Глава третья

Сквозь ткань мокрого от росы брезента проникал утренний свет. С трудом выбрался, глянул - коня нет. Вскочил, ногу свело судорогой - уснул, не снимая мокрых, грязных чириков. На месте - ни аркана, ни колышка. Гнедой выдернул и ушел?

Ногу отпустило, взбежал на сопку, кричал, звал - тишина.

Вернулся к повозке, распухшими руками насыпал в торбу овса и пошел последовательными концентрическими кругами с холма на холм, заглядывая в долинки, крича, взывая к Гнедому. Всматривался в голую каменистую поверхность с надеждой найти какой-нибудь след, царапину, опрокинутый камешек. Потом бегал бессистемно, туда, куда, как мне казалось, мог уйти конь.

Солнце поднялось уже высоко, когда я, выдохшись, едва отыскал свой бивуак.

Неужели угнали? Сидя на оглобле ненужной мне теперь повозки, смотрел на раскрывшиеся желтые цветы солнцецвета, скудные кустики полыни, пробовал применить вариант "что ж, это даже лучше" - ничего не вышло. Случай, когда я лишусь повозки и буду продолжать путь верхом, у меня был разработан, а наоборот - нет. Скверно. Вот если бы сейчас попить чистой холодной воды, можно было бы придумать что-нибудь вносящее спокойствие. Мысли охотно обошли случившееся и устремились в будущее. Мое сознание заняла приятная картина хорошо организованной экспедиции. На оборудованных фургонах целым караваном проходим по этим же местам. Потом я делаю доклад в Совнаркоме - большой зал с огромными окнами, длинным столом. Кто-то - от кого все зависит - заключает, что исследование дикорастущих растений - большое, нужное дело и следует на эти работы дать все необходимое. Дальше - еще лучше: экспедиция уже на автомобилях. Мы едем по старому тракту. Заезжаем сюда, вот в эту долинку, становимся на ночевку. Весело рассказываю сотрудникам: здесь я потерял коня; конь, конечно, потом нашелся, и все благополучно закончилось. А что воды здесь нет, это неважно, у нас большой запас ее в запотевших бочках. Вот наш бивуак у родника. Стоят чистенькие палатки, в них складные кровати. Умывальник! Обязательно умывальник! И душ. Мыло кремовое, твердое, слабо-слабо душистое. А это - палатка-лаборатория. Здесь все необходимое для исследования растений: делительные воронки на штативах, бюретки, сосуды с экстрагируемыми растениями. Вот моя палатка: винтовка, портативный фотоаппарат, стол с бинокулярной лупой, книги и стакан крепкого душистого горячего чая. С сахаром!

"И все благополучно закончилось..." Откуда же бегут ко мне, спотыкаясь, - из запасов горькой иронии? - эти картины сказочного благополучия? (Мог ли предполагать тогда, что пройдут годы и мои мечтания, мои видения облекут плоть - я проеду на машинах по этим местам во главе прекрасно оборудованной экспедиции!)

Что-то заставило меня поднять голову. Далеко на вершине холма темнела силуэтом маленькая фигурка всадника. Я махнул рукой: сюда! Он стал спускаться, исчез, опять появился на ближней гряде и рысцой спустился в мою долинку. Совсем молодой, лет семнадцати, казах. Подъехав, бросил к повозке аккуратно свернутый аркан, мой аркан.

- Аман!^*

^* (Здравствуй!)

- Аман!

Помолчали. А потом случилось то, что показалось мне продолжением фантастических картин:

- Коня шукаетэ? Вин там, биля дудакив пасэться. Я чув, як вы гукалы.

Казах, говорящий по-украински! Я повторил: "Пасэться", - мы оба засмеялись. Он спрыгнул на землю, протянул мне руку, сказал, что его зовут Джаманкул. А мой конь там - он указал на северо-запад и предложил мне место в седле. Надев торбу с овсом на плечо, я сел на Джаманкулова коня; Джаманкул попросил левое стремя и ловко пристроился за моей спиной. По дороге рассказал, что много жил в украинском поселке, а теперь стоит тут неподалеку, на Аягузе. Туда, к воде, и направился мой конь. Он слышал, как я кричал, звал Гнедого, и нашел сначала его, потом аркан, а затем и меня.

Спугнули стадо дроф, они побежали и тяжело, неохотно взлетели, а потом сели, наверное, за ближайшим бугром. А вот и Гнедой. Поднял голову, смотрит в нашу сторону. Ремень треноги у него оборван, он. только спутан. Мы спешились. Я - с торбой овса - позвал, Гнедой заржал и направился - то вскачь, то семеня спутанными ногами - ко мне. Как будто ничего и не произошло.

Джаманкул настоял, чтобы я заехал к нему в гости. Это совсем близко, в том направлении, где был мой конь.

Казах умело выбирал дорогу. Впрочем, дороги в прямом смысле никакой не было. Я ехал за ним. "Совсем, совсем близко", а мы едем уже около часа, меняя направление, взбираясь на холмы, круто спускаясь с них. Наконец последняя гряда. Джаманкул поскакал вперед и сверху крикнул:

- Вот река! Я говорил, что совсем близко. Гнедой заторопился, будто понял, о чем идет речь. Сверху была видна сверкающая река и темная полоса приречного тугайного леса. На поляне у высокого берега стояли три маленькие темные порыжевшие юрты, то были бедные юрты. За рекой прерывистая полоска прибрежных лугов, а дальше - сизая полынная степь.

Джидда в тугайном лесу

И вдруг с реки к нам пришел удивительно приятный аромат - плотный, бодрый, волнующий.

- Что это?

- Джидда! Цветет джидда! А то вон там, видишь? Памятник Баян Сулу и Козы-Корпеш^*.

^* (Романтические герои казахского народного эпоса.)

Далеко от поймы, в степи, стоял мавзолей необычной конической формы, совершенной и что-то напоминающей. Что-то очень знакомое. Да это почка тополя! Какая простая архитектурная форма. И поэтичная, лиричная. Кто, когда соорудил такой памятник?

Вдоль реки, по протоптанной скотом тропинке, приехали к кочевью и остановились у крайней юрты. Навстречу вышли дети и женщина; мужчин не видно. Джаманкул раньше меня вошел в юрту, оттуда выбежала девочка, мельком взглянула на меня, вскочила на Джаманкулову лошадь и поскакала в сопки.

В юрте нас встретила худенькая женщина, она радушно ответила на приветствие, Джаманкул постелил мне свернутое одеяло, а женщина подала полную чашку холодного айрана.

Пока я понемногу, медленно пил айран, Джаманкул коротко рассказал о нашей встрече, знакомстве. Хозяйка слушала и, печально улыбаясь, взглядывала на меня, на мои руки. Как зовут меня? Она по-своему переделала мое имя:

- Керим? Хорошее имя. Хорошо, что ты приехал к нам, будь нашим гостем, Керим.

Я не знал, допустимо ли располагаться мне в юрте, где нет взрослого мужчины, какие здесь обычаи, и решил - будет лучше, если я стану рядом, своим бивуаком. Вероятно, я поступил правильно. Джаманкул не возражал, когда я показал место - поляну, защищенную кустами. Он помог мне выпрячь коня, поставить палатку и снять ящик с аптечкой.

На речке Джаманкул тщательно, с песком вымыл мой котелок и принес прозрачной воды. Я растворил в котелке борную кислоту, сделал ванну для своих саднящих, распухших рук, а потом смазал их цинковой мазью. В моем багаже Джаманкулу больше всего понравилось ружье. Он просил разрешения подержать его в руках, потом - не дам ли я выстрелить, а он уж обязательно принесет джека - дрофу-красотку.

Вечером девочка - ее звали Айнакул - пригнала небольшое стадо - коз, овец, коров. Когда управились со скотом, меня позвали в юрту. Мы ели ячменную болтушку - жарму и густое кислое молоко с серыми горьковатыми лепешками. Я попросил испечь лепешки из моей муки, и мука была перенесена в юрту.

Джаманкул, наладив мою косу, перебрался на правый берег и оттуда привез вьюк желтой люцерны для Гнедого.

Тихий вечер. Над тугаем летают, о чем-то беспокойно крича, кобчики, а в степи поют сверчки. Посвежело. Я улегся в палатке, вспоминая о том, что случилось сегодня: неужели это было только сегодняшним утром, а не давным-давно?

Утром сквозь сон слышу, как, промычав, проблеяв, уходит в сопки скот, окрики Джаманкула, топот лошади. Пальцы рук уже подвижны, но подтянуть подпругу или затянуть супонь хомута я еще не смог бы. В ауле тихо. Вдруг что-то застучало, затарахтело, зашумело, словно на брезент моей палатки шквальным ветром бросило множество мелких камней. Я выскочил. Сотни невиданных мной раньше пташек необычайной красоты облепили конек моей палатки и все соседние кусты так, что ветки сгибались под их тяжестью. С шумом, писком и криками они унеслись вверх по реке. То была огромная стая розовых скворцов. Она скрылась, оставив какое-то бодрое, радостное воспоминание о себе. Возле юрты стояла Айнакул:

- Ты испугался?

- Конечно, испугался!

- Это карала-тургай. - Она, смеясь, убежала в юрту.

Я собрался было отвязать коня, но снова появилась Айнакул. Отстранила меня:

- Дай, я сама. - Отвязала и повела коня на водопой. Вернулась верхом.

Вскоре возвратился и Джаманкул. Он сразу отправился на тот берег накосить травы, я ушел вверх умываться.

Вода в реке заметно убыла и стала совсем прозрачной. Идя по высокому берегу, я видел в каждом омутке рыб - то мелких, а то и крупных. Прямо-таки какая-то заповедная река!

Когда я вернулся домой, хозяйка поставила передо мной котелок, наполненный ароматной жидкостью. Запах тотчас вызвал в памяти знакомую картину: косогор, сплошь покрытый цветущей розовато-лиловой травкой - зизифорой.

- Это - кокомерен, - сказала хозяйка, - у тебя сбиты руки, тебе поможет.

Я с удовольствием опустил кисти в тепловатый отвар травы.

Лепешки из моей муки вышли чудесные, пышные, румяные и, конечно, без горечи. Ребятишки соседних юрт ели их как лакомство.

После завтрака Джаманкул напомнил о ружье и о моем обещании. Я объяснил ему, как надо заряжать и как прицеливаться. Принесли кусок доски, выловленной в паводок. На доске углем я нарисовал фантастическую птицу с хвостом, который напоминал букет цветов. Совершенно неожиданно моя птица привела ребятишек в восторг. Как называется птица? Шок - назвал я ее, имея в виду слово "букет". Все согласны: шок! А Джаманкул объяснил, что шок - птица из детских сказок.

Мишень установили в безопасном месте. Одна дробинка попала в голову птице, пробив доску насквозь. Теперь очередь Джаманкула. Он не проявлял никакого нетерпения, был сдержан, целился с упора, долго, сосредоточенно. В центре тушки птицы был нарисован кружок. Джаманкул попал в кружок.

- Ты стрелял раньше? - спросил я.

- Не знаю...

С заряженным ружьем он ускакал в сопки.

Я вырезал удилище, ребятишки под предводительством Айнакул наловили кузнечиков. С сумкой, удочкой в сопровождении Айнакул я ушел к тем местам, где приметил крупную рыбу.

В прозрачной воде глубокого тихого залива видно было все: каждое движение его обитателей, когда они, изощряясь в ловкости и силе, стремились скорее схватить наживку.

...В траве уже подпрыгивали пойманные окуни, маринка, османы и мой триумф - пятифунтовый сазан. Однако не успел я и глазом моргнуть, сазан подпрыгнул - и обратно в воду.

Толстогубые османы

За всем этим с большим вниманием наблюдала Айнакул, сидевшая рядом под деревом на корточках. Поблескивая чуть-чуть раскосыми карими глазами, она жестами и мимикой очень точно воспроизвела сцену бегства моего сазана и даже мое - очевидно, глупое - выражение растерянности и досады. Ну и девчонка, бесенок какой-то!

Впрочем, улов был и так богатый.

Крупную рыбу сложил в сумку, из прутьев ивы сделал кукан - для остальной, и мы с Айнакул пошли домой. По дороге она рассказала, что Джаманкул принес большого джека (дрофу). В этой чаще всюду разбросаны сухие ветки джидды с длинными крепкими, как из стали, колючками - я наколол ногу даже через кожу чириков, Айнакул же шла босиком и под ноги не глядела.

Рыбу отдали соседям. У нас готовился богатый обед. Дрофа уже выпотрошена, часть дичи тоже отдана соседям, они делятся всем добытым.

А в Джаманкуловой юрте настоящий праздник. Даже у хозяйки улыбка не такая печальная. Мне дали лапшу на отдельном блюде. Джаманкул сбегал к моей палатке за ложкой - он теперь знает, где что у меня находится. Лапша была очень крупная, и я никак не мог к ней приноровиться. А они трое ели руками из одного блюда.

- Он не умеет есть кульчетай! - шепчет Айнакул.

Мать ее одергивает: неприлично так вести себя. Но Айнакул добилась своего и преподала мне урок, как надо есть это главное казахское кушанье.

Уеду ли я завтра?

- Не надо ехать, у тебя еще руки не зажили... Джаманкул предложил вымыть повозку. На руках ее подкатили ближе к берегу. Ребятишки по двое таскали в кожаном ведре воду, каждый старался принять участие в работе. Вымыли оси, втулки. Под сиденьем нашли - неожиданный подарок Петра - коробку колесной мази. Смазали. И чистенькую, сверкающую еще не совсем поблекшим лаком двуколку прикатили на старое место. А рядом стоял также вымытый Гнедой.

Вечером Айнакул заглянула в мою палатку.

- Ах, как у тебя здесь хорошо! - В руке у нее букет из перьев джека. Меня поразили необычайная сдержанность, благородство и богатство цветовой интонации в окраске перьев. Кто видел это, тому расцветка попугаев, павлина покажется такой же крикливой, как и голоса этих птиц. Только ли мой это взгляд?

- Айнакул, а ведь у каргаула (фазана) перья красивее.

Она удивленно:

- Ты что, нарочно? Шутишь?

На ночь Джаманкул перевел и моего коня на правый берег - там хороший корм, пусть вместе с его чалым пасется. Гнедого советовал спутать шерстяными путами, а не треножить. Так лошадям легче вместе ходить на водопой. Обратно он перешел реку вброд пешком - река обмелела.

Джаманкул с раннего утра топтался у моей палатки, потом пошел за мной на речку и докладывал: повозка моя вымыта, коня привел - Гнедой не хочет оставаться на том берегу без товарища, травой он обеспечен.

В юрте мать заплетала Айнакул косы, много кос.

- Хорошие у меня косы?

Мать шутя шлепнула ее по губам:

- Бесстыдница, разве можно так себя вести! Девчонка лет двенадцати, а сколько кокетства. Она смело смотрела своими темными, с глубокой синевой белков глазами, опускала длинные ресницы - все знает, чертенок. Но платьице на этой хрупкой фигурке, когда-то красное, теперь вылинявшее, обидно бедное.

Джаманкулу не терпелось опять получить ружье - горел; дал ему все для охоты, и он умчался. А я снарядился на экскурсию вверх по реке.

Выше по реке тугайный лес наполнен пением певчих птиц. Все пело, щебетало, ликовало. А вот, кажется, и соловей. Даже кукушка на том берегу подала голос.

Пробираясь по тугайному лесу, вспугивал птиц, каких-то животных, невидимых в густых зарослях трав и кустарника.

Прошел уже не менее пяти верст, когда знойный день внезапно помрачнел, зашумел тугай под сорвавшимся с того берега ветром и после слепящей и оглушающей грозы полил сильный дождь. Отсиживаясь от дождя под густым кустом ивы, я всмотрелся в следы на влажной изрытой поляне: ведь это совсем свежие следы диких свиней.

Гроза ушла на восток, и как будто ничего не было - опять знойный день. Пока выбирался из тугая, вымок больше, чем на дожде. Обратно шел то степью, то по склону холмов вдоль левого берега Аягуза.

У меня есть несколько любимых растений, особенно любимых. К ним относится и облепиха. Она для меня одно из самых красивых растений. Прежде всего - почка, в которой заложены зачатки цветков. А плоды - красные, оранжевые, желтые - воплощение щедрости: сколько силы и бодрости хранится в этих ананасно-ароматных, сочных, освежающих плодах! И - загадка: почему никто - ни даже заяц и коза - не трогает коры облепихи? Где бы я ни находился, всегда отыскиваю свою любимицу. А здесь ее нет. Все, казалось бы, за то, чтобы ей здесь обитать. Вон сколько вокруг ближайшего и у нас единственного ее родича - лоха, джидды!

Моя сумка полна образцов растений - из поймы, с галечных и песчаных речных берегов, а здесь, в полынной кочковатой и каменистой степи, я только записывал встречающиеся растения, так как многие из них уже закончили цикл развития, а такие, как полынь, притаились и ждут осени.

Домой меня загнала гроза. Почти одновременно со мной вернулся с охоты и Джаманкул, он опять принес крупную дрофу, истратив два выстрела.

- Если завтра я не уеду, дам тебе патронов десять. Вижу, ты зря стрелять не станешь.

Мы вместе отвели лошадей на тот берег, спутали их на сухом лугу.

Почему лошади, пасясь, фыркают? Эту же траву, скошенную, Гнедой ел и не фыркал.

Джаманкул удивился:

- Ты не знаешь? Пойдем покажу. Легли на траву впереди Гнедого.

- Смотри...

Конь фыркал, и из травы выскакивали кузнечики. Каких простых вещей я, оказывается, не знаю.

Еще два дня с перерывами лили дожди, дважды гремела гроза. Я уже мог и подпругу затянуть - ссадины на руках зажили.

Ко мне здесь все уже привыкли. Ребятишки угощают своими лакомствами - цветоносными стеблями, "ножками" козлобородника, жвачкой - "серой", или, как здесь ее зовут, сагызом, собранным с корней хондриллы и цикория. Травянистый куст хондриллы выдергивают из прибрежного песка, выступивший и застывший на концах оборванных корней млечный сок долго жуют, и получается жвачка-резинка.

Ребята играли лупой - для них было чудом, как я "закурил от солнца", но они быстро научились фокусировать солнечные лучи, взвизгивали, прижигая себе кожу, и кричали от восторга, когда начинала дымиться гнилушка или тряпка.

Я видел, как сильно у Джаманкула желание обладать таким волшебным предметом, и подарил ему запасную лупу. Моя щедрость показалась ему невероятной, от свалившегося счастья он растерялся, не поблагодарил, спрятал подарок и никому, даже сестре, не показал.

Ежедневно, как только позволяла погода, Джаманкул отправлялся на охоту и приносил дичь. Досадовал, что дожди, а то бы он илека (косулю) или джейрана (антилопу) принес бы, а сейчас они на водопой - к реке или к роднику - не идут.

Джаманкул всячески задерживал меня, старался оттянуть отъезд, пугал каким-то гнилым саем, который сейчас и верхом трудно проехать, говорил о такыре на моем пути - там топь, можно увязнуть. Когда шел дождь, мы все сидели в юрте. Мать пряла шерсть или латала одежду.

Сегодня у нас игра в птицы. Началось с того, что принесенная Джаманкулом лысуха показалась похожей на какую-то их знакомую; ну конечно, слегка позлословили по этому поводу.

- А я на кого похожа?

- Ты? Ты - каралагаш (ласточка)! Взамен я получил эпитет "лачин" (сокол).

Если я называл ее хорошей, красивой птицей, в ответ получал тоже привлекательное имя. Я бросал:

- Ты - соловей! Она мне:

- Ты - жаворонок!

Когда я задерживался, в голове подбирая подходящую птицу, она торопила:

- Что же ты молчишь? А то я скажу, - и перехватывала мой черед.

Джаманкул шептал мне какое-то, очевидно обидное, имя, а сам валился за моей спиной, сдерживая смех, ждал результатов. Я - в притворном неведении - обзывал ее саускан (сорока), джапалак (сова). Айнакул возмущалась до слез и бранила не меня, а брата набором обидных прозвищ. Мать смеялась и успокаивала расходившуюся девчонку. А мне доставался противный караказ (баклан) или уродливый беркозан (пеликан).

Непостижимо, как похожи друг на друга все женщины в своем желании нравиться. В этом они совершенно одинаковы независимо от места, среды и воспитания. Я долго занимался определением незнакомых растений. Занятие обычное: определитель, лупа, рассматривание деталей растения и сверка признаков с таблицами. Айнакул наблюдала молча, наконец не выдержала - вырвала у меня цветок:

- Почему ты смотришь не на меня? Сам говорил, что я цветок.

Эта маленькая бестия знала, что я не рассержусь. Сегодня утром Джаманкул, повздорив, назвал ее уродиной. Она - ко мне:

- Скажи, правда, что я уродина? Очаровательная улыбка, блестящие темные глаза, чудесные зубы и длинные ресницы - все было продемонстрировано. Я, не солгав, сказал, что она самая красивая девушка во всем свете. Девочка побежала к матери и щебетала, восторгаясь моим комплиментом.

Дожди кончились. Мне можно выехать отсюда хоть завтра. Причин, чтобы задерживаться, больше не было. Но как жаль расставаться с людьми, рекой и беззаботностью. Договорились, что хозяйка приготовит мне на дорогу баурсак^*, а оставшуюся муку возьмет себе. Выеду я послезавтра. Как же мне подарить девочке ткань на платье? Чтобы не обидеть, чтобы подарок не был отвергнут, так как ткань ей действительно нужна, необходима. Поделился задуманным с Джаманкулом:

^* (Пончики.)

- Покажи.

Достали вьючный сундучок. На дне, под мешочками с алтайскими образцами растений, лежал сверток бумажной ткани - лоснящийся, как шелк, сатин, ярко-красный, с пунцовыми розами. Джаманкул стал серьезным:

- Зачем? Не надо!

Я объяснил, что это полагается ему, Джаманкулу, за то, что нашел коня.

- Нет, я знаю, конь сам пришел бы, напился и пришел бы к тебе.

Следующий довод:

- Мать мне все выстирала, починила, ухаживает за мной.

- Нет, ты нам муку отдал, ружье давал, мы каждый день мясо ели.

Тогда я сказал, что просто хочу подарить, а если он не хочет помочь мне сделать это так, чтобы не обидеть сестренку, я сейчас же уезжаю. Джаманкул сдался. Подумал:

- Ладно, Айнакул коня найдет. Я потеряю, она найдет. Тогда ты подаришь.

Он объяснил мне, как все это будет разыграно, и рассмеялся.

Но сегодня осуществить замысел не пришлось. К нам ехал седобородый казах на рыжем коне. Джаманкул побежал навстречу и обратно шел, беседуя, у стремени старика. Представил его мне:

- Это наш дядя...

Не желая мешать встрече родственников, я ушел вниз по реке, рассматривал заводи, гася рыбачью страсть мыслью, что рыба никому не нужна. Видел, как пригнали скот, подождал, когда с ним будет все улажено, и вошел в юрту. Айнакул сидела возле дяди, он гладил ее голову, беседуя с хозяйкой. Старик встретил меня приветливо, усадил рядом с собой. Задал вопросы: откуда, куда, по каким делам еду? Думает, что на повозке трудно будет проехать через черные пески. Мне надо обязательно кого-нибудь из местных людей расспросить подробно о дороге, прежде чем двигаться через пески.

Черные пески...

Ужинали мы, трое мужчин, из общего блюда - мелко нарезанные куски жареной дичи. Для такого случая я достал "неприкосновенную" пачку хорошего чая и подарил хозяйке. Она была несказанно обрадована, прямо счастлива, гладила мою руку:

- Ты и вправду Керим^*! Теперь у меня не будет так часто и так сильно болеть голова.

^* (Добрый, благородный.)

После ужина сидели при свете костра. Старик посмотрел на висящий комуз, Джаманкул подал. Старик при общем молчании настроил инструмент и сидел, как бы обдумывая, с чего начать. Слышны капель сыворотки из подвешенного у двери мешочка со створоженным молоком да слабое потрескивание костра. Но вот раздались аккорды комуза - четкие и простые, как совершенный рисунок. Два года я лишен был музыки и только сейчас почувствовал, как по ней истосковался, как она мне необходима.

После вступления старик запел. Слегка сипловатым голосом пел о двух любящих и тоскующих в разлуке сердцах. Я, и не переводя слов, понимал, о чем пел акын, я это представлял. Это о любви, о неотвратимости судьбы, о борьбе со злом, о безграничном самопожертвовании любящего сердца. То была песнь о любви Баян Сулу и Козы-Корпеш.

Кончив петь, старик некоторое время сидел, неподвижно глядя на костер. Все обитатели маленького кочевья - когда только они успели набиться в юрту? - молчали, взволнованные. Акын, очевидно, понимал и мое состояние и как бы благодарил за это, положив руку мне на плечо:

- А могила их здесь. Ты видел?

- Да, видел. Она похожа на готовую раскрыться почку.

Он посмотрел мне в глаза:

- Ты хорошо сказал.

С утра дождь барабанил по крыше палатки, и я не слышал, как уехал акын. В юрте уютно. А мне почему-то тоскливо. Маленькая Айнакул все видит:

- Ты о чем думаешь? Хочешь, я буду петь?

Я кивнул головой. Джаманкул снял комуз, стал настраивать, смотрит на сестру. Она серьезная, даже строгая. После проигранного вступления Айнакул запела чистым, вначале слабым голосом. Это был фрагмент из той же романтической поэмы о Козы-Корпеш. Я думал: в глухой степи таится такое сокровище, какая певица может выйти из этой хрупкой девочки! В юрту заглянула соседка, Айнакул смутилась, смолкла.

Кажется, настал подходящий момент для начала задуманного спектакля с потерей моего коня. Попросил Джаманкула привести коня: мне, дескать, нужно быть готовым к завтрашнему отъезду. Он вышел, а я обратился к притихшей Айнакул:

- Хочешь, я тебе сказку расскажу?

Как мог, я рисовал выдуманную картину за картиной, а когда у меня не было подходящих слов, подсказывала Айнакул. Вот она знаменитая певица, в большом городе выступает на сцене. На ней красное шелковое платье и пунцовая бархатная безрукавка (эту деталь придумала сама Айнакул). Все сидят в огромном темном зале, лишь она одна освещена ярким светом. На ней сверкают кольца и браслеты. Ее дядя играет на комузе, а она, Айнакул, поет. Чудесно поет. Тысяча человек слушает и удивляется: как хорошо поет Айнакул! А потом все долго хлопают в ладоши, кричат: еще, еще спой, красавица наша Айнакул!..

В юрту вбежал Джаманкул, свалился на кошму, закрыл лицо руками - и глухим голосом:

- Нет коня!

- Какого коня? Гнедого? Ты с ума сошел! - И тут начали перечисляться разные места, мелкие урочища, где мог бы находиться конь.

Джаманкул с глухим отчаянием твердил:

- Нигде коня нет.

Он так мастерски разыграл эту сцену, что и я чуть было не поверил, даже начал волноваться: вот тебе и пошутил!

Айнакул вскочила:

- Я найду!

Джаманкул махнул рукой: бесполезно. Через несколько минут Айнакул была уже у брода. Взмахивает локтями, ногами торопит своего чалого. Вот тогда я и крикнул:

- Айнакул, если найдешь, подарю мату на платье! Она только отмахнулась.

В юрте мать - к Джаманкулу:

- Говори правду, негодный. Тут что-то не так. Опять игру затеяли?

Джаманкул выбежал из юрты. Вот в ком сокрыт артист!

Ветер гнал клочья низких облаков, дождя не было, почва слегка подсохла и не налипала уже на обувь. Ждали долго. Наконец кто-то из ребятишек крикнул:

- Гонит!

И вскоре у берега показался Гнедой, а за ним торжествующая Айнакул.

В юрте собрался весь поселок. Айнакул - героиня дня - щебетала, рассказывала, как она искала, и - к брату:

- А ты уже пиалу приготовил?

- Глупая, зачем мне пиала?

- Слезы собирать: чужого коня потерял!

Так его, разиню! Молодец, Айнакул! Горестный взгляд Джаманкула: смотри, что приходится выносить.

При всех были вытащены мешочки с образцами и - со дна - ткань. Айнакул зарделась. Восхищалась:

- Ой-бой!

Все хвалили подарок. Лишь мать недоверчиво посматривала то на меня, то на Джаманкула. Тот поскорее ушел с ружьем.

- Ах, Керим, ты хоть и мугаллим^*, а такой же, как эти дети, - пожурила меня хозяйка, когда все разошлись.

^* (Учитель.)

Низкие темные тучи, ветер. Что ж, в такое утро легче покидать новых друзей и эти места. Прощаюсь со всеми обитателями аула, благодарю хозяйку.

А где же Айнакул?

Так и уехал, не попрощавшись с девочкой.

Меня сопровождает Джаманкул на своем чалом. Выехали на старый тракт. Пошли бугры и царство мощного чия. Переезжаем мелкие овраги. Вот и тот овраг. Глубокий, наполненный еще не уплотнившимся илом, принесенным ливнями. Джаманкул верхом разведал, и моя двуколка, увязая довольно глубоко, все же одолела преграду.

Простились там, где ближе всего подошли к мазару - гробнице героев поэмы.

Джаманкул, глядя мне в глаза, спросил:

- А ты к нам опять приедешь?

- Обязательно приеду!

- Хорошо, я так и скажу... - И он ускакал домой. Казалось, что прожил я здесь очень долго, так все мне близко, знакомо и дорого. В мрачном небе нашлось окно, и сквозь него гробницу осветило неяркое солнце.

Давно перевалило за полдень, когда мы прибыли к пикету Малый Аягуз. Здесь стоял высокий, сложенный из камня дом с заделанными окнами. Рядом - юрта. Вышел казах. Конечно, можно выпасти коня, сколько угодно и где угодно; вон там хороший корм. В юрте сидит еще один старый казах. Угостили айраном. Они уже слышали обо мне. А ехать мне надо "по столбам". Дорога хорошая до самого Джусагача. Как там дальше - людей спросить надо. Здесь можно было бы и заночевать, но сегодня надо постараться пройти возможно больше, чтобы меньше осталось на завтра; завтра - обещанные солончаки и пески, а здесь пока Дорога отличная.

Дальше дорога пошла ровная, легкая, усыпанная мелкой галькой. Слева от тракта на бесплодном каменистом грунте разбросаны обычные вьюнки с розовыми цветками, они устроились на каких-то маленьких колючих кустиках. О нет! Остановился: оказывается, все, вместе с угрожающими колючками, представляет собой одно цельное растение - новый для меня, местный вид вьюнка, вынужденный защищаться в галечной пустыне от зноя. (А колючки? Может быть, для обороны от скота?)

Теперь тракт - и столбы рядом - идет по равнине и все ближе подходит к Аягузу. Реки не видно, скрыта мощным тугайным пойменным лесом. Остановился у границы поймы на площадке с очень скудным кормом.

В лесу встретили комары. Долго пришлось пробираться через заросли трав и кустарников, а добрался лишь до протоки. Умылся, набрал воды в бадейку и пошел вверх по течению в надежде найти более легкий выход из тугая. Но попал в такие дебри, что потерял надежду вернуться к повозке до темноты. Пришлось и воду вылить.

Конь не пасся, стоял, отбиваясь хвостом от комаров: пить! Он жадно обнюхивал сырую бадейку. Ветер к сумеркам утих, и наши кровопийцы были в полной силе. Сев верхом, проехал по кромке тугая вверх по течению, не управляя конем. Он сам свернул там, где нужно, и, пробираясь через заросли, вышел на чистый галечный берег самой реки.

Ночь - почти без сна: донимали комары. Скорее бы утро, чтобы продолжить путь, и ожидаемые - надеюсь, последние - препятствия, став реальностью, утратили бы свою гнетущую силу: топкие солончаки, тяжелые "черные" пески, ни людей, ни воды, ни пастбищ - только об этом говорили мне все, начиная с Сергиополя.

На рассвете напоил коня, взял в бадейку запас воды, и, сопровождаемые рыдающими комарами, мы вышли на дорогу. Тракт далеко не отходил от реки. Вскоре подъехали к нескольким глинобитным домикам. Выбежавший казах - коренастый, с редкой бородой и хриплым голосом, то ли обрадованный, то ли озадаченный появлением здесь повозки - дружески жал мне руку, спрашивал, где я ночевал. Затем я должен был дать полный отчет о себе и своих дальнейших намерениях. Казах на глаз оценил меня, коня, повозку и заявил, что я проеду. Сейчас он покажет, как надо ехать.

Тракт у Арганаты

Мы взобрались на плоскую крышу. Вдали на юге освещенная солнцем горная гряда - это хребет Арганаты. Прямо ехать нельзя - там пески для арбы непроходимы. Но сначала надо пересечь полосу солончаков и, доехав до саксаульника, взять влево: чем левее я возьму, тем легче будет преодолеть пески. Жаль, что у него, Жамгожи, нет коня, он показал бы дорогу. Я спросил его о кокпеке.

Корявые, обтерто-гладкие стволы саксаула похожи на тела змееобразных ископаемых

- Кто сказал - правильно сказал! Кокпек есть - дорога есть! Лучше объехать дальше, чем лезть туда, где нет кокпека. Ты кокпек знаешь? Пойдем покажу.

Невзрачное, серое, жесткое маленькое растение - я уже встречал его и даже догадывался, что это и есть кокпек.

Столбы пошли прямо через пески, а мы повернули влево на голую равнину. В дождь мы бы увязли здесь безнадежно. И сейчас непросохшие такыры и вспухшие, белесые, как припудренные, солончаки притаились, ждут нашей оплошности, чтоб схватить, засосать и не выпустить. Но вот уже совсем близко темная полоса кустарника - и конец солончакам. Здесь, думаю я с облегчением, уж можно и пренебречь кокпеком, здесь уж должны кончиться солончаковые западни!

Однако Гнедой почему-то всхрапнул, попятился. Я соскочил с повозки, забежал вперед, чтобы взять под уздцы заупрямившегося коня, и... увяз в предательской, присыпанной песком топи. Нет, больше не буду рисковать! Ехать только там, где растет кокпек!..

Что ж, Гнедой, надо ехать. Но спохватился - конь может уловить в интонации неуверенность, стал говорить с ним бодрящим тоном. Больше доверия коню! Дать Гнедому возможность проявить инициативу!

Вырвались наконец! Вышли на плотный песчаный грунт, в заросли высокого тамарикса. Сделали передышку. Там, на солончаках, я не решался останавливаться: думалось, остановимся - с места не сдвинемся.

Дерево саксаула на границе леса

А за стеной тамарикса оказался лес. Лес из невиданных деревьев со скрученными и гладкими - без коры - стволами и свисающими темно-зелеными нитями вместо листьев. Саксаул! Мы в настоящем саксауловом лесу. Необычность окружающего была настолько велика, что исчезли напряженность и беспокойство. Корявые, обтертогладкие, вытаращенно следящие за нами стволы были похожи на тела змееобразных ископаемых, а свисающие зеленые космы - на шерсть этих чудовищ.

В саксауловом лесу

И своеобразный свист ветра, совсем не похожий на шум хвойного леса, и острый, пряный запах, не вызывающий знакомых ассоциаций, и фантастический облик невиданных до тех пор деревьев - все это повергло меня в странное состояние отрешенности и какого-то безволия: будто я приехал, достиг цели, будто именно из-за этого я так долго шел. И тень под деревьями неплотная - паутинная полутень.

К обыденному меня вернул конь. Он уже убедился в несъедобности зелени саксаула - а на почве, кроме высохших растений-эфемеров, ничего нет - и осуждающе смотрит на меня. Надо ехать. Над головой безоблачное небо, можно уверенно двигаться, держась по солнцу на юг.

Зеленые ветви саксаула, заменяющие этому растению листья

Объезжаем появившиеся бугры песка и занесенные песком овраги. Все чаще стали попадаться скопления нор грызунов. Подальше, подальше от них. Гнедой, косясь и напрягаясь, обходит норы, и его настороженность передается мне.

Когда песчаные бугры окружили нас со всех сторон, двигаться в расслабляющем зное жгучего солнца и раскаленных песков стало совсем трудно! Здесь уже встречаются новые растения, знакомые мне только по описаниям. Оставив коня на песчаном гребне отдохнуть - он тяжело дышит, весь в поту, - я пошел к группе серебристо-белых кустов с черными - издали - цветами. Это одно из красивейших растений нашей флоры - аммодендрон - неприступно колючий кустарник, почти деревцо с жесткими, густо опушенными мелкими листьями и кистями лилово-черных цветков. Рядом рыхлые, совершенно безлистные кусты с прутьевидными изломанными зелеными ветвями и рыхлыми плодами-шарами. Такой плод ветер легко гонит через барханы до тех пор, пока в пути не настигнет дождь, притопчет его в песок - и кончилась беспечная жизнь, пора превращаться в куст, давать потомство. Это - каллигонум. Всюду поднимаются стройные султаны эремурусов, на их цветках копошатся незнакомые жуки, осы, мухи, бабочки.

А вот и знаменитый злак песков - аристида; поникшими листьями она под диктовку ветра пишет на песке свои простые письмена.

Вспугнул спящего под кустом маленького зайца, но мне не до охоты. С образцами растений вернулся к повозке. Гнедой обнюхал мою добычу и, по-своему ее оценив, выхватил листья аристиды. Достал бадейку, дал коню два котелка аягузской воды, сам напился и пообедал казахским печеньем - баурсаком. Двинулись дальше...

Вечереет, пора думать о ночлеге, а пески нас не выпускают. Перед заходом, когда песчаная рябь на барханах стала подчеркнуто рельефной и каждая травинка из-за своей глубокой тени приобрела значимость мы уперлись в большую гряду более плотного, небарханного песка. И мы пошли вдоль гряды.

А пустыня перевернула перед нами следующую страницу. Появились тушканчики, они изощрялись в своем танце неожиданностей. Ежи - их здесь пропасть! - неохотно уступали нам дорогу. В наступившей темноте пролетали бесшумные, молчаливые птицы и в уплотняющемся воздухе появился тонкий, удивительно приятный, свежий аромат неведомых цветов Стена слева стала понижаться, звездный купол над нами расширился, и вдруг Гнедой оживился - конечно неспроста: вскоре впереди слева появилось светлое пятно Пески кончились.

Когда по твердому грунту мы приблизились к пятну, оттуда, из темного круга в центре, с криками взлетели птицы. Белое пятно оказалось солью а в центре - лужа воды, в ней отражались звезды Коня сразу пустил пастись, под ногами была маленькая жесткая, с горьким запахом полынь - корм никудышный.

Чувство облегчения - вырвались из песков - и чувство сожаления - оставлено позади столько притягательно нового.

Сначала светлый диск, вернее, широкое кольцо было мягким, но хрустящим, сухим, а дальше пришлось отступить: вязкая, с затхлым запахом грязь. Вернулся снял с коня треногу, пусть сам решает, как ему быть' Что он там нашел, не знаю, но пасется усердно. С повозки я видел, как Гнедой обошел белый диск и вошел в него со стороны гор. Не увяз бы он там. Давит сон, но спать нельзя, пока я не буду спокоен за Гнедого. Только на мгновение закрыл глаза.

Когда очнулся, на месте, где был конь, стояло стадо каких-то животных. Стадо, пьющее воду, было освещено бледным светом, а левее, на востоке, чуть розовела заря. Я соскочил с повозки - и стадо как ветром сдуло Лишь дробный топот - и полоса пыли удлинялась в направлении посветлевших гор. А далеко, в стороне, спокойно пасется мой Гнедой. Теперь поднял голову, смотрит в мою сторону.

Ночь не принесла прохлады, и утро душное, воздух мглистый. Дошли до подножия хребта и повернули на запад. Душно и как-то не по себе. И Гнедой нервничает, идет неровно, что-то почуяв впереди, настораживается, замедляя шаг.

А на небе готовится гроза, там скапливаются тяжелые тучи, они переваливаются, изменяя очертания.

Далеко впереди показались столбы тракта. И видна фигурка всадника, скачущего от гор к пескам. Вот он изменил направление, бежит рысцой к нам.

На неказистом конишке подъехал рыжеватый, в тяжелом малахае казах. Штаны из овчины были на нем "по-летнему" - мехом наружу - и не соответствовали легкому старенькому чапану^*. Он, скашиваясь с коня, протянул мне руку:

^* (Халату.)

- Аман!

Его широкая улыбка показалась мне неуместной, и я, ответив на приветствие, с иронией добавил:

- Давно не видались...

...Казах подтвердил, что встреча друзей приятна даже их лошадям, и привел для такого случая казахскую пословицу. И столько было в нем искренней радости и доброжелательства, что в душе я наградил себя подходящим эпитетом за свое минутное раздражение и стал охотно отвечать на вопросы. Казах не ограничился обычным - откуда, куда, по какому делу, пришлось заполнить большую анкету, касающуюся не только меня, но и моих близких. Не начальник ли я? Конечно, начальник, большой начальник. Кто мне подчиняется? Вот этот замечательный, умный конь мне подчиняется. Всадник даже крякнул от удовольствия и умудрился дотянуться до моего плеча. Спросил, буду ли пить айран.

Мы остановились, присели на светлом чистом ковре мелкого эбелека, приятно покалывающего руки своими мягкими молодыми колючками. Казах достал из переметной сумы-хурджина деревянную миску, отвязал кургузый бурдюк, налил немного айрана, выпил - теперь вид у него сосредоточенный, налил еще почти полмиски и с улыбкой подал. Когда я выпил, спросил:

- Хорошо?

- Очень, очень хорошо!

Мы посмотрели на мрачное небо, я спросил:

- Чем это пахнет в степи?

Он задумался, огляделся вокруг:

- Это? Кислым? Это гроза, с земли. Я шутя спросил:

- Ну а сверху гроза как пахнет?

Он - в том же тоне:

- Сверху? Горькая.

- Хорошо, а где же сладко?

Он усмехнулся и с видом "вот нашел, чем озадачить":

- Когда гроза пройдет, земля, трава, вода - все сладко пахнет!

Теперь я коснулся его плеча:

- А ведь ты умный, тамыр!

Предложил закурить, дал ему свернутую папироску; он подумал, снял поясной платок и завязал папиросу в угол платка: потом. И когда раскрыл чапан, я увидел - под чапаном не рубашка, а лохмотья, едва прикрывающие грудь. У казахов есть определение: тамтык - "заплата на заплате", а это хуже. У меня такое состояние, как будто и я виновен в этой нищете, незаслуженной, обидной нищете. Нет, я чувствую не жалость, а негодование на тех, чья власть уже кончилась, - на баев и царских чиновников, но плоды "хозяйствования" которых я еще повсюду здесь встречаю. Я достал рубашку, выстиранную мне хозяйкой в последний день перед прощанием. Я протянул ему.

- А я что тебе дам?

- Ничего. Ты уже дал.

С лица исчезла улыбчивость. Озабоченно глядя на тучи, стал собираться, сунул рубашку сначала в хурджин, затем вынул оттуда и убрал под чапан. Прощаясь, сказал, что его зовут Агамбет, и рысцой направился напрямки к тракту и пескам. Уже издали крикнул, чтобы я не останавливался на первом пикете, а ехал до второго, Ащи-Булака, и там ночевал. Он кричал:

Ребята из пикета Ащи-Булак

- Из ручья воду не пей! У чингила с белыми цветами есть родник, там вода хорошая...

И сразу - почти одновременно - ослепительная молния и треск грома. Именно треск, сухой, злой, скверный. Стало боязно и тоскливо. Все выжидательно затихло, а потом с гор отозвалось продолжительное эхо. Может быть, остановиться, переждать? Агамбет скакал прямо к пескам. Вновь ослепительная молния осветила его, гряду песков, и гром, прыгающий, скрежещущий, надолго заполнил всю равнину. Стена дождя двигалась со стороны Балхаша к нам, вот она скрыла Агамбета, столбы на тракте, гонит впереди себя плотный воздух - и он уже у нас, а сейчас здесь будет и дождь. Гнедой резво бежит навстречу этой стене, но она, не дойдя до нас, иссякла, и теперь совсем близко появились, стали видны телеграфные столбы. Новая ослепительная молния вместе с сухим треском. Мы остановились. Впереди деревянный столб разлетелся на длинные тонкие щепы...

Поворот в горы совсем близко, но сверху хлынули потоки грязи с камнями, травой, преграждая путь. Мы стоим на пригорке в полной безопасности, никакой поток сюда не доберется. Я укрыл повозку и сам укрылся брезентом. Не смолкая, без перерывов гремит в горах и на равнине - там раскатисто, а здесь сухо, свирепо. Молнии горят во всех направлениях - ломаные, разветвленные, не угасая ни на миг. Это не обычные молнии, а вспыхивающие горящие костры из молний.

Потоки грязи иссякли так же внезапно, как и появились. Мы двинулись, когда, погрохатывая, гроза стала удаляться на юго-восток. Вышли на тракт там, где он вступал в горы по неглубокому ущелью с грязным потоком по дну.

Нам дважды пришлось пересекать этот поток, прежде чем мы дошли до приметы родника, указанной Агамбетом. Примета действительно примечательная: вдоль дороги высоким бордюром рос обычный чингил - кустарник галимодендрон с розовыми цветами, а вот здесь - всего несколько кустов с цветами совершенно белыми. Родника с дороги не видно: не зная приметы, проехал бы мимо. Вода холодная, прозрачная. Напился, напоил коня, таская ему воду в котелке; наполнил бадейку - и дальше, вверх по щели.

Подъем все круче, воды в ручье все меньше, и она делается все чище.

Видя, что дорога отходит от ручья круто вверх, решил напоить коня досыта - неизвестно, что ждет впереди. Отвязал повод от дуги, разнуздал, отпустил чересседельник, и конь долго, с перерывами на глубокие раздумья пил воду из ручья.

- Что, Гнедой, хороши здесь грозы? Посвирепее, чем на Бухтарме, на Лесной пристани. Прозапас пьешь? Правильно делаешь.

Поднявшись на плато, мы покатили по прекрасной дороге. Здесь - другой мир: ливня не было, сухо, сияет солнце, и дорога без задач - одна; можно смотреть и думать о разном. Все, что сегодня случилось,- необычная гроза, казах и его суждения о грозе,- казалось, произошло давным-давно.

Конь, где можно, идет иноходью, легко, вокруг простор, но ковылей, оживляющих степь, здесь нет. Ниже дороги желтеет площадка густой люцерны - лучшего места для коня не найти на этом пустынном плато.

Гнедой пасется, я обедаю лепешкой и водой, еды и у меня вдоволь.

Вечером был на пикете Ащи-Булак. Две юрты и рядом - солоноватый, недаром "горький ключ" назван - родник; он уходит по щели куда-то вниз. Вокруг голо и пустынно. Я невдалеке разбил палатку и пустил стреноженного коня на скудное пастбище.

Выспался за прошлые две ночи. Коня не видно, но это меня не беспокоит, при таком скудном корме он мог уйти в поисках лучшего. Возле юрт доили овец, там были люди, которых я вчера не видел. Да, они знают - мой конь пасется внизу по руслу ручья. Послали за ним двоих мальчишек. Те вскоре вернулись и, сдав мне Гнедого, долго и молча стояли, не отрывая глаз, следили за каждым моим шагом, движением, пока сердитый окрик не вернул их к юртам.

Покормив коня зерном, запряг его и подъехал попрощаться. Пришлось зайти в юрту, меня угостили айраном, и я уже собрался уходить, когда вошел сияющий Агамбет. Общее удивление: почему так скоро вернулся?

- Дело есть.

Он вышел наружу и вернулся в белоснежной рубахе, в своих овчинных чембарах "по-летнему", с мешочком, наполненным - он показал - комочками сухого сыра: это мне. Теперь он со мной расплатился.

Пришлось взять и поблагодарить. Все вышли из юрты. Сияющее солнечное утро. Я опростал и возвратил Агамбету его мешочек. Долго жали друг другу руки. И я поехал. Да, не так все просто!

Дорога однообразная, растительность скудная - всюду терскен, самое неприхотливое пустынное растение, блеклое, жесткое. Оно занимает те площади - камень с глиной, - где отступает даже серая полынь. Мы пошли по холмистой местности. Здесь на голых глинистых склонах ярко выделяются какие-то растения - сразу и не скажешь, что это за растения в виде разбросанных кусков красноватой сморщенной кожи. То листья ревеня. Ими устланы все холмы. В одном Месте встретил копаные ямки и обломки растения; кто-то собирал здесь его корни для своих нужд, скорее всего для дубления кож или овчин. Запасы этого дубителя огромны. Взяв образец корней и листьев, набрав впрок побольше черешков листьев, поехал дальше.

Далеко слева блестит вода озера, но вокруг белый, голый солончак, нет никакого смысла ехать к соленой воде, впереди нас ждет пресный ручей Канджига. И опять - жесткий терскен и ржавая глина.

Надежда на Канджигу не оправдалась. Около высохшего ручья на паводковом иле лежат обглоданные трупы овец, а в полуразрушенных зимовках никого нет и корма никакого.

Гнедой бежит без принуждения, убегая подальше от голодных мест. Проехали по неглубокой каменистой щели и вышли на открытое место: плато окончилось. Отсюда начиналась полого спускающаяся равнина. Слева она казалась безграничной, а справа тянулся на северо-запад голый невысокий хребет Кысач. Мы идем прямо к его восточному окончанию. Дальше - теперь совсем близко - нам встретится вторая река Семиречья - Лепсы. Какая она, есть ли на ней мосты, каковы броды?

К концу знойного дня - ближе к вечеру - мы пришли к окончанию горного кряжа. У его подножия вытекали родники, питающие небольшое озеро, скрытое от нас стеной высокого камыша (камышом здесь называют обыкновенный тростник). Там гам, писк, кряканье птичьего царства. На нас набросились слепни в таком множестве, будто рядом находится их рассадник.

Узкая полоска между подножием кряжа и озерком - я видел еще издали - покрыта сочной зеленью, которая оказалась зарослью незнакомого мне солончакового растения. Гнедой категорически отверг его как корм. Он ушел к камышам и, вытянув шею, осторожно срывал молодые листья, но в воду не лез, зная, что можно увязнуть; это и мне предупреждение: мысль о чирке или селезне на обед отпала.

Но дичь сама прилетела. Сначала - один, видимо, разведчик - бульдурук; он сел на каменистый бережок протекающего в озерко ручейка, напился, посидел и улетел. Я улегся за камнями с ружьем и стал ждать. Прилетели четыре бульдурука. Одного я взял. Вскоре прилетела целая стайка; взял еще одного - для меня вполне достаточно. Но когда я разделывал дичь, одного бульдурука пришлось выбросить: кишечник у него был набит ленточными глистами.

Из дичи сварил бульон, испек на раскаленной каменной плите черешки листьев ревеня - получился обед из трех блюд: бульон, вареное хотя и жесткое, но вкусное мясо и десерт - почти печеные яблоки.

Определить название нового растения невозможно - нет ни цветков, ни плодов. И все же название - точное научное название - само пришло ко мне.

Внезапно появился верховой. Он приехал сюда за водой для своей байбиче^*. Они недалеко отсюда стоят со скотом. А это растение? Он даже удивился, как я мог не знать, что это "ит-сийгек". Никакой скот его не ест, это уушоб - ядовитая трава. Лекарство? Какое лекарство - сразу помереть можно. Да, бывает, когда рана у скота зачервится, присыпают порошком сухой травы или водным настоем промывают - хорошо помогает. Он очень торопится: байбиче заругает.

^* (Байбиче - жена.)

Вот когда я благодарен Б. А. Федченко. В конце его книги "Растительность Туркестана" приведен список "туземных" названий растений. Ит-сийгек - Anabasis aphylla. Пытался представить себе внешность деятельного натуралиста и путешественника - он написал массу ботанических работ и редактировал все ботанические отчеты экспедиций Переселенческого управления, которые я тщательно проштудировал. Уверен, что познакомлюсь с ним, поблагодарю его и расскажу, при каких обстоятельствах он оказал мне помощь.

Здесь впервые взял образец анабазиса для будущих его исследований.