Глава десятая

Шли прямо на север. В глубокой выемке пересекли полотно железной дороги и, когда поднялись на противоположный вал, увидели в зеленой долине красавицу Арысь. Здесь у друзей моих спутников заночуем, а завтра посетим житницу дармины - урочище Карад-жантак.

На место ночевки приехали рано. Нас приняли радушно и гостеприимно, сразу же занесли в юрту наши седла, а лошадей угнали куда-то подальше.

Еще на переезде через железнодорожное полотно я предложил Давлету: не завернуть ли нам на станцию, там на базаре, наверное, зеленого луку можно купить. Непонятно, как степные казахи могут обходиться без овощей? Давлет пробормотал: "На станцию ехать - день потерять". И теперь мне принесли свежую лепешку и целый снопик зеленого луку, очищенного, вымытого. От дыни и арбуза отказался и поспешил к реке, как на свидание.

Извиваясь, Арысь течет то через зеленый луг, то зарослями ивы и других кустарников, то подмывает голый, крутой и глинистый берег, то спокойно плещется у отлогого галечного пляжа. А заводи, омуты так привлекательны, что устоять перед соблазном невозможно. Вырезал удилище, привязал свою снасть, насадил кузнечика и, замирая от волнения, следил за движениями поплавка. Весь мир для меня теперь - только эта незнакомая, таящая сладостные переживания глубина чистой воды.

Поплавок, описывая круг, возвращается на прежнее место. И вдруг тонет. Что-то тяжелое, неподъемное, как коряга, и крючка с куском лески как не бывало. Тут только заметил, что я здесь не один. Двое, а затем третий мальчишка - я узнал их, это дети наших сегодняшних хозяев - выскочили из кустов:

- Дакка ушел! - Старший потрогал обрывок лески, сокрушенно поцокал языком. Затем вытащил из-за пазухи пучок зеленого луку, стал жевать. То же вслед сделал и второй. Жевали они со смаком, демонстративно подчеркивая общность наших вкусов:

- Мы каждый день по снопу съедаем - я и Ташмет. А Ергеш - ты не смотри, что он маленький, он змей руками берет и яйца фазаньи сырыми ест! Он здорово борется, смотри...

Маленький Ергеш принял свирепый вид и дал старшему подножку. Было ясно, что я имею дело с героическими, бывалыми ребятами и общением с ними могу гордиться. Я представился по всей форме и пожал руку каждому.

- А хочешь мы тебе лакка сейчас поймаем?

Они понеслись вперед, и мне пришлось, изгибаясь, пробираться за ними через густой кустарник.

На галечном берегу оба старших быстро разделись - и вплавь к противоположному крутому берегу. Там они ныряли, о чем-то переговариваясь. Ергеш, собрав одежду своих товарищей, степенно уселся на ней. Вдруг в воде поднялся такой визг, что Ергеш мгновенно сбросил свою одежонку и ловко поплыл к друзьям. Они кого-то поймали. Теперь визжали трое и плыли с добычей ко мне. Это был небольшой соменок, светлый, мраморно-пятнистый. Ребята одевались, а соменок, не теряя времени, продвигался к воде. Я предлагаю:

- Отпустим его обратно.

- А он тебе не нужен?

- Пусть вырастет, будет побольше, тогда его и поймаем...

Соменок сначала поплыл вдоль берега, а затем пошел вглубь.

Когда я подходил к юрте, там - оживление и смех. Ужин - традиционный, обстоятельный - прошел для меня спокойно, теперь весь церемониал был мной полностью освоен. За чаем - беседа о свойствах и применении растений. Беседа закончилась обсуждением новой темы - о слове: слова, как и травы, могут быть сладкими и горькими, целительными и ядовитыми. Тема захватила всех. Приводили достоверные примеры излечения людей одним только словом. Но оказывается, словом исцелять не всем дано, могут это только люди с большой душой.

Утром на пароме переправились на правый берег Арыси и вошли в урочище Караджантак. Сначала попадались лишь группы пышных кустов анабазиса. Дальше пошла заросль джантака - верблюжьей колючки. Но какого джантака! Мощного, темно-зеленого. Правильно названо урочище "Караджантак" - "Черный джантак"!

И наконец началась дармина. С высоты всадника площадь, занимаемая ею, казалась безграничной. Заросль чистая, как хорошая плантация. Еще бы, здесь она на лучшей почве - неистощимом сероземе, одном из чудес природы.

Продолжая путь, ехали медленно, меняя направление, но все приближаясь к точке, где должно замкнуться кольцо нашего маршрута. И как мышь в подполье, скребла мысль: конец, конец, неотвратимо приближается день, когда придется покинуть этот край, расстаться с прекрасными людьми. Я не пытаюсь отогнать подступавшей грусти - я знаю, уверен, что вновь буду здесь и вновь со мной будут и бормочущая во сне галка, и вечерние длинные тени в степи, и пряный запах полыней, и добрые люди, снисходительные к моей назойливой любознательности, и вот эти выпархивающие стайки тихоголосых жаворонков, о чем-то сговаривающихся и бегущих от нас, чтобы мы, боже сохрани, не узнали их секретов.

Караджантак приготовил для меня еще одно, совершенно ошеломляющее зрелище. Носков давно посматривал на юг. Там, на горизонте, над рекой Арысь, растянулась темная полоса - как дым от паровоза. Мы остановились. Полоса то темнела, то светлела. Это бульдуруки! Стая примерно в восемь верст длиной! Сколько их там? Миллион?

Бугунь переехали по одной из сухих перемычек, вспугнув кряковых уток.

Вот и замкнулось наше маршрутное кольцо. В той же юрте нас встретили те же люди. Угостили крепким кумысом. А после ужина состоялся деловой разговор: все мои поручения выполнены, завтра утром мне будут показаны жатва дармины, ее обмолот и все последующие операции.

Ну и чудесно, и разлука со степью на несколько часов отсрочена.

Сборщиков было шесть - мужчины, женщины и подростки. У всех серпы местные - ураки, особой формы - с крутым изгибом, без насечки. Работали ловко и легко. Захватывая левой рукой целый кустик, жнец надламывал хрупкие стебли о лезвие серпа и срезал те, которые не надломились. Поработав минут пятнадцать, сборщики, выбрав место для маленького тока, несли туда сжатые стебли и ставили их в круг, комлями вверх. В таком положении дармина будет находиться до полного высыхания: три-пять дней. Если пройдет дождь, что в это время хоть и редко, но случается, вода стечет по наружному слою стеблей, ветер не сможет разбросать такой компактный конус, укрытые от солнца цветочные головки-бутоны сохранят зеленый, товарный цвет. К этим маленьким токам через несколько дней придет сборщик, обмолотит палкой головки и увезет семена на большой ток для сортировки.

Показали мне и большой ток. Там просеивали обмолоченные семена через редкое решето, освобождая их от обломков стеблей; потом через частое решето; на нем оставались частицы поменьше, и, наконец, "цитварное семя" отвеивали лопатами на ветру - пыль, обрывки листьев улетали в степь. Вот и все. Теперь готовую продукцию нужно только засыпать в мешки.

Вернулись в юрту. Я получил приготовленные для меня образцы дармины и распрощался с радушными хозяевами...

Мы едем старой дорогой на рысях, вспугивая молчаливых жаворонков, собравшихся уже в большие стаи. С холма увидели полосу тополей сквозь пыльную завесу, висящую над Темирлановкой.

Казахская семья около юрты, покрытой кошмой

Семья милого Тихона Васильевича встретила меня как родного, даже собачонка добивалась, чтобы я уделил ей внимание.

Ужин - незабываемый: горячий борщ, душистый, свежий - "сегодня пекли" - хлеб. Такой хлеб можно испечь только из пшеницы, выращенной на богарном среднеазиатском сероземе. Только! Для меня приготовлен такой салат, что смотреть - любоваться, есть - наслаждаться. Хозяйка ревниво: "Да вы борщ кушайте". А к борщу и через полчаса не подступиться: сверху термоизоляционный слой жира - хуже колючей проволоки. Это, оказывается, особый шик полтавский: густой, жирный и чертовски горячий борщ. А почему хлеб сегодня без горечи?

- Марья вам угодить хотела. В прошлое воскресенье с бабами мешок пшеницы руками перебрала, от всех горчаков избавились.

Я все последние дни тоже нет-нет да возвращался к мысли о проклятых горчаках и о способах избавиться от них, и прежде всего от главного горчака - семян софоры. Именно тех семян, которые остаются после очистки зерна на решетах. И пришла мне в голову идея. Я поделился ею с Тихоном Васильевичем, он загорелся и решил испробовать теперь же. Принесли ведро пшеницы. Перед закрытой дверью постелили рядно. Я взял горсть зерна и ударом бросил в доску двери. Расчет оказался верным: семена софоры, твердые, как закаленная дробь, отскочили гораздо дальше, чем зерна пшеницы. Пшеница была почти полностью освобождена от горчащих семян.

Мы с хозяином сидим на приступке амбарушки. Для меня уже постелено. Тихон Васильевич курит и покашливает. Собачонка рядом дробно щелкает зубами, сосредоточенно сопя, ищет блох. Гнедой и хозяйский Карий "хрупают" свежей, душистой, в цвету люцерной, а на улице у соседних ворот тихо поют девушки. Поют какую-то мелодичную песню. Начало ее рельефное, картинное: "Лугом иду, коня вэду, разлывайся лужэ..."

- Черниговская песня, - поясняет Тихон Васильевич.

Повозка моя вымыта, смазана, стоит укрытая пологом. Завтра я отсюда уезжаю. Тихон Васильевич - послезавтра. Свою палатку дарю ему на память.

- Да вы что?!

И вот мне пришлось не только подумать, но и сказать самое для меня тяжелое: путешествие мое заканчивается, заканчивается привольная жизнь в степях, устройство бивуаков по своему выбору - на чистых лугах, у прозрачных ручьев и добрых рек. И Гнедого (это сущее предательство), своего труженика Гнедого, должен буду продать в Ташкенте. Палатка, котелок и другие походные вещи мне больше не нужны. Все это я оставлю ему, Тихону Васильевичу. А палатка мне тоже подарена, он может быть спокоен.

- Ну спасибо, ну благодарствую! Теперь я кум королю! - И он стал мечтать, какой богатой жизнью заживет теперь на Сырдарье.

С Носковым попрощались, перебравшись на ту сторону Арыси. А Давлет - уже не верхом, а на своих дрожках - едет со мной в Чимкент. В Чимкенте я остановлюсь у его родственника, у себя он затеял переустройство, и дом его сейчас "не для гостя".

Дорога пыльная, ветер встречный, и Давлет, неизменно деликатный и предупредительный, едет позади.

На пути неожиданная встреча: темирлановский председатель. Доволен ли я? Как дармина? Он с врачами тут разговор имел, подсчитали - двести тысяч пудов дармины ежегодно надо только им самим, если правильно дело поставить. Так что не может быть, чтобы ее так сразу побоку, не нужна, мол, никому...

- Ну, а ты из Чимкента в Москву подашься?.. Ах, тебе еще Каракумы нужны? Так, по пути прихватить?.. - Он расхохотался:

- Жаден ты, братец! Ну, ну, давай! Желаю тебе! Ну, держи, будь здоров! - И, отъехав, вдогонку:

- А надумаешь - к нам учительствовать или что, всегда рады.

Вскоре мы уже ехали по чистой, только что политой тенистой улице Чимкента с одноэтажными домами европейского типа. На улице немного прохожих, разглядывают мою повозку. Давлет теперь впереди, свернул в боковую улицу, и мы попали в старый город. Петляем по пустым кривым переулкам, миновали канал с прозрачной водой и остановились у ворот в глухой высокой стене. Давлет постучал дверным кольцом, и после переговоров мы въехали в тесный пустой дворик. Здесь были оставлены повозки, нас повели во внутренний двор, где дорожка, обсаженная уже начавшей краснеть китайской кохией, вела к открытой террасе большого дома.

Давлет уехал. Родственник его, молодой, с пышными русыми усами и русской бородкой татарин, дал мне умыться, спросил, что принести с повозки, и я уже не чувствовал себя стесненным в чужом доме. Он, Усман, знает, где и зачем мы были с Давлетом, подсчитал, сколько верст мы проехали, вышло около пятисот. Очень сожалеет, что ему не привелось участвовать в нашей поездке. Зато завтра он покажет мне город и сантонинный завод.

К ужину прибыл Давлет, празднично одетый, "при часах" с цепочкой через всю грудь. Нет, он нисколько не жалеет, нет, он вовсе не потерял две недели, наоборот, очень доволен, так как опять "был при деле". И ему со мной и степь, и люди совсем другими показались. Очень сожалеет лишь о том, что не пришлось принять меня в своем доме. Но надеется, что и здесь мне будет хорошо.

Обилие овощей на столе, подозреваю, было в угоду моим вкусам; в Икане ведь овощей совсем не подали. Когда красивая молодая женщина принесла блюдо с чем-то похожим на рагу, я допустил бестактность - я не мог оторвать от нее взгляда, и у меня вырвалось:

- Ну и красивая она у вас!

Паузу неловкости нарушил мой друг Давлет, он усмехнулся и сказал: "Ничаво". А она застенчиво улыбнулась, показав чудесные зубы. Красива, как Арысь!

Утром Усман повез меня на своей рессорной двуколке, запряженной серым иноходцем.

Сначала на завод. Он располагается за городом по Ташкентскому тракту. Высокая шестигранная труба, высокие корпуса - все из добротного красного кирпича - имеют величественный вид. Но и чистый двор, и нетоптаные, заросшие травой дорожки, круглый пруд (темная вода в котором затянута плотным пологом зеленых водорослей), полное безлюдье - все это выражало грустную картину давнего и полного запустения.

Внутри завод поразил грандиозным оборудованием - диффузорами, фильтр-прессами, вакуум-аппаратами, насосами, котельной.

В центре заводского двора прочное в два с половиной этажа кирпичное здание - теперь пустующая квартира управляющего. Да здесь целый институт можно разместить, а обширный пустырь за домом - готовая площадь для будущего опытного поля.

Осмотрев склады, я просто был удручен: в них лежали запасы готовой дармины, достаточные, чтобы удовлетворять мировую потребность в сантонине в течение пяти-шести лет! Да еще сырья, требующего только одной перекристаллизации, там было припасено года на два. Усман объяснил причину такой запасливости купца. По условиям аренды он обязан был принимать и оплачивать всю дармину, собранную населением. В урожайный год купец просто кричал караул, делал подарки волостным, чтобы те повлияли на казахов и сократили заготовки.

После завода Усман повез меня к объекту особой гордости жителей Чимкента - к истокам Кошкараты. Там из грота под холмом обильным потоком шла совершенно прозрачная, очень холодная вода. Усман достал из-под сиденья двуколки кружку, вымыл ее и, зачерпнув кошкаратинской воды, подал мне, сказав, что есть такая примета. О, я знаю эту общую для всех мест, где люди гордятся своей водой, примету: теперь я заколдован и куда бы ни уехал, вернусь сюда...

В городе заехали и осмотрели местный парк; музей, к сожалению, был закрыт. И Усман предложил съездить в Сайрам.

- Здесь совсем близко, не больше двенадцати верст. Серый нас мигом доставит.

- А что там интересного?

- Сайрам?! Вас интересуют сокола? Там центр торговли соколами. Мечетей, старых мазаров много. В Сайраме раньше умели отливать котлы для плова, в них плов никогда не пригорал. А теперь этого секрета никто не знает. Едем!

...Да, Усман сделал мне прекрасный подарок. Вечером, разбираясь во впечатлениях, я сожалел, что так мало было времени для Сайрама. Мы посетили базар, старые мазары-гробницы, познакомились с местными соколятниками и отдыхали во дворе мечети, в тени карагачей у пруда-хауза, в обстановке, олицетворяющей идеал среднеазиатского уюта.

На следующее утро я покинул гостеприимный Чимкент.

День солнечный, незнойный, конь идет легко, поматывая головой, пофыркивая. Перед Беклярбеком продолжительный подъем. Гнедой взмок, устал. Здание почтовой станции Беклярбек имеет своеобразную шатровую форму, возле нее скопление лошадей, арб, повозок - тракт между Ташкентом и Чимкентом все еще не потерял значения.

Покормив коня, решил одолеть еще один перегон. Отсюда начался более крутой подъем на перевал Казыкурт. По склонам не тронутое ни косой, ни скотом, утратившее свежесть разнотравье; можно себе представить, какой роскошный вид все это имело два месяца назад. Перевал мягкий. Здесь, на высоте около тысячи метров, воздух свежий, горный.

При спуске с перевала Гнедому только вначале пришлось напрягаться, притормаживая, потом он шел ровно и легко до самой Шарапханы - маленького поселка с большой чайханой. Там я разыскал знакомого Усмана, им оказался такой же русый, как и Усман, узбек.

Гнедой имел очень неприглядный вид, осевшая на нем, мокром от пота, пыль высохла - купать его надо в первую очередь. Выпряг и с маленьким Юнусом, сыном хозяина, - он позади меня - отправился верхом к речке.

Речка Келес небольшая, чистая, с очень теплой водой. Тростник и куга - стеной у берега; рядом пологий галечный пляж, а за поворотом обрывистый глинистый берег. И всюду, как в аквариуме, видна рыба: покрупнее - в глубоких местах у камышей, помельче - перед перекатом, а вот под крутым берегом в темной воде не видно обитателей, но Юнус показал руками и выпученными глазами размеры будто бы водящейся там рыбы, явно не соответствующие скромной величине речки. Но я, конечно, выразил свой полный восторг и изумление и этим закрепил расположение мальчугана. Мы выкупали Гнедого, сами накупались досыта и вернулись домой поздно вечером.

Вот где я познакомился со знаменитым узбекским пловом. С желтой, тонко нарезанной морковью, с рыхлым - зернышко от зернышка - рисом, слегка окрашенным красным перцем с отовсюду выглядывающими румяными кусочками баранины, то с жиром, то с плоской косточкой ребрышка. Вокруг блюда кроме меня и хозяина сидели еще два степенных узбека. Хозяин деликатно, достаточно медленно, чтобы я мог рассмотреть, показывал мне, как надо есть плов. Концами пальцев правой руки формируется комочек из плова так, что при переносе с блюда не роняется ни одна рисинка.

Вскоре я отбросил мысль "ложку бы мне" и действовал уверенно. Так есть плов даже интереснее и вкуснее; к обычным вкусовым ощущениям, зрительным восприятиям и обонянию добавилось осязание пищи. Обязательно научусь готовить плов.

Затем внесли самовар - русский, латунный, с медалями на брюхе. А стопку чашек-пиал нам подали из-за занавески красивые женские руки, украшенные серебряными браслетами и кольцами на холеных пальцах с окрашенными ногтями. Так, только фрагментарно я познакомился с хозяйкой.

За чаем слушал узбекскую речь, более плавную и, как мне показалось, более нарядную, чем казахская. А устраиваясь на ночлег, развлекался новыми словами: "каламфур" - красный перец и "каламбур", "балахона" - комнатка, выступ для кроватки ребенка, спящего в прохладе ночного воздуха, и наш "балкон". Или сходство в словообразовании при помощи суффикса "чи": "итук" - сапог, "итукчи" - сапожник, "киим" - одежда, "киимчи" - портной. И у нас: извоз - извозчик, подряд - подрядчик. А вообще существует ли на свете что-либо неинтересное, не дающее пищи для размышлений, не ставящее каких-нибудь загадок? Дорогой Давлет, склонный к отвлеченным размышлениям, что ты сказал бы по этому поводу?

От Шарапханы тракт стал еще оживленнее и беспокойнее, двигались навстречу, а больше в сторону Ташкента - и мы их обгоняли - арбы, брички, нагруженные снопами сухой люцерны, мешками с зерном. Дорога пыльная, разбитая, и сухая растительность у обочин, седая от пыли.

Среди дня, едва завидев в долине Келеса зеленый луг, направился туда отдохнуть, покормить, напоить коня. Наверно, думалось мне, это будет нашим последним вольным отдыхом. Но мне не пришлось даже выпрячь. Поднимая тучу пыли, к нам неслась отара овец. И - прямо в воду. Зафыркали, зачихали, закашляли, жадно пьют, отчаянно мотают головами, а выйдя из реки, уткнулись мордами в пыльную землю, вздрагивают, бьют ногами. Пришлось нам поворачивать обратно, на дорогу.

Теперь - прощай свободная жизнь на просторе. Там, куда устремлялись груженые арбы, жизнь еще в большей скученности и тесноте. Неминуемо приближается незнакомый город. Еду по топкой от пыли дороге, по сторонам серые голые холмы.

Новый поселок возник неожиданно при спуске с холмов. Хорошие, крепкие дома, обилие зелени. Возле ворот группа мужчин. Остановился:

- Здравствуйте...

Пауза, внимательно разглядывают.

- До Ташкента далеко еще?

- Засветло, пожалуй, не доехать.

- А где можно переночевать?

- В любой двор заезжайте и ночуйте. Осмотрелся, хотел трогать, но кто-то сказал:

- Что же ты, Андрей, гостя выпускаешь, к тебе ведь подъехал, открывай ворота.

Чистый, просторный двор. Из дома вышла молодая женщина:

- Ну, Андрей, говорила я тебе, что гости будут сегодня?

Долго умывался, чтобы не оставить следов на свежем, чистом полотенце. Андрей провел меня в сад. Собака на цепи не лаяла - "так, для порядка держим". Сад небольшой, но ухоженный, огород политый. Четыре рамочных улья, и возле них дед старый. Андрей ушел, сказав радушно:

- Гуляйте, ужинать скоро будем.

Дед глухой, задает мне вопросы и по-своему комментирует ответы, явно не слыша их. Так, выяснилось, что я Настенькин родственник из-под Верного, что мы больно загордились, забогатели, глаз не кажем. Подвел меня к "своей" яблоне, дал яблочко, кричит:

- Ты нюхай! Пахнуть яблоко должно туго, это тебе не леденцы городские. - Он сорвал крупный плод помидора:

- Нюхай. Как пахнет? Мохнато пахнет!

Запах, собственно, был от плодоножки, но, понюхав, я с ним согласился, и он стал обходиться со мной помягче. И вдруг сказал:

- Пойдем, что ли, зовут нас...

Ну и дед: ведь никто нас не звал, а пришли мы как раз вовремя. У летней печи под большой урючиной на чисто выскобленном столе стояла миска с помидорным салатом, а из печи Настасья вытаскивала сковороду с запеченной, залитой сметаной молодой картошкой. Уют и тишина напомнили мне дом Елиты. За ужином рассказал о себе и дальнейших своих планах. Слушали молча; казалось, и дед, положив узловатые руки на столешницу, слушает и слышит - по его взгляду невозможно было представить, что он совершенно глух. Рассказывал я охотно, как бы подводил итог всему путешествию. Дед вовремя и к месту задает вопрос:

- Дён-то, дён сколько путь держишь?

- В воскресенье будет сто. Дед кивает головой: понятно.

Появляется новое действующее лицо. С большим арбузом в руках. Прочный, коренастый, борода с проседью:

- С гостем вас. - Он пожал мне руку и представился: - Иван Ильич.

Немного потолковав, Иван Ильич ушел, пообещав зайти завтра.

На ночь - хозяева не возражали - расположился я на дрожках среди двора. Девушка принесла подушку: "Тетя Настя велела на подушке спать".

Когда угоняли коров в стадо, не слышал, спал крепко. Но уже проснулся, когда дрожки со мной вместе Андрей перекатил с солнца в тень. Неудобно было обесценивать его заботливость, и я не шевельнулся. А потом опять уснул. Отоспался за предыдущую ночь. Настя шутила:

- Ну и спите же вы, со двора вас можно вывезти...

К завтраку явился Иван Ильич. При нем и произошел разговор, который внес ясность и облегчение в неизбежную и теперь уже близкую необходимость продавать коня. Не представляя, как все будет происходить, старался даже не думать об этом, как больной об операции.

- Мы с Настей вчера заполночь о ваших делах толковали, - сообщил Андрей. - Вот послушайте, что мы надумали, а там поступайте, как знаете...

А надумали они такое: в Ташкенте у них есть родственники. Он, Андрей, едет со мной. У родственников остановимся "как дома". На конный базар нет смысла вести Гнедого: "там жульничество за доблесть почитается". Перекупщики договорятся меж собой, дадут полцены, и никуда от них не уйдешь. Покупатели к нам сами придут. Ну, может, день лишний потеряем, зато все будет чисто, честно и аккуратно. Сладим все, и тогда покатите себе в Москву. И у нас душа будет покойна.

Ну конечно, я согласен, конечно, благодарен за участие.

Андрей ушел со двора, а я принялся за дело. Работы много. Гербарий оказался в плачевном состоянии, бумага истерлась, многие растения искрошились, пришлось площадь гербарного листа уменьшить до размера почтовой открытки. Все известные растения были отброшены, лишь переписаны места и даты их сбора, а от неизвестных взяты лишь самые существенные части.

Отличным помощником оказался Иван Ильич. Работали на столе под урючиной до той поры, пока не стал помехой ветер, а потом перебрались в комнату. Иван Ильич то убегал, то приходил вновь, внося существенную лепту в дело. Прежде всего он принес пачку заграничных прейскурантов на плотной бумаге с обилием пустых пространств, где можно делать надписи. Из бумаги изготовили подобие конвертов; мой помощник переписывал стертые надписи, задавал мне вопросы о тех местах, где были собраны растения. Работал и приговаривал: "Ох, сам мечтал там побывать" или: "Как сам побывал". У него оказался прекрасный четкий почерк. Увидев мои "блокноты", крякнул и после очередного отсутствия принес мне записную книжку - в парусиновом переплете, с кошельковым кармашком и обоймой для карандаша - и настоящий фаберовский карандаш номер два. Будь у меня раньше такие возможности, сколько можно было бы сделать записей по свежим впечатлениям.

Несколько первых страниц книжки исписаны мелким красивым почерком. Иван Ильич пояснил:

- Вырывать не хотел, чтобы чистые листочки не выпали. То, что без кавычек, - мое, а в кавычках - чужие мысли. Ну да вы меня с Сенекой не спутаете.

Покончив с гербарием, закурили. У него душистый "картузный" табак.

- А ведь я тоже какое-то отношение имел к ботанике, - сказал Иван Ильич шутливо. - Это было очередное мое увлечение, заскок и вывих. Был я очень предприимчивым человеком, не знал, куда силы девать. Было это все до революции. Узнал я, что за Ферганой в горах, куда в свое время ханские власти неугодных людей ссылали, дикие фрукты в несметном количестве растут. Вот и решил использовать эти богатства. Поехал. Осенью дело было. Арсланбобские леса. Вы знаете, что это такое? Рай. Самый настоящий рай. Тут вы мне позавидовать можете: я там был, вы - не были. Орех грецкий - деревья в три обхвата, да еще с наплывами - приклады, ложа для дорогих ружей делать можно. Яблоки - любые сорта, и не то что дички, кислица, а вроде заброшенных садов. Алыча - разных расцветок и вкусов. Груша - медовая. Словом, даровое сырье для большого дела. Потребляют это добро только дикие свиньи, их там тьма. А выше границы леса - таран. Неограниченно, сколько хочешь, можно добыть этого корня для дубления кож. Капитал нужен. Да вот капитала-то у меня никогда и не было...

К обеду, когда вернулся Андрей, у нас все было готово. Большинство образцов выброшено; оставлены только самые яркие по предполагаемым свойствам и совершенно новые растения. Вес каждого образца уменьшился до десяти, самое большее двадцати граммов.

Андрей спросил, как идут мои сборы, и предупредил, что, возможно, мы выедем завтра. Он опять исчез, а я принялся за окончательную укладку багажа. Седло и все ненужное теперь снаряжение оставляю здесь; для этих вещей мне выделено место в просторной кладовой. Прикинул вес получившегося моего багажа: все еще тяжело. Пришлось оставлять и книги.

В саду дед резал для сушки яблоки. Увидел меня, позвал своим корявым пальцем:

- Ты вот, хоть обижайся, хоть нет, - начал он строго, - учить тебя не буду. Вы, молодые, не любите, чтоб вас учили. Ты вот - травник, а чего там натворил - что возле стола, что в избе? Мусора сколько оставил? А что то за мусор, ты знаешь? Ну-ка поди сюда, поди, поди... Вот это видишь? Откуда оно? Знаешь?

Я еще вчера заметил, что здесь на тыкве, на подсолнухе паразитирует египетская заразиха.

- Из Египта, дедушка...

- А я что говорю? А энтот или вот энтот супостат, - он указывал на свинорой и гумай, - основные злостные здешние сорняки. Выдерешь их с корнями - пять лет сухими лежат, а в арык попали - опять ожили. - Дед принял позу обличителя, голос его все повышался:

- Ты вот полсвета проехал, отовсюду трав набрал да соришь ими без ума, травами энтими. А может, ты нам или где нового врага подкинул? Ты об энтом думал? Уедешь - тебя забудут, ты забудешь, а враг разбушуется - мы тут горя не оберемся...

Дед кричит криком. Вот окаянный, ну чего ты орешь, слышу ведь. А дед словно читает мои мысли, отводит глаза в сторону и кричит пуще прежнего. И его противное "энто", "энтими" прямо хлещет над головой.

Заселение выгоревшей заросли дармины лахнофиллумом

Но я же понимаю, что по существу противный дед прав, тысячу раз прав, и я сознавал свое обнаженное перед ним невежество в таком серьезном деле. Припоминал, где я тряс - "энто тебе не собачьи блохи" - свои травы, там были и семена растений, и неизвестно, как они поведут себя на новом месте, в новых условиях. Даже в жар бросило. Дед понял и стал сбавлять тон:

- А ты не обижайся, тебе еще жить, а знать надо теперь, а не потом...

Однако, когда я пошел исправлять свою оплошность, возле стола в саду уже все было убрано.

- Папаша сами убирали, сожгли мусор. Вы на него не обижайтесь, он у нас крикун, - улыбаясь, объяснила хозяйка.

Моя повозка стояла пустая, как оголенная. Все кончено, впереди новая жизнь. Перед ужином приехал Андрей на дрожках, запряженных серым конем.

- Значит, завтра чуть свет и выедем.

Проснулся, когда лошади заканчивали свои порции зерна. Двор освещен лунным светом. Наскоро выпили молока. Появился Иван Ильич, он и открыл нам ворота. Безлюдной улицей проехали поселок. Воздух чистый, свежий.

С рассветом стали попадаться арбы на высоких колесах. В придорожных чайханах разводили самовары, из арыков лопатами обрызгивали землю и не спеша готовили вожделенный для путника уют. Появились сплошные стены с маленькими калитками, все чаще встречались арбы, верховые на лошадях и ослах.

Начиналась беспокойная дневная жизнь. Новым, необычным были женщины в паранджах и мужчины в брезентовых сапогах. У дома в глухом переулке остановились. Андрей вошел в калитку, вскоре открылись ворота, и мы въехали в тесный чистый дворик.

Внесли мои вещи в дом, и после завтрака Андрей на своих дрожках, а хозяин на моей двуколке уехали.

Вернулись они после полудня. На моей повозке сидели двое узбеков. С одним из них мы зашли в дом, здесь мне была вручена пачка денег. А когда я вышел на улицу, чтобы передать документы на коня и в последний раз увидеть Гнедого, никого там уже не было.

Прощай, Гнедой...

Утром с Андреем на его дрожках отправились в город. Купили для меня необходимые вещи и цветастую ткань для Насти. Андрей протестовал: "Заругает меня Настя", но потом согласился. Деду купил в подарок садовый секатор, а Ивану Ильичу - словарь Павленкова.

Здесь, на базаре, мы с Андреем распрощались, и я с покупками в руках пошел в учреждения хлопотать о проезде в Красноводск. Хлопоты закончились успешно, и завтра мне нужно быть на товарной станции готовым к погрузке.

...К площадке подали короткий состав, кладовщик показал вагон, в который мне "надлежало грузиться".

- Целый вагон?! Здесь какое-то недоразумение! Кладовщик равнодушно заметил мне:

- Не будь умнее других, грузись и помалкивай... Полдень, жарко, душно, хочется пить. Но как

оставить вагон и вещи? Увидев вылезшего из-под вагона чумазого оборвыша, узнал, что его зовут Костей, дал ему чайник, денег - он согласился принести мне кипятку и еды.

Ждать пришлось долго, Костя появился в сопровождении охранника с ружьем:

- Это ваш?

Костя принес полчайника теплой воды, две лепешки, пирожков и глыбу леденцов. Охранник объяснил мне, что Костя "шпана" и не следует с ним связываться: "обчистит в два счета", а мальчик смотрел на него с сожалением и спокойно сказал:

- Дурак ты, больше никто.

Странно, охранник не обиделся и ушел. От лепешки и пирожков Костя наотрез отказался - "вам самим нужно", но леденцы взял. Куда он едет?

- Жду друга детства, отстал в Арыси.

Да, брат, с детством у тебя покончено. Уходя, Костя обещал прийти завтра - "здесь по неделе стоят".

Едва приступил к обеду, как у двери появился странный субъект. Невысокого роста, кряжистый, в бежевых брезентовых сапогах, в широченных галифе и блузе с многочисленными мелкими пуговицами, подпоясанной тонким кожаным ремешком с серебряным набором. На голове у него вышитая яркими цветами бархатная тюбетейка, из-под нее торчит черный, но уже с проседью чуб, а под красивым с горбинкой носом - черное пятно обритых с концов усиков.

- Этот вагон в Красноводск? Вместе поедем!..

Я подал незнакомцу руку, и он ловко забрался в вагон. По-хозяйски осмотрелся, поцокал языком и заявил, что вагон надо оборудовать. Взял и быстро съел пирожок, потом другой, выпил через носик почти всю воду из чайника.

Ну вот, подумал я, мне опять повезло: приобрел опытного, решительного и общительного спутника. Между тем мой новый знакомый ставил одну за другой актуальные задачи и немедленно их разрешал. Продовольствие: там дальше может ничего не быть, необходимо обеспечиться здесь на всю дорогу. Он сейчас все уладит. Когда я достал деньги, он взял добрую половину, заявив, впрочем, что это сущая малость и что, пока мы доедем до Красноводска, вовсе ничего не останется: "Понимать надо!" Он исчез и только вечером появился с двумя фигурами в халатах, и у всех на плечах были тяжелые мешки. Бодро крикнув мне свое любимое "понимать надо!" и лихо подмигнув, он вскочил в вагон, ему подавали мешки, а он выгружал из них дыни.

Потом мой спутник так же стремительно исчез, как и появился, и я. остался наедине с дынями. Их запах напомнил мне о радости первого детского открытия, когда, обнажив кору ветки смородины, я почувствовал новый, неведомый мне запах. То был запах дыни.