я видел лишь на книжных иллюстрациях, где изображались вымершие уже деревья, населявшие в доледниковом периоде и нашу Сибирь. А здесь живое ископаемое так просто, на улице растет рядом с обычным карагачем. И появилось то, чего мне недоставало для завершения необыкновенного дня: я услышал музыку. Стоял и слушал исполнение одной музыкальной фразы поочередно разными инструментами, а потом несколькими вместе. Очень знакомое, но вспомнить, что именно, долго не мог. А... Глинка! Где-то неподалеку шла репетиция духового оркестра. Это было настолько неожиданно, почти невероятно, что объяснить можно было лишь причудой воображения. Всего несколько нот, а нахлынуло, словно подытожило все впечатления дня, словно переложили на музыку лист гинкго, лист, возникший из недр далекого прошлого и сотканный из хвои.

Да, простота, отсутствие лишнего - ближе к Идеалу. Не потому ли меня не привлекает многословная махровость иных цветов, а восторгает простейший цветок эруки-индау - только четыре бледно-желтые лепестка с лаконичным, строгим фиолетово-коричневым рисунком. А розы? Конечно, розы - это не такая уж простота, но розы - совершенство, это лучшее, что создал человек, используя материал Флоры. Поэтому и воспета роза поэтами всех народов от глубокой древности до наших дней. И у хризантемы та же оправданность, что и у розы. И она - совершенное творение человека. Но роза - красота надежд и ожиданий, а хризантема - прелесть воспоминаний. Даже царице непостоянства - Моде неподвластна роза. А ведь как она, Мода, расправилась с орхидеями - фантастическими цветами. Мода и тюльпанов не пощадила бы, если бы их можно было усложнить махровостью, потакая вкусам, - побольше да поярче. Ведь пострадал же от этого красавец мак восточный: излишними лепестками скрыты и черные пятна, и фиолетовые пыльники - чудесное сочетание с пламенно-красным фоном лепестков. Разве, например, простительно будет усложнением, махровостью лишить очаровательной улыбки милые цветы календулы?..

На станцию вернулся в полной темноте; лишь на стрелках тускло светились керосиновые фонари. Нет моего вагона... Бегал по путям, лазая под вагонами, словно нарочно оборудованными какими-то приспособлениями, чтобы легко можно было набить шишки. Потеряв надежду, невесело раздумывал, как буду догонять.

С какой же радостью я услышал в темноте знакомое "понимать надо!". О мой дорогой "комендант", ты где-то здесь, совсем близко. Стукаясь головой, обдирая спину под вагонами, спешил на спасительный голос, кого-то убеждающий, уговаривающий. Вот они, освещенные фонарем галифе, брезентовые сапоги и сам "комендант" возле железнодорожника, которого он молит подождать еще десять минут. Увидев меня, сказал холодно и с упреком:

- Тебя ждали, не могли выехать... - и, взглянув на ветку гинкго, добавил с едкой иронией: - А это то самое, за чем ты в город ездил?..

Личный состав нашего вагона полностью обновлен. При свете свечи читал книгу пожилой мужчина в парусиновой толстовке и ковровой тюбетейке. Он встал, вложил в кармашек толстовки пенсне и со сдержанной церемонностью представился:

- Николай Васильевич. Еду до Ашхабада...

А "комендант" бесцеремонно прокомментировал:

- Это "бывший".

И получил в виде ответного удара вопрос ко мне:

- Насколько я могу судить, вы и являетесь хозяином вагона? Расторопный приказчик у вас...

Проснулся от оглушительного пения петуха. Неужели у нас в вагоне? Ноев ковчег какой-то! При слабом свете начинающегося дня у приоткрытой двери над корзиной-клеткой возился Николай Васильевич:

- Доброе утро! Разбудил вас, окаянный?

Поезд замедлял ход, зашевелились все обитатели вагона. Стоп - остановка. Местные показали мне, где находится арык. Кондуктор с задней площадки ушел, и я спокойно отправился к арыку, там отмылся от вчерашней пыли. В чайхане мне сказали, что наш состав будет ждать встречного поезда, а через полчаса я смогу напиться чаю. Отсюда мне было слышно и видно, как редкими, слабыми вздохами томится наш паровоз, а у вагона оживление - кипятят воду в чугунных кувшинах. Но вдруг - никакого встречного не было - кто-то закричал: "Черный дым!" Все бросились к вагонам, паровоз действительно решительно начал извергать теперь темные клубы, и через минуту поезд тронулся.

Николай Васильевич гладко выбрит, у него бодрый вид. Он застелил салфеткой край нар, пригласил меня "к столу". У него - паштет, огромная поджаренная курица, соленые огурцы, помидоры.

- Вы не стесняйтесь, в условиях этого климата пища долго сохраняться не может, и без помощи сотрапезника мне не обойтись.

И я не стеснялся...

- Эх! - И Николай Васильевич, прищурив глаз, показал пальцами размер того, чего явно не хватало к нашим яствам.

А "комендант" совершал инспекционный обход своей паствы, отламывая, откусывая, запивая. К нам он направился с милой развязностью:

- Давно мечтал о паштете!..

Но Николай Васильевич, вскинув пенсне на нос, в упор выставил взгляд-рогатину:

- Об этом, сударь, вы сообщите вашей супруге, когда прибудете домой...

Смутился бедняга. Жестоко, жестоко обошелся с ним Николай Васильевич, и это на глазах у всех, так сказать, подчиненных!

Николай Васильевич ел с аппетитом, не прекращая, однако, все время что-то рассказывать своим воркующим переливчатым баском. Целый законченный абзац, эпизод или суждение занимали точно тот интервал в еде, какой образовывался, пока Николай Васильевич намазывал паштет на хлеб или разрезал огурец на продольные дольки. Свою речь Николай Васильевич густо пересыпал вводными вроде "извольте видеть", "поскольку мне известно", "я так полагаю", "до некоторой степени" и разными другими. В его глазах я здесь новичок, и он "считает своим приятным долгом" поделиться со мной опытом хорошо осведомленного аборигена. Традиционная тема: чего следует опасаться в этих краях. Ну, думаю, сейчас о фаланге будет разглагольствовать... Нет. По его словам, здесь две основные опасности: ришта и пендинская язва^*. А чтобы избегнуть их, не следует лезть в стоячую воду и надо остерегаться москитов.

^* (Ришта - болезнь, вызываемая особым паразитическим червем, живущим в подкожной ткани. Пендинская язва - местное название язвенного кожного заболевания (лейшманиоза).)

Наш завтрак сопровождался пением петуха. Он, Николай Васильевич, едет к дочери, везет на племя плимутроков, петуха и двух молодок - "если уж держать кур, то или русскую хохлатку, или плимутроков".

...Остановка. Каган. Я решил съездить осмотреть Бухару, туда - ответвление дороги, всего тринадцать верст. Но Николай Васильевич "настойчиво не рекомендовал" мне отлучаться. И кондуктор ничего определенного не сказал:

- Не по расписанию едем. Может, час, а может, и сутки простоим...

Чтобы удержать меня, Николай Васильевич дал мне две справочные книжки-ежегодники Самаркандской области, а сам вынес мыть клетку и кормить птицу на привязи.

Книжки оказались сокровищем. Здесь столько материала по истории, этнографии, природе края, статистические, фенологические сведения, легенды. А от летописи невозможно оторваться. Чего стоит, например, хотя бы такая запись: "10 июня 1895 года на Самаркандском базаре (теперь я могу представить себе эту обстановку) через глашатая (о, средневековье!) объявлено, что муфтии при народных судах города Самарканда бедные только на добрые дела". Не хулой, не прямыми эпитетами, а вот так деликатно обличали скверных судей! В том же 1895 году затянувшаяся снежная зима вызвала бескормицу, пало двести тринадцать тысяч голов скота на один миллион двести тысяч рублей. А вот: поручик Бржезицкий в Пенджикенте начал одним из первых в области заниматься пчеловодством. Он же "25 августа провел осмотр поставленных в 1893 году студентом Комаровым (а ведь это В. Л. Комаров, написавший книгу о лекарственных растениях в 1917 году) знаков на Зеравшанском леднике. Ледник поднялся на шесть сажен".

Читая ежегодники, я чувствовал благодарность к людям, которые оставили для меня материалы, позволяющие представить, восстановить невозвратное прошлое и сопоставить их с настоящим, без чего осмыслить и понять настоящее невозможно. А отсюда и для себя вывод: надо фиксировать детали настоящего, пусть они сейчас кажутся незначительными, а впоследствии и мне люди скажут спасибо. Не есть ли такое "спасибо", спасибо после нас - самое главное?

Еще об исследователях: Шахназаров обследовал заросли цитварной полыни, из экспедиции возвратился ботаник В. И. Липский, а 2 сентября проследовали через Самарканд ботаники О. А. и Б. А. Федченко.

Николай Васильевич застал меня за чтением страшного сообщения: "26 октября прибыл принц А. П. Ольденбургский для организации борьбы с чумой в Анзобе. К 28 октября из 387 душ населения кишлака Анзоба умерли от чумы 237 человек..."

Как только тронулся поезд, в вагоне появился новый запах, ни на какой из известных мне не похожий.

- Анаша^*! Анашисты к нам подсели, - объясняет мой гид. - Вот они, полюбуйтесь.

^* (Наркотическое вещество, добываемое из индийской конопли.)

Он указал мне на двух местных жителей, сидящих в центре вагона. Из самокрутных папирос шел густой дым.

- Познакомиться? Это мы вам сейчас устроим. Он обратился к курильщикам. Один из них встал и принес завязанный в лоскут гашиш. Вот он какой легкий зеленый комок, на ощупь смолисто-липкий, с невеселым запахом конопли. Я отломил кусочек:

- Можно попробовать?

Курильщик достал из кисета клочок бумаги, насыпал туда немного мелкого табаку, раскрошил пальцами гашиш и, сделав смесь, свернул папиросу. Но заклеить передал ее мне. Николай Васильевич с пенсне на носу, вытаращив глаза, смотрел на меня, как будто я раздевался, собираясь прыгнуть с утеса в воду.

- Неужели будете курить?! Отчаянный вы человек! Я раскурил папиросу, затянулся раз, другой и поперхнулся, как будто по горлу щеткой с жестким ворсом ударили. Раскашлялся до слез, протянул цигарку, ее кто-то выхватил.

- Ну и мерзость!

- Вот и слава богу! - Теперь Николай Васильевич заговорил своим обычным воркующим баском: - За вас, признаться, я не очень беспокоился; во-первых, с одного раза к анаше не привыкнуть, а во-вторых, к этому особое предрасположение надо иметь, нечто вроде дегенеративности что ли. А зло в анаше огромное. На базарах можно наблюдать совершенно опустившихся, психически неполноценных субъектов, просто калек. Это или терьякеши - курильщики опия, или анашисты - курильщики гашиша. Действие этих наркотиков различное, а последствия, результаты одинаковы.

Кашель у меня прекратился после того, как я съел несколько сочных медовых ягод инжира.

Этот эпизод не прошел для меня бесследно. Случай впоследствии свел меня для близкого знакомства с гашишем. Но чтобы не нарушать последовательности повествования, сейчас не стану об этом говорить.

Петух орал, все проснулись, открыли дверь и приготовились к остановке - сейчас будет Фараб. Говорили о том, что в Фарабе можем застрять надолго: перед мостом через Амударью обычны обгоны и встречные поезда.

Когда состав наш, замедлив ход, готовился к остановке, я увидел на запасном пути одинокий желтый вагончик, а в открытую дверь - огромные зонтичные растения. Здесь ботаники! Только остановились, я - к таинственному вагончику. У вагона обломки растений, плоские семена зонтичных. Поднимаю, разламываю семянку - смолистый хвойный аромат, а из вагона голос:

- Это дореме аммониакум.

- ?!

У двери стоит невысокий плотный пожилой мужчина в вылинявшей синей блузе.

- А это ферула оопода? - Я ее узнал, вспомнив фотографию этой необыкновенной ферулы в статье Дубянского^*.

^* (Дубянский В. А. Растительность русских песчаных пустынь. - В кн.: Вальтер И. Законы образования пустынь в настоящее и прошлое время. СПб., 1911.)

Ферула оопода

- Совершенно верно - оопода. А вы заходите. Я поднялся по лесенке в вагон.

- Давайте познакомимся: Михельсон Александр Иванович.

- Так это ваше описание растительности Пржевальского и Джаркентского уездов^*.

^* (Джаркент - теперь город Панфилов Талды-Курганской области Казахской ССР.)

- Совершенно верно. Неужели знакомы с моей скромной работой?

В вагоне рабочий стол, препаровальная лупа, всюду образцы растений, две складные кровати и знакомые книги-определители. Да, Александр Иванович согласен, что у них идеальные условия... Это вагон службы укрепления песков Закаспийской железной дороги.

Александр Иванович ознакомил меня с главнейшими растениями Каракумов - тремя кустарниковыми солянками, гелиотропами, колоссальными, в рост человека, заразихами и дал мне образцы плодов всех джузгунов. Какая вычурность, филигранность и разнообразие в рисунке их шарообразных плодов.

Михельсон не меньше моего увлечен растениями. Забыта разница в возрастах. Мы оба с жаром вспоминаем, обсуждаем то общее, что мы встречали, на что обратили внимание. Как важно для меня сейчас это новое знакомство! Теперь, вступая в Каракумы, я не буду чувствовать себя чужим человеком. Александр Иванович даже подарил мне лист карты этого района.

Когда Михельсон спохватился: "Что же это я, сейчас чай соорудим...", внизу у раскрытой двери появился Абид - один из наших пассажиров:

- Тюря велит сказать - черный дым...

Быстро рассовал по карманам образцы растений, распрощался и побежал вслед за Абидом к своему поезду. Как раз вовремя.

- Ну, батенька, и заставили же вы меня поволноваться. Ладно, Абид вас по звонкому голосу разыскал, ведь отстать могли.

Разгружая карманы, я шутливо оправдывался, радовался добыче и целой куче приобретенных знаний.

Поехали. Осторожно, как бы ощупью вступили на деревянный мост через Амударью. Что стоит мутной махине снести и разметать такое непрочное сооружение. Николай Васильевич молча стоял рядом со мной у приоткрытой двери.

За Чарджуем^* начались настоящие, непрерывные пески, с огромными декоративными барханами, расписанными ритмичными ветровыми узорами.

^* (Теперь - город Чарджоу.)

Знойно, но вполне терпимо, двери открыты настежь, можно любоваться живописными ландшафтами по обе стороны пути.

Николай Васильевич рассказывает мне историю строительства дороги. Строили ее солдаты двух железнодорожных батальонов генерала Анненкова. Опыта прокладки рельсовых путей через подвижные пески на такой огромной территории не было ни у нас, ни за границей. Существовало несколько проектов. Был даже такой, иностранный, по которому предполагался крытый коридор - надземный тоннель через всю песчаную пустыню. Русские солдаты и завербованные крестьяне, непривычные к жестокой жаре, получая привозную, нередко гнилую и соленую, воду, гибли от желудочно-кишечных заболеваний. Построенные участки дороги засыпались подвижными песками. Но был найден способ их закрепления: по обе стороны дороги сажали растения, которые своими корнями скрепляли пески. С тех пор и была создана при управлении дороги специальная служба укрепления песков. Единственная в мире.

Трудно далась эта дорога. Больше тысячи верст от Красноводска до Амударьи строили почти пять лет. Кроме солдат и безземельных крестьян из центральных губерний России здесь работали завербованные безработные из соседнего Азербайджана. Дальше к востоку, за Амударьей, было легче, и воды вдоволь, и грунт прочный...

На одном из разъездов стоял необычный состав из платформ с огромными деревянными чанами. Это поезд-"водянка" - он развозит воду по безводным разъездам. Видно, появление "водянки" здесь большое событие: все обитатели разъезда с ведрами жадно следят, как сливается вода в бетонный резервуар. Вокруг снуют возбужденные козы.

На станции Репетек ждем встречного. Репетек особенно хвалил Михельсон как естественный ботанический сад в Каракумах. Я совсем недалеко удалился от станции и попал в своеобразную рощу из высоких кустов солянки Рихтера. С кустов свешивались блестящие крылатые плоды на тонких шнурах. Дальше на уплотненном песке - группы высоких деревьев саксаула, рядом - пологий склон песчаного бархана с волнистым рисунком, а на его крутом склоне - наполовину засыпанные песком кусты другого вида кустарниковой солянки - солянки Палецкого. Перевалив через песчаную гряду, спустился в котловину. Здесь стоят, как на ходулях, на обнаженных корнях серебристая песчаная акация и безлистный эремоспартон. У местной эфедры на сизых жестких кустах отсутствовали красные ягоды, вместо них плоды - сухие чешуйки. Вся растительность мощная, свежая, обильно плодоносит, и это никак не вязалось с представлением о бесплодной пустыне. Тишина необычайная, лишь слабый свист ветра в ветвях саксаула и высоких кустов солянок. И всюду на песке следы обитателей песков: жуков, ящериц, змей и каких-то других, неведомых мне животных.

Здесь можно провести много счастливых дней в увлекательных наблюдениях и исследованиях. Но на высокой гряде появился Абид:

- Встречный идет!

Увязая в песке, мы поспешили к станции, на пути срывая плоды солянок. Прибежали вовремя, подходил встречный. Он остановился, из вагонов стали выходить люди в красных и серых халатах. Они расстилали рядом с поездом маленькие коврики и в молитве опускались на колени. На паровозный свисток - никакого внимания, и, лишь закончив молитву, без торопливости скатывали коврики и входили в вагоны.

А у вагонных окон снаружи привязаны глиняные кувшины. Они "потеют" через глиняные поры, и, чем злее зной в пустыне, тем холоднее вода в кувшине.

Наш поезд тронулся и пошел мимо песчаных бугров и барханов, на них я глазами отыскивал знакомые теперь мне растения.

Утром были в Мерве. Состав здесь расформировывается, и я ненадолго ушел в город.

Первая обратившая на себя мое внимание особенность - увлечение шахматами. Дважды встретил на улице сосредоточенных людей, сидящих на ковре за шахматной доской, и у каждой пары игроков несколько человек болельщиков, причем не видно недовольства, когда болельщики обсуждают или подсказывают ход, - похоже на коллективную игру.

Возвратившись, вагон нашел совсем на задворках. Возле него какое-то тамаша (представление). Настоящий факир! Но довольно жалкого вида. Сказали, что он хинду, но Абид определил, что он афгани. На нем ничего, кроме красных галифе. И совершенно необычна для этих мест его богатая шевелюра. Он дразнил змею, засовывая палец ей в пасть, брал ее голову в рот. Зрители ахали, вайвакали, хотя в руках у факира вяло извивался замученный степной удавчик - симпатичное безобидное существо. Хотелось отобрать его у мучителя и выпустить на волю, в пески.

Факир

Николай Васильевич отнесся к зрелищу по-иному. Он не одобрил общей беспечности и заметил, что под видом "таких вот факиров шляется здесь черт знает кто и неизвестно с какой целью". Видно, факир понимал по-русски. Он быстро собрал свой реквизит и, не получив никакого гонорара, ретировался.

Я угощал соседей фисташками, купленными на базаре. Николай Васильевич рассказал, что там, на юге, возле Кушки, настоящие фисташковые леса. Отсюда в Кушку железная дорога была построена в последнюю очередь, в 1897-1898 годах; туда двести девяносто три версты.

В полдень мы были в пути. Та же пустынная местность. И лишь за Тедженом ландшафт изменился: слева появилась горная гряда - Копетдаг.

Уже смеркалось, в темноте изредка мерцают огоньки - костры кочевников. Поезд, как конь после спада жары, идет ходко и ровно. Обитатели вагона улеглись спать. Что ж, и нам пора на покой.

Утром застряли на разъезде под Ашхабадом. Николай Васильевич показывает:

- Вон, видите? Там развалины древнего города Аннау.

- Аннау? Того самого, где вел раскопки Помпелли?!

Я выпрыгнул из вагона. На благоразумные доводы "подумайте, что вы делаете" и "не рад, что напомнил" у меня были веские возражения: 1) четыре версты для меня - пустяки; 2) а если и отстану от поезда, Николай Васильевич, надеюсь, прихватит с собой мои вещи, и в Ашхабаде мы встретимся.

Среди бугров и развалин пасутся козы. Вместе с пастушком Анамурадом отправился к наиболее сохранившейся постройке. Лирично-спокойные очертания мечети легко освободили меня от состояния спешки и суетливости: чепуха какая - отстать от поезда! С Анамурадом осмотрели внутренность мечети, ходили, бегали среди развалин древнего города, заросшего пожелтевшим могильником.

Сцену моего возвращения с нескрываемым интересом наблюдали все обитатели вагона, заполнившие раму раскрытой двери: впереди бежал я, за мной - провожающий Анамурад и увязавшиеся за ним козы. Даже Николай Васильевич улыбался, и его нагоняй - "связать вас следует, прежде чем что-нибудь вам рассказывать" - был лишен строгости.

Я попрощался с Анамурадом, отдал ему оставшиеся фисташки, а пассажиры присоединили к ним свои гостинцы. Козы поспешно подбирали арбузные и дынные корки вокруг вагона.

...Ашхабад. Приехали.

Николай Васильевич, прощаясь, благодарит за то, что я был к нему, "старому болтуну", внимателен, просит записать свои адреса - ашхабадский и самаркандский, будет рад, "если я удостою его своим посещением". Абид нагрузился саквояжем, и оба, а за ними и все остальные покинули вагон.

Спохватился - исчез мой "комендант". Время идет, уже обстукали колеса нашего состава, уже забрался на нашу площадку в замызганном брезентовом плаще кондуктор с фонарями.

В последнюю минуту, перед самым отходом, у двери появились фигуры, в вагон полетели тюки, ковровые переметные сумы-хурджины, вскочил в огромный папахе-тельпеке и красном халате туркмен, а за ним и "комендант". Туркмен радушно поздоровался со всеми за руку. Он - Дурды - живет на реке Сумбаре и едет с нами до Кизыл-Арвата.

Поезд шел, делая короткие остановки на разъездах, встречных поездов совсем нет. Ландшафт тот же: слева - на вид безжизненный хребет Копетдага (Дурды говорит, весной там много зелени, воды, кочевий), а справа - унылая равнина и пески.

Дурды расположился прочно, достал маленькое зеркальце, инструмент наподобие пинцета и стал выщипывать у себя волосы под нижней губой. Его черный бараний тельпек стоит рядом, напоминая сидящего пуделя. Теперь, когда в вагоне уже нет Николая Васильевича, пояснения мне дает "комендант": конечно, я много потерял, слушая, "раскрыв рот, этого глупого старика", но он на меня не сердится. Вот этот туркмен живет в такой местности, где зимы совсем не бывает, там помидоры на новый год свежими с грядки можно кушать...

Дурды рассказывает о своем крае, до которого отсюда, казалось бы, рукой подать, а между тем пустыня и жизнь там отличны от всего, что мне стало уже теперь знакомым. Ну вот хотя бы необыкновенный способ охоты на кекликов со щитом "пардэ". Идет охотник в горах, прикрываясь щитом, а на щите снаружи навешаны разноцветные лоскутки. Встречается стая кекликов. Увидев щит, птицы издали бегут к нему и стоят как зачарованные, разглядывая вблизи шевелящиеся на ветру пестрые лоскутки. Охотнику остается только стрелять их на выбор. Выдумки? Нет, нет, Дурды сам всегда так охотится.

В Кизыл-Арват приехали поздно вечером. С Дурды прощаюсь как со старым другом, зовет к себе на Сумбар, там теперь самый разгар охоты.

...К нам в вагон села целая артель рабочих разных национальностей - армяне, азербайджанцы, русские. У них железнодорожные фонари, в вагоне теперь светло и оживленно, разговор идет на смешанном, в основе русском, языке.

Когда поезд тронулся, артельщики запели, сначала хором, а потом упросили Али - молодого азербайджанца. И он начал, очевидно, свою любимую песню. Голос чистый, сильный, с легким трагическим надрывом. Я впервые слушал азербайджанскую речь, меня поразила ее красота; окончания спрягаемых глаголов казались просто роскошными, как цветы в вазе. Пел Али самозабвенно, и все с восторгом подхватывали слова припева: "Ай, гюлюм!" Русский рабочий - его все звали Васильком - любовно обнял певца за плечи и восторженно приговаривал: "Ну, Алишка, черт ты этакий!"

Все охотно, с готовностью диктовали мне слова, светили фонарем, когда я записывал слова песни.

Около полудня мы были в Красноводске.

В порту после хлопот, проверки документов получил билет; наличность у меня почти точно совпала с его стоимостью.

Пароход отойдет завтра утром, а пока я выбрал место в затишье у стены. Жду и высматриваю, вот-вот появится запыхавшийся, беспокойно разыскивающий меня "комендант"; он был прав, денег у меня и на лепешку не осталось.

К моей стоянке прибывают с узлами, сундуками завтрашние попутчики. Ну вот, как-нибудь в компании переждем до утра. Хотелось пить. Кто-то дал напиться из бутылки. Вода теплая, безвкусная - из опреснителя.

Теперь я могу пойти к морю, выкупаться, смыть дорожную пыль.

Вот и последняя встреча с растительным миром: у моря распластались серые от густого войлочного опушения растения. У них уже созрели семена, но у нескольких каким-то чудом сохранились огромные белые цветы. Конечно, это вьюнок! И какой - персидский! Персия хоть и за горами, но недалеко. Его название обозначает последнюю грань моего путешествия. И по соседству - невзрачное серое растение - турнефорция с видовым названием, напоминающим о начале моего пути: турнефорция сибирская.

С двумя травами-символами я вернулся на свой последний бивуак. Как потянулись ко мне ребятишки соседей, увидев то, чего здесь нет, что они покинули,- зелень, цветы, живые растения.

Повертевшись сначала возле меня, какой-то мальчуган спросил, не продам ли я пороху и свинца. Он, Санька, местный житель. Здесь скоро начнется сезон охоты, будет много дичи... Имея в виду длинную еще дорогу впереди и свое полное безденежье, я согласился. Санька убежал и вскоре вернулся вместе с отцом.

Санькин отец - Данила - совсем молодой:

- Ну что мы здесь на ветру порох сыпать будем, пошли к нам в хату, у нас переночуете, а завтра мы вас на пароход проводим.

В низенькой мазанке достал свои припасы. Но у Данилы намерения оказались шире. Он еще по дороге сюда внимательно осмотрел мое ружье:

- Чем вам возить его с собой, продайте. Мне оно во как нужно, а вы в городе любое купить можете.

В хату набились соседи, все уговаривали меня продать ружье. Уговорили. Я сразу освободился от большой части груза и багажного места. Однако денег у Данилы не оказалось, он только их собирался; достать. Предложил "обмыть" покупку, но я наотрез отказался от неприятной процедуры.

- Ну понятно, человек в море собрался, а от нее и на суше два дня мутит, - рассудил кто-то резонно.

После ужина улегся на отведенном мне месте - на узкой лавке. Завтра вставать чуть свет. Данила к этому времени обещал достать деньги.

Когда проснулся, в хате все уже встали. Данила ушел за деньгами, принесет к пароходу. Мы с Санькой навьючились и поспешили в порт. Всходило солнце. Море тихое. И пароход на месте. У входа на трап проверяли документы и билеты.

Но вот и протяжный гудок, совсем над головой. А Данила, должно быть, бегает по слободе в поисках денег...

Крики команды, скрежет и лязг цепей. Все завибрировало, затряслось, запахло машинным маслом, толпа на пристани сдвинулась с места, стала поворачиваться: происходило великое торжество - отчаливание корабля.

Всматриваюсь в толпу на берегу, смотрю дальше - не бежит ли Данила. Представляю, в каком затруднении я оставил людей...

Прощай, край заветных трав!