Глава четвертая

Утром заехал в кузницу. Подковы нашлись у кузнеца готовые. Он быстро сорвал у Гнедого старые, хлябающие - их осталось только две, очистил копыта, и конь вскоре пробовал, переступая, новую свою обувь. Кузнец по-хозяйски осмотрел повозку, смазал оси, пожурил меня - седло форменное порчу, "не дело это". Он не советовал ехать через Копал, там перевал сейчас в запущенном состоянии - "коня только умучишь". Ехать лучше объездной дорогой:

- Там Биен разве помешает, подождешь до утра, утром легко пройдешь, утром река смиренная.

Река Биен при выходе из ущелья

Не такими уж страшными оказались трудности впереди. За два длинных летних дня пройден путь в 80-90 верст. Рек встретилось больше, чем предполагал, знакомясь с маршрутом по карте. Но главными были Лепсы, Баскан, Сарканд и Аксу.

И вот миновал я Абакумовку - зеленый казачий поселок. В нем сады - мечта наших переселенцев: яблони, увешанные плодами. Еще одна грань пересечена - дальше уже всюду будут сады. Здесь и огороды богатые, а в них - я и не мечтал об этом - чудесные бородавчатые огурцы с сизым налетом, с подсохшим венчиком-цветочком на конце, несравненным свежим ароматом и бодрящим, слегка вяжущим соком.

В Абакумовке кузнец быстро подковал Гнедого

...За Абакумовкой тракт и столбы шли долгим подъемом прямо к хребту. Вправо - проселочная дорога. А что если пренебречь советами и не сворачивать на эту неказистую дорожку, а идти на манящий к себе подъем к джунгарским ландшафтам и незнакомым растениям? Я остановился на развилке: сверху спускалась повозка, запряженная парой; коренной шел, упираясь, тормозя, пристяжка - осажена, свободной. Ехали двое. На коленях у одного лежала казенная винтовка.

- Как дорога?

- А вам куда ехать?

- В Верный.

- А в Копале дело какое есть?

- Никакого.

Он махнул рукой на предгорную дорогу и, проехав, обернулся, крикнул:

- И коня решишь, и, - выписал рукой, - опрокинешься. - Потом, уже издали, еще раз махнул на проселочную дорогу, что-то еще кричал, но для меня и этого было достаточно.

'Огурцы' цинанмориума

Двадцать верст прошел без затруднений и в полдень был уже у реки Биен. Она выходила из узкого ущелья полноводной и для брода неприступной. Как же мне перебраться на тот берег? У входа в ущелье стоит лачуга, рядом пасется лошадь. К лачуге - дорожка. Свернул туда. Мягкий тарахтящий шум мельницы-мутовки. Сверху от мельничного канала шел припудренный мукой старый казах. После приветствий и вежливой паузы я спросил о броде.

- А ты, сынок, не спеши. Утром спокойно перебредешь. Выпрягай, ночуй. Вон пасется кобыла, и ты своего Гнедого пускай. Торопиться не надо...

Ну сегодня времени у меня хоть отбавляй. Можно отправиться на экскурсию.

Софора лисъехвостная

На нижней террасе мощные куртины софоры. Ее белые, чуть желтоватые кисти цветов усеяны пестрыми жучками, суматошливо, вперегонки пожирающими цветки. Почему у такого ядовитого растения нет защиты против явного разбоя? Вон сколько совершенно оголенных цветочных кистей. Пожалуй, так через несколько дней ни одного цветка не останется. Или софоре не столь уж важно размножаться семенами, а эта жестокая операция побуждает и стимулирует иной, вегетативный способ размножения? Многие ветви софоры под действием какого-то паразита превращены в густые курчавые султаны из темно-зеленых нитей. И здесь, видимо, использован материал, предназначенный для постройки цветков и плодов.

Ущелье узкое, скалистое. Мощный белесо-мутноватый от сегодняшнего талого снега поток идет почти бесшумно, образуя затоны и омуты. В ущелье ведет узкая тропинка, пробитая скотом, она то круто поднимается, обходя отвесный выступ, то опускается к зеленой полоске луговой растительности - белому клеверу, мятлику и хвощу, то теряется на осыпи. Река здесь шириной от десяти до двадцати метров, но уровень воды, судя по следам, оставленным на скалистых берегах недавним паводком, был выше сегодняшнего метра на три-четыре.

Знойно и тихо. По крутому склону - кустарник: шиповник, эфедра, таволга. Полакомился наполовину испеченными солнцем опавшими кислыми дикими яблоками. Под деревьями старые знакомые - чистотел, ясенец, но есть и совершенно неизвестное мне высокое однолетнее растение, видимо приспособленное к суше и. зною, - им оказался лепторабдос.

Эфедра горная на скалах в Кара-Балтинском ущелье

Чудесное ущелье. Прекрасная река. Ее заводи - дух захватывает! Только прирожденный охотник-удильщик знает ни с чем не сравнимое волнение, когда забрасываешь удочку в незнакомую реку. В тени дерева привел в порядок собранные растения, вырезал таловое удилище, наладил удочку, поймал на камыше крупную, пребольно кусающую кобылку и подошел к глубокому омуту.

Плоды эфедры

За несколько минут из первой заводи я вытащил одну за другой четырех маринок. Ясно, здесь можно поймать сколько угодно, была бы наживка. У меня уже сумка полна, с ней не так легко будет прыгать по козьей тропе; решил спуститься вниз к мельнице - там продолжить охоту.

Возвращаясь, вышел на нижнюю дорожку; пришлось, разувшись, переходить бродом то место, откуда начинался мельничный канал. Как разумно устроено его головное сооружение: непрочный вал из камней. В большое половодье вал будет сметен, а мельница останется вне опасности отдыхать, пока река успокоится. А новый вал мельник часа за два соорудит.

Вода ледяная, такой же была рыба, когда я снимал ее с крючка: казалось, держу в руках огромную ледяную сосульку - пальцы сводит. Внизу, напротив мельницы, заводей нет, вода шла ровной полосой. Здесь, на бегучей воде, я взял двух четырехфунтовых османов. Вся рыба упругая, предельно упитанная. Охота закончилась внезапно: подцепилось нечто такое мощное - одним рывком оно оборвало леску у самого удилища. Это было что-то очень серьезное. Жаль крючка, у меня осталось еще только три, их изготовил Лаврентий - мастер на все руки.

Рыбу принес на ивовых куканах. На лавочке у мельницы сидела молодая женщина, она привезла мельнику еду. Деревянная миска с густым кислым молоком и румяная лепешка лежали рядом на покрытой платком каменной плите - это для меня. Мельник разделил мои восторги от реки и рыбной ловли, но к рыбе отнесся безучастно. Осмотрел мои ботанические сборы, очень хвалил эфедру - чекенду, сказал, что при одышке, ревматизме она очень помогает, и разжевал зеленую веточку.

Потом он посоветовал мне:

- Палатку не ставь, ночью ее может сорвать и унести ветром...

А вечер мирный, чистый. Мельница не работает, шумит спокойная вода, скатываясь небольшим водопадом. Звук этот негромкий то затихает, то нарастает, и струя воздуха приходит к нам, обдавая то теплотой, то прохладой. На пологом сухом склоне поют сверчки, высоко у скалистых выступов вскрикивают кобчики.

Мельник сидит у повозки, ни о чем не спрашивая. Почему? Спрашивать нет нужды, и так видно, что за человек. На лице у каждого написано, отображено и хорошее, и плохое, надо только уметь видеть. А то любопытство, с которым я сталкивался, совсем иное, это интерес к "хабару" - новости. Узнав новое, человек в степи пользуется вниманием, он теперь не простой человек, теперь он отличается от других. Чем меньше человек, тем больше он нуждается хотя бы во временном возвышении. А кроме всего человек любознателен.

Пожелав мне приятных снов, мельник сказал, чтобы я не обращал внимания, если ночью "кобыла понесет, будет сердиться". Он подложил камни под колеса повозки и ушел к себе. Я укрылся пологом и уснул.

Проснулся в испуге от грохота и сотрясений. Из ущелья бил упругий холодный воздух. Шум стоял такой, что, казалось, водопад обрушился на мою палатку. Повозка содрогалась от ударов ветра. А небо - чистое, с яркими мерцающими звездами. Вот она, эта "кобыла". Успокоив себя рассуждениями о том, что здесь это обычное явление, завернулся плотнее и крепко спал до утра.

Утро тихое. Внизу равнина освещена солнцем, а у нас оно будет еще нескоро. Мы позавтракали тем же кислым молоком, мельник заседлал свою лошадь, сказал, чтобы я запрягал, и вместе со мной вошел в воду; рукой показал, чтобы я точно следом ехал за ним, и мы благополучно перешли реку. Вправо внизу были зимовки; попрощавшись, мельник направился к ним, а я - своей дорогой вдоль хребта.

Дорога однообразная: слева - голый, безлесный хребет, справа - тонущая в дымке равнина. Встречаются сухие овраги, но дорога не вызывает ни сомнений, ни затруднений, можно беспечно ехать и размышлять.

Думал о реке; такую реку забыть нельзя; представил себе, как я вновь приеду сюда и познакомлюсь с ней ближе. Рекой можно увлечься, можно полюбить с первого взгляда. Знакомство с новой рекой - событие в моей жизни...

Навстречу попался верховой, он повернул назад и ехал рядом, пока я не заполнил вопросник, а затем поскакал своей дорогой.

В полдень, проехав верст сорок, остановился у небольшой речки Кзылагач. Пока я выпрягал, к речке подъехал на паре крепких мышастых лошадей крестьянин, он вез мешки с зерном, посмотрел в мою сторону и направил свой возок ко мне. Ему тоже пора лошадей кормить. Своих он сразу пустил на лужайку. Зовут его Никанор, он из Березовки. Говорит с прибаутками - общительный, бывалый солдат. Увидев двух османов, Никанор оживился, приняв деятельное участие в сооружении очага. Уху он варил сам. Получилось нечто вроде каши с рыбьими костями. У него оказалась своя ложка:

- Без ложки солдат - тьфу!

Рассказал о дороге. Вдоль хребта ехать еще верст шесть, а там повернуть в горы. Вскоре попадется речушка. Дальше - верст восемь пройти - развилка будет, ехать надо по средней, она на Гавриловку, но в Гавриловку заезжать не следует, "ехайте" прямо на Сарыбулак, а дальше все ясно будет. Никанор был обстоятельным человеком, описание дороги он основывал на запоминающихся деталях. Когда попадаешь на незнакомую дорогу, где каждое ответвление ставит перед тобой почти неразрешимую задачу, а решать нужно сейчас же, встретить человека, знающего твою дорогу, - неожиданный подарок. Он, описывая, где нужно свернуть, указывая приметы поворота - "кости увидишь на развилке, так правой дорогой не поезжай", и не представляет, как дорого каждое его слово, ведь я получил даром то, на что им затрачены силы и время; на всем пути я буду теперь свободен от худшего вида угнетения - неуверенности; теперь не будет сковано внимание, можно ехать, смотреть, наблюдать и думать о чем угодно. Впоследствии я убедился, что негативный метод описания - куда не надо ехать - надежнее обычного.

Персидская роза

Наши лошади ушли от речки к подножию хребта. Мы отправились за лошадьми и шли пологим склоном - сплошным ковром, зарослью приземистого, очень колючего кустарничка с крупными ярко-желтыми цветами. Это персидская роза. Никанор назвал ее "собачий ворог". Собаки избегают такие непроходимые для них заросли. В горах готовился дождь. Стена тумана сползала и двигалась к нам. И на севере, на равнине, были развешаны занавески дождя. Мы прощались с первыми дождевыми каплями. Никанор успел рассказать: "Дождь хлещет. Цыган под сетью укрылся, палец наружу выставил:

- А на дворе дождь!"

Плоды персидской розы

Укрыв багаж пологом и устроив для себя подобие ниши, я теперь мог ехать спокойно. Дождь ровный, несильный сопровождал до самого поворота. Вот и чуть размытый ручейками след брички, и "кости коровы". Мы повернули влево и вошли в предгорные холмы. В горах громыхало, глинистая дорога стала тяжелее. Доехав до ручья, я увидел впереди крутой глинистый подъем - сейчас, пожалуй, мы его не одолеем. Съехав с дороги, обошли бугор и стали на опрятной ровной террасе на левом берегу ручья. Опрятность террасе придала однолетняя травка диартрон; скромная, с тоненькими веточками, с незаметными мелкими цветочками, травка выглядела умытой, прибранной. Коня стреножил, поужинал остатками рыбьей каши и улегся под мокрым пологом, ставить палатку на мокрую землю не стал.

Горы еще скрыты тучами, туманом. Утренний ветер просушил дорогу - мы с Гнедым шли без особых затруднений холмами. Изредка показывалось солнце, ненадолго открывались снежные горы Джунгарского Алатау. Речка Балыкты в глубоком глинистом овраге еще была мутна. Вскоре наша дорога сошлась с Сибирским, или, как его здесь называют, Семипалатинским, трактом.

Таласский Алатау

Вдруг заржал мой Гнедой. Снизу вдоль реки ехал всадник, по посадке - казак. Поравнявшись, он крикнул "Здравствуйте", добавил "Приятного отдыха" и, рассмотрев все подробно, направился прямо ко мне. Это был стройный мужчина лет тридцати, под ним рыжий мерин, седло казачье. Подъехав, сошел с коня.

- Ну, еще раз здравствуйте. - И, улыбаясь, полушутя: - Здорово ночевали! Никак травами занимаетесь? Это дело тоже стало нужным? Налаживается, значит, жизнь...

Закинув повод на луку и повесив туда же плеть, он остановил коня:

- Давайте познакомимся.

Сам он из ближайшего выселка, зовут Прохором Ивановичем, травами всегда интересовался, но они для него "вроде как чужая красивая жена".

- Вы из Сибири?

- Почему так думаете? Он усмехнулся:

- Да по всему. Большой поход у вас. Наша беседа закончилась неожиданно:

- Чем здесь на ветру таборить, айдате лучше к нам. - И выдвинул самый сильный, непобиваемый козырь:

- Баньку для вас истопим. Чем-чем, а баней своей могу похвастать.

Через полчаса ворота нам открыл мальчик лет десяти - Яша. Просторный, покрытый гусиной гречихой зеленый двор. Телега со свеженакошенной травой. В светлой просторной избе женщина накрывала на стол, другая - бабушка - укачивала ребенка.

- Вот, хозяйки, гостя привел, приветайте! Умываясь на крыльце, видел, как Яша вместе с другим мальчиком управлялись - распрягали, расседлывали лошадей. Все во дворе выглядело ярким, свежим и приветливым.

К концу трапезы вошел шурин хозяина Алексей. Худой, стриженый - от тифа недавно вырвался, какой-то стремительный, восторженный.

- Это наш травник, - хозяин кивнул на Алексея.- Вот мы тебя сейчас проверим, Алексей!

Тот смотрел на меня просто с радостью:

- Ботаник, настоящий травник, вот повезло нам, Проша!

Алексей жаловался: своим в семье никакой веры нет. Собрал череды - ребенка от золотухи купать - тут же, в поселке, у арыка, - никто не верит. Особенно бабушка: как можно, чтобы такая трава - в аптеке деньги платим - росла как мусор.

Я не без труда, подкрепив себя демонстрацией определителя, убедил недоверчивых и в лечебных свойствах череды, и в ботанических знаниях Алексея. Заинтересовались: зачем латинское название? Я объяснял: латинское - одно у череды во всем мире, у всех народов - биденс трипартита, а местных - десятки: череда, собачки, козьи рожки, стрелки, репешки, кошки, бадульки, золотушная трава. В каждой области, а тем более в каждой стране у череды свое имя. Не будь одного общего, людям трудно было бы знать, о какой траве идет речь. Например, собачками в разных областях называют пятнадцать разных растений по одному признаку - по цепкости плодов.

Авторитет Алексея был утвержден, он сиял. Мечта Прохора Ивановича - "вот иметь бы такую книгу, чтобы узнавать растения" - совпала с моей заботой: "Чем же я отблагодарю хозяина за гостеприимство?" Достал книгу Комарова о лекарственных растениях^* и подарил хозяину. В роскошных таблицах-рисунках все узнавали свои травы:

^* (Речь идет о книге выдающегося советского ученого В. Л. Комарова "Сбор, сушка и разведение лекарственных растений в России" (Пг., 1917).)

- Аконит - это наш знаменитый иссыккульский корешок - уукоргашин. Валериана есть у нас в горах. И девясил, и зверобой, и коровяк, тысячелистник.

Уродливые стебли и соцветия (фасциация) у коровяка

Алексей все повторял:

- Вот поручило нам с тобой, Проша! Теперь мы на коне.

Потом было решено: завтра мы втроем верхами отправляемся в горы, в урочище Мынбулак. Там я увижу такие травы, которые и в книгу не попали.

Вот он, счастливый случай! Завтра буду в таких местах, о которых можно только мечтать.

А сейчас - в баню.

Не зря хозяин хвастал - баня и впрямь хороша: чистая, просторная, с чудесной парной, со сладким духом от березового веника. Парился больше часу. Дважды Прохор Иванович подходил:

- Жив, Сергеич?

После бани надел новые "парадные" чирики, старые совсем разваливаются. Прохор Иванович меня подстриг, и я чувствую себя щеголем.

Вечер. Поселок оживился, мычат коровы, кто-то с гиком и дробным топотом проносится по улице. Мне отвели горницу.

Нет, теперь я не откажусь от перины и пуховых подушек...

Только что взошло ясное солнце. Мы трое в ряд, как на смотру, подходим к предгорьям. Заботливый хозяин - когда он успел это сделать? - подтянул осевший живец у моего седла, а седельную подушку - оттуда я вчера извлек запасное белье - набил волосом. Мы едем в джайляу, на горные пастбища, к друзьям моих спутников, туда, где вновь застанем весну. Ну не счастье ли ехать в новые места с доброжелательными людьми, знающими этот край и считающими чуть ли не обязанностью своей познакомить меня с окрестными горами!

Как мог я вчера изменить своей вере в счастливую случайность. Так и проехал бы мимо Джунгарского Алатау!

- Ну-ка, посмотрим, каков ваш гнедко! И Прохор Иванович послал своего рыжего рысью. Гнедой легко шел рядом. У рыжего, конечно, отличная рысь, но я ведь не посылал Гнедого в обгон, потому что как ни великодушен хозяин, но проигрывать и гостю неприятно, у лошадников особое самолюбие. А вот у Алексея никакой фанаберии - скачет буднишним наметом сзади, отстал. На подъем пошли шагом. Прохор Иванович хвалил иноходь Гнедого, я - рысистый аллюр рыжего.

Миновав предгорные холмы-прилавки, вошли в царство цветов. Здесь сейчас самая лучшая пора - начало лета; цветут почти все яркоцветные растения - одни в разгаре, другие, более ранние уже отцветают, а поздние начинают или только собираются цвести.

На каждое изменение рельефа, почвы, положение склона к солнцу по-своему отзываются растения. Вот сухой солнопекий пологий склон - он занят розово-лиловыми зизифорой и чабрецом. А вот склон, слегка отвернувшийся от юра, и травы на нем выше, сочнее: синеют, розовеют душица, вероника, герань, горечавки, белеют группы тысячелистника, а желтый цвет здесь представлен зверобоем, подмаренником весенним, люцерной, высоким джунгарским коровяком и девясилом. Даже каменистые, казалось бы, бесплодные гривки заняты цветущими растениями - желтой патринией и зелеными мясистыми розетками заячьей капусты.

Алексей задержался на каменистом холме, спешился, что-то собирает. Мы подождали.

- А вот это, - он протянул мне траву с корнем, - стоящая трава. У нас тут в станице бабка Дарья ее корнем от всех болезней лечит: и от ломоты, и от бессонницы, и от испуга, родимца. От головной боли тоже - сам испытал, с тех пор и уверовал.

Я сказал ему название этого растения: патриния.

- А у нас "безразличкой" называют. И в самом деле, такое у человека спокойствие наступает, что, кажется, скажи ему: "Твой дом горит", ответит: "Ладно, пускай себе горит..."

Алексей подтверждает то, что я уже много раз слышал о целебных свойствах патринии, близкого родственника валерианы; кстати, корни патринии имеют слабый валериановый запах. Безразличка! Хорошо названа трава.

Мы спускаемся в долинку шумящего ручья; тут к свите сопровождающей нас травянистой растительности прибавились кустарники: сначала сухолюб атрафаксис, ниже - таволга, жимолость, шиповник, котонеастер, боярышник и деревца дикой яблони, а внизу у ручья - низкорослая ива и серо-зеленая облепиха. У воды на зеленых лужайках ковры-дорожки белого клевера, желтый термопсис, лабазник и совсем другая вероника. Есть слово, которым можно выразить наше состояние, - отрада, в нем и ощущение мира, и восторг от всего окружающего.

Деревца-гномы нанофитона

Мы поднимаемся выше. В прохладном воздухе проносятся ласточки, порхают бабочки, а на цветах копошатся шмели и пчелы.

Мы на абсолютной высоте около 1500 метров. Многие растения отстали, зато появились другие: на каменистых местах сине-лиловые змееголовники, сизо-зеленые куртины эфедры, выше - по мягким склонам - стланиковый можжевельник, ниже - альпийская гречиха с кистями белых цветов и неопалимая купина, а у ручья, как в Сибири, рябина, черемуха и даже береза. В сыроватых оврагах укрылось высокотравье из аконита ликоктонума с примесью живокости высокой. На сырых лугах с родниками лигулярию сибирскую здесь заменила мощная местная лигулярия высокая, ее огромные холодные листья в дырах, следах недавно прошедшего здесь града.

Корневая система у аконита джунгарского

Первый привал сделали, достигнув группы высокоствольных елей со своеобразной формой кроны. Издали я принял их за пихты; мои спутники уверяли, что пихта здесь тоже встречается. Мы сидим в тени огромной ели; прохладно, даже холодновато; те же хвойные запахи и тот же свист ветра, как в хвойном лесу.

Скоро будет заросль уукоргашина - иссыккульского корешка. Интересно: уукоргашин - не тот ли это аконит, что растет в Европе, аконит напеллюс, или, как его у нас называют, борец, известный своими ядовитыми и лекарственными свойствами с очень давних, можно сказать древних, времен? Здесь, в казахской степи, некогда им не просто отравляли, а обрекали жертву: она чахла и неминуемо погибала. Даже лошадей - соперников в состязаниях - устраняли при помощи этого корешка.

Там, где родники объединились в ручей, там темная-темная зелень и глубоко-синие цветы. Это - он, иссыккульский корешок! Стройный, в метр высотой, пальчаторассеченные темно-зеленые с холодным глянцем листья и кисти крупных красивых темно-синих цветков. У этого растения надменный вид, оно будто снисходительно разрешает соседним травам служить для себя фоном.

Я просил своих товарищей осторожно выкопать для гербария несколько растений, сохранив при каждом оба клубня: старый и молодой. Конечно, я не мог представить себе того, что скрывалось в черной как сажа почве. Выкопана целая цепочка - до десяти - черных конических клубней, сросшихся между собой; они напоминали обойму с патронами. В верхней части каждого клубенька остался след от когда-то сидевшего на нем стебля. Растение словно бы шло по лугу, делая ежегодно два-три сантиметра. Мои товарищи видели, что все это для меня оказалось неожиданно новым, и торжествовали: вот видите, не зря ехали!

А на соседних лужайках весна: цветут незабудки, примулы-первоцветы; они там внизу, в степи, давно отцвели, высохли, и встреча с ними вызывает такое чувство, как будто вернулись утраченные надежды. Здесь целый набор самых изящных по форме, нежных по окраске, аромату растений: белозор, желтый альпийский мак и очаровательные розетки высокогорного девясила - расставленные на лугу зеленые блюдца, расписанные внутри желтыми цветами. А чистая заросль лаготиса - как ткань необычайного благородства рисунка и расцветки: и зелень листьев, и розоватая голубизна цветов приглушены; они, не соперничая, дополняют друг друга в своем цветовом дуэте.

Ковер лаготиса

У меня не хватило бумаги для сбора образцов такой богатой флоры.

Здесь же я разгадал и еще одну загадку. С тех пор как мы вошли в высокогорную область, нас сопровождает новый запах - крепкий, прочный, неотступный; его нельзя назвать неприятным, иногда он напоминает запах подсохших грибов. Вероятно, думалось мне, лошади топчут какое-то незнакомое растение. Теперь под навесом каменной плиты я увидел блекло-зеленую травку. Цветов на ней не было, и я сначала решил, что это какая-то смолевка, но, присмотревшись, заметил иное расположение листьев. И лишь я сорвал веточку, как меня сразу обдало тем самым запахом.

Подушка аконтофиллюма

Алексей нашел эту траву и с цветками - крупными, блекло-голубыми, колокольчиковыми. Это был кодонопсис.

Мои спутники усердно, с удовлетворением и даже некоторой торжественностью помогают отыскивать и выкапывать растения. Таких бы товарищей в моих будущих экспедициях - любознательных, наблюдательных, с доброй, открытой душой! Как важно, чтобы рядом были люди, которые понимают и разделяют твои чувства, твое состояние! Вот что я нашел в этих горах.

Отсюда хорошо видно, как собираются вместе братья-ручейки, как ниже они превращаются в шумную, прозрачную речку, вскипающую на встреченных в русле огромных камнях. Над головой по синему небу проплывают косматые тучки. Играя и дурачась, они брызгают на нас редкими каплями дождя. А далеко внизу, в равнинной дымке, поблескивает большая река и, как на огромной картине, живописное кочевье: юрты, фигурки лошадей и щепоткой рассыпанной соли отары овец.

Спускаемся широким пологим склоном. Подъехали к большой юрте. Моих спутников здесь, видимо, ждали. Собралось много народу, все свежие, крепкие, у ребят особенный, коричнево-красный - высокогорный - румянец. Принимают нас с почетом. Наши седла внесены в юрту, здесь ночуем. Прежде всего угостили кумысом. Чудесным, острым, с плавающими жиринками.

Немного отдохнув, я показал собранные растения. Каждое переходило из рук в руки, чинно, внимательно рассматривалось. Каждое было опознано, названо по имени, аттестовано по свойствам и применению.

Очень серьезно относятся казахи ко всему, что касается растений. Если вспоминали такое, какого не было в наших сборах, хозяин юрты, дородный, лет пятидесяти, отдавал распоряжения и кто-нибудь из молодых выбегал и приносил травку, о которой шла речь. Так мне показали "кумыздык" - прекрасное средство при чахотке. Им оказалась альпийская гречиха. Здесь ее называют по-разному, в зависимости от применения: если она идет для дубления кож, для чего используются корни, она значится "таран". С лечебными же целями применяют молодые побеги, и тогда ее называют "кумыздык".

Один из присутствующих сообщил, и это подтвердили другие, что есть растение, которым лечат чахотку в тех случаях, когда кумыздык бессилен. Однако никто не брался принести эту траву, даже названия для нее приводились разные; сошлись на том, что это "сары-баш-чоб". Однако Алексей пояснил, что это не собственное название, под ним значатся все малоизвестные травы с желтыми цветами. Говорили, что трава растет только у самых снегов, раньше она и здесь встречалась, но уничтожена скотом (значит, не ядовита, это еще интереснее).

Я был удивлен четкостью работы нашей "конференции". В обсуждениях выступали по очереди, никто никого не прерывал, а когда я делал записи, воцарялась тишина.

И еще одно растение не могли мне показать. Оно тоже растет на высокогорных пастбищах - джайляу, но там, на юго-востоке. Это "мамыры" - лучшее лекарство при детских болезнях: скарлатине, дифтерии, кори. О могуществе мамыры даже пословица существует: "Мамыры болса, балайм ульбёйт эля" - "Был бы мамыры, мое дитя не умерло бы"...

В это время, приподняв входную штору-дверь, в юрту вошел старик, его я видел ранее тихо сидящим в стороне. В руке у него был пучок травы. Он передал траву рядом сидящему, тот - хозяину. Что это?

- Это та самая "сары-башка".

Я увидел знакомое алтайское однолетнее растение - нежную, хрупкую хориспору с желтыми цветами. Сомнений быть не могло - только у нее такой волнистый, бугорчатый, как четки, стручок-плод.

От души поблагодарив всех за очень полезную беседу, я сказал, что узнал здесь много совсем для меня нового, чего до сих пор не слыхал и в книгах не читал. Хозяин на это привел длинную назидательную пословицу о том, что недостаточно учиться и читать, надо еще поездить, повидать. Все сказали "тогру" - правильно - и стали расходиться. Вышли и мы.

В густой пелене закатывалось солнце. А здесь, в кочевье, - предвечернее оживление: ребятишки с особыми, визгливыми криками загоняют скот в пригоны, идет дойка, в юртах горят костры, тянет ароматом кизячного дыма.

Дойка верблюдицы

Прохор Иванович рассуждал:

- Сколько добра пропадает, сколько знаний не используется, смотрите, сколько узнали за один вечер! Оставались бы у нас и собрали бы всю местную "аптеку".

Я объяснил: конечно, это интересная и полезная работа - узнать и записать о лекарственных растениях джунгарских казахов. Накоплен огромный, проверенный долгим опытом материал. За столетия все ненужное было отброшено, осталось то, что заслуживает внимания. Но это лишь часть пути к цели. Все это надо проверить, испытать на животных, а потом на больных. Один человек в таком деле ничего сделать не сможет, тут работа для целого института, где врачи и химики могли бы изучать и испытывать каждое растение.

Прохор Иванович:

- Есть ли такой институт?

- Раньше не было, а теперь - не знаю. Прохор Иванович раздумчиво:

- Вряд ли есть... Не до этого пока. Алексей:

- А вы - прямо в Москву: нужен, мол, институт по травам. Если что, пусть нас запросят, мы подтвердим: мол, во как нужен!

Спали мы в юрте на пестрых мягких одеялах.

Утром, когда мы покидали кочевье, оно все утонуло в тумане, да таком густом, что в трех шагах ничего не видно. Туман иногда разрывался, и космы его бежали вниз, цепляясь за холмы, скалистые обнажения. Так мы спускались более получаса. И только въехав в цветущее разнотравье, увидели чистое небо, и капельки влаги на одежде, на шерсти коня вмиг испарились. А позади, в горах, туман успел превратиться в плотные кучевые облака.

В казачий поселок вернулись рано и успели до наступления вечера привести собранные вчера растения в порядок. Прохор Иванович, убедившись, что я бесповоротно решил выезжать завтра, стал снаряжать меня в дорогу. Прежде всего он выделил из своего хозяйства мне седелку, чтобы я больше не портил седло. И насыпал полный мешок овса. Когда я спросил, как расплачиваться, он шутливо-серьезно обратился к шурину:

- Леша, ты как думаешь?

- А это будет нашим вкладом в новое дело. Вечером у меня было все готово к выезду. В своей горнице при свете свечи я закончил записи о двухдневной экскурсии в горы и, засыпая, слушал, как за окном на улице протяжно пели девушки. Пели о казаке, скачущем через долины, через маньчжурские края, и на руке у него сверкало кольцо, подаренное казачкой; но "напрасно ты, казак, стремишься, напрасно мучаешь коня, твоя казачка...". Я уснул, не дослушав излюбленной сибирской песни.

Трехдневный переход до почтовой станции Чингильдийской был нетрудным; о дороге не приходилось спрашивать - шел по тракту. Но этот путь был для меня самым тягостным. Я приближался к месту недавней катастрофы. О несчастье, постигшем жителей Верного, говорили все, с кем приходилось сталкиваться и беседовать.

Река Или

К Или подъехал, свернув с тракта, и остановился вблизи крутого обрыва к реке. Подошел к его краю, из-под обрыва с криками стали взмывать голубые сизоворонки. Внизу на ветках сухого дерева сидели парчовые золотисто-зеленые щуры; взлетали, ловили что-то на лету и вновь садились. Река огромная, почти Иртыш, - тихая, глубокая, с мутной водой. По ту сторону - широкая полоса тугайного леса с седыми деревьями джидды; оттуда несутся крики фазанов. Дальше к югу, в дымке, едва видна снежная цепь Заилийского Алатау.

Утро, а жара нестерпимая.

Вот и второй вид софоры - софора толстоплодная.

Она очень похожа на уже знакомую. Но как точно дано ей видовое название, основанное на главном отличительном признаке: толстоплодная; плоды у нее короткие, толстые, с небольшим количеством семян, их три-пять, а у первой - шесть-десять. Листья у софоры толстоплодной суше, жестче, седее: более ксероморфный вид. В лупу видно, что опущение листьев здесь иное: прямые волоски, а у лисьехвостной - курчавые. Нигде не видно кустов с патологической уродливостью - "ведьминой метлой". Тоже видовой признак? Рано делать выводы, но копить наблюдения для них буду. Второе новое растение, внешне очень похожее на софору, оказалось аммотамнусом, плоды у него - тонкие скрученные бобы. А третье - губоцветное, с приятно пахнущими листьями и белыми цветами, сидящими на стеблях мутовками, с колючей чашечкой - лагохиллус.

Да, здесь стоит расположиться на дневку. Впереди, вниз по течению реки, видно, как дорога и река подходят к окончанию холмов; можно спуститься в пойму, там видна какая-то зелень, найдется, наверно, корм для коня. Туда мы и направились.

Расположились на заброшенной объездной дороге ниже тракта среди высоких кустов барбариса, ивы, джидды, тамарикса, галимодендрона и нитрарии. Все было бы хорошо, только вода далеко. И в запас не взял. С тех пор как воды на пути стало в избытке, бадейка пустовала.

Отпустив коня, направился за водой. Нужно было пересечь пойму, а это оказалось не так-то просто. Пришлось продираться через колючий кустарник и траву выше моего роста, переплетенные крепкими, как шпагат, стеблями вьюнков-лиан цинанхума и калистегии. То и дело чуть ли не из-под ног с внезапным шумом взлетали тяжелые фазаны. Было очень душно.

Цинанхум

Лишь приблизившись к реке, я смог отдышаться. Вышел к маленькому заливу: набрал воды с виду грязной, но ил быстро оседал, и можно было напиться.

Залив оказался устьем пересохшей протоки, ею я и воспользовался для обратного пути. Вдоль протоки, возвышаясь над травой, розовели кисти цветов стройного кендыря. Знаменитый кендырь - у него негниющее волокно. Может быть, оно содержит особые антисептические вещества?

На чистой площадке расположились роскошные, украшенные пурпурными кистями соцветий тамариксы с седой, как бы присыпанной мелкой солью зеленью ветвей. И зайцы здесь есть! Те же, что и в прибалхашских песках, зайцы-толаи. Между кустами как подметено - чисто. Зеленел лишь анабазис, но высохших растений-эфемеров было множество, растений интригующе-интересных, совершенно незнакомых: какая-то маленькая ромашка весной цвела здесь коврами, однолетняя маленькая живокость, даже белена была миниатюрной - туркестанский однолетний вид, и по-латыни она названа крохотной - Hyozciamus pusillus. Что же здесь творится весной?! И эта местность вошла в мой список обязательного посещения в будущем ранней весной.

Выйдя из сухого русла, там, где трава пониже, направился в сторону бивуака. Через некоторое время я вышел на ослепительно белую, покрытую слоем выступившей соли обширную площадку. На ней редко, в одиночку стояли темные, а на белом фоне казавшиеся почти черными плотные кусты с особым, строгим расположением веточек. Древесина кустарника оказалась очень хрупкой, а зеленые безлистные веточки тяжелыми. Мне это растение было совсем незнакомо. Соляная корка под ногами хрустела, солью были покрыты обломки мертвых стволов и ветвей этого странного кустарника-солелюба.

Нагруженный образцами, семенами, с бадейкой в руках, не имея возможности отбиваться от свирепых слепней, вернулся на бивуак.

В тугаях Сырдарьи

А у меня - гость. Поодаль в тени куста сидел старый сухонький скромный казах. Он поднялся мне навстречу. Никаких вопросов, кроме все ли хорошо, благополучно. А я к нему с новым кустарником. Казах с одного взгляда опознал его, назвав "кара-баркын". С помощью определителя я установил, что кара-баркын - галостахис каспийский. Каспийский! Да, я теперь нахожусь в новой стране; теперь будут встречаться растения с видовыми названиями caspica - каспийский, jaxartica - сырдарьинский, с названиями, казавшимися в Сибири далекими, притягательными. Теперь они станут моими близкими знакомыми.

Моего гостя зовут Худайберген. Вскипятив чай, Худайберген подошел к своей лошади, достал из сумки завернутую в платок ячменную лепешку, расстелил платок, разломил лепешку, и мы по очереди пили чай - кружка была одна. После чая он попросил зарядить мое ружье и с ним отправился в тугай. А я - в пески.

Вернулся я с охапкой растений. Худайберген свежевал зайца. Рядом горел большой бездымный костер. Оказалось, что кара-баркын - отличное топливо, его древесина горит и невысушенная.

Из собранных растений Худайберген особенно хвалил персидскую розу: незрелые плоды ее - очень хорошее лекарство для женщин. Ждущие ребенка пьют водный отвар плодов, чтобы после родов не болеть и сразу можно было бы работать.

Он пошел к полосе кустарника и вскоре принес какие-то предметы, формой напоминающие огурцы, длинные, шершавые, темно-пурпурового цвета.

- Что это?

- Пойдем покажу...

Среди кустарника прямо из земли, на голом месте торчали "огурцы" - маленькие, только что показавшиеся из трещин и крупные. В лупу было видно, что шершавость - это мельчайшие цветки с одной (одной!) тычинкой. Да ведь это циномориум - единственный вид единственного рода в целом ботаническом семействе. И рядом кусты нитрарии, на корнях ее и паразитирует циномориум. Лекарство? Говорят, но Худайберген не знает. Едят? Люди пекут и едят, когда нет ничего другого.

Знойный полдень. Сверху с холмов к реке побежали козы, овцы, затем появился мальчишка на молодом жеребчике. Худайберген оторвал ногу наполовину испекшегося зайца, отдал мальчишке, тот молча поскакал вслед ушедшему к реке стаду. Оттуда, снизу, долго были слышны его пронзительные крики. Мы пообедали печеным толаем, выпили чаю и поблагодарили друг друга. Потом крики пастушонка стали приближаться, мимо прошло стадо, а вместе с ним во множестве появились слепни.

Худайберген съездил с моим конем в поводу на водопой и, прощаясь, спросил, что я намерен делать дальше. Останусь здесь до завтра, порыбачу, поохочусь. Место мне очень понравилось. Худайберген покачал головой: это невозможно - комары, может быть, я и выдержу, но конь не выдержит. На холмы надо выезжать да подальше, там только можно ночевать. Ну нас с Гнедым комарами не запугать, мы и не то видали. Худайберген недоверчиво улыбнулся. И уехал.

Корм здесь оказался скудным, пришлось дать коню овса. Все тихо, лишь Гнедой хрупает овсом да в кустах стрекочет сорокопут. Вдруг в соседнем заросшем камышом мелком озерке лениво закричали лягушки. И - как будто это был сигнал к атаке - на нас накинулись комары. С каждой минутой их рать возрастала. Это была какая-то свежая, полная сил генерация мелких рыжих кровопийц. Они нападали бесшумно, без предупредительного своего знаменитого "з-з-з-з-з...". Гнедой отчаянно хлестал хвостом, мотал головой, просыпая овес. Невероятный, невиданно зловредный комар! Сибирский перед ним - скромный, конфузливый, даже предупредительный юноша. Местность сразу потеряла всю свою привлекательность. Недокормив коня, я снял торбу - и немедленно запрягать. Вот когда - руки у меня были заняты - эта тварь могла безнаказанно заниматься своим гнусным делом. Выбрались на тракт - здесь стало легче...

Вечером по мосту пересекли Или. Мост очень длинный. Зыбкий, с подъемами, спусками, зияющими щелями. Гнедой то приостанавливался, то брал рывком, пугаясь, всхрапывая. Я с облегчением вздохнул, проехав через этот последний заслон на моем пути.

Под Верным остановился в станице Алмаатинской у родственников Прохора Ивановича. Здесь знали все подробности того, что случилось в городе, и сами пережили немало тревог. Через Верный прошла лишь треть грязевого потока, спустившегося с гор, а то от города ничего не осталось бы. И теперь еще продолжают отыскивать трупы людей и животных, погребенных под илом.

На следующий день в городе мне показали огромные камни-валуны, принесенные селем сверху, дом, целиком и без повреждений вместе с обитателями сдвинутый на сотни метров грязевым потоком.

Никто перед катастрофой не обратил внимания на то, что, хотя несколько дней непрерывно шли ливневые дожди, вода в реке не прибывала. Оказывается, там, в горах, реку запрудил оползень. Потом накопившаяся вода прорвала завал. Все хлынуло вниз...

Дорога шла холмами, иногда с небольшими подъемами и крутыми спусками. Вокруг лежала теперь уже унылая степь - роскошная еще недавно растительность высохла, пожухла, а встречающиеся белые цветы мальвы лишь подчеркивали, что лучшая пора для растений здесь миновала.

Еще один долгий подъем, и мы на мягком перевальчике. Отсюда внизу видны долинка и блестки воды в извилистой речке. Это - Самсы. Идет она от синеющей слева горной гряды, проходит через безлюдный аул, и по зеленеющим клочкам лужаек можно проследить, как она исчезает в мглистой дали бесцветной равнины. Сейчас Самсы неширока, в узких местах можно ее перепрыгнуть. Прозрачная вода течет бесшумно, качая зеленые космы водорослей.

Хотелось разбить бивуак на свежей изумрудной приречной лужайке, разуться и, ощущая босыми ногами прохладную мягкую зелень, смыть с себя усталость знойного и пыльного перехода. Но верхушки синей горной гряды закрылись тяжелыми тучами, и я благоразумно стал повыше на терраске, поросшей солодкой и колючим иберийским васильком.

К сумеркам у меня был готов шатер и чай, а конь пасся на лугу. В горах погромыхивало и поблескивало. Засыпал под шум дождя, хлеставшего по крыше шатра. Было легко, уютно - и никаких тревог.

...Утро прохладное. Небо чистое. Безоблачно. Солнце освещает холмы на той стороне речки, скоро будет у нас - быстро укорачивается тень от холма, под которым мы стоим.

Я даже доволен, что сушка полога требует времени и можно подольше остаться на очаровательной речке. А рыба? Должна, должна быть рыба в этой реке! Вот уже все, что нужно, разостлано мной для просушки, и я отправляюсь вниз к одинокой группе тальника. Срезал неказистое удилище, поймал кузнечика - их здесь вдоволь - и из первой же заводи вытащил светлого, холодного, совершенно гладкого губастого османа.

Да, Самсы меня порадовала. Кроме османов в ее тихих затонах, на стремнинках бралась крупная для такой речушки фунтовая маринка. А под глинистым обрывом я вытащил трех небольших сазанов. И все это не удаляясь далее 500 метров от бивуака.

Весь улов, конечно, использовать сейчас невозможно. Сазанчиков и рыбу покрупнее, выпотрошив и присолив, оставил в запас, а остальное пустил в уху.

Уха удалась отличная: рыба жирная, а с Абакумовки я теперь всегда имел в запасе лук и укроп. Огорчало одно: не с кем поделиться пищей, а у меня ее такой избыток. Живет в человеке это стремление с кем-то поделиться, желание кого-то угостить, накормить. Я ждал человека. И он, оказывается, был рядом.

Недавно мимо прошли козы и овцы. На холме неподалеку сидел пастух и с любопытством разглядывал мой бивуак. Это был мальчик лет двенадцати. На мое приглашение он прямо-таки скатился с холма.

- Здравствуй!

Но этим и ограничивался его запас русских слов. Уху он ел с подчеркнутым удовольствием. Я рассказал ему о себе: откуда еду, куда и зачем. Он слушал, восторгался, в некоторых местах даже подсказывал мне, помогал. Потом, когда мы уже попрощались и я сел в повозку, он спросил:

- А правда, ты откуда?..

Я чувствовал, что здесь, на этой речке, наконец-то совсем освободился от состояния беспокойства, вернулись ко мне сосредоточенность, желание видеть новое, и с этим можно теперь двигаться дальше. Гнедой, поехали!

А тебя, речка, всегда буду помнить и, не сомневаюсь, еще навещу!