Глава вторая

Выехал рано. Переселенцы остались дневать - "больно местность благодатна", а мне незачем задерживаться. Провожали меня всем табором.

В Сергиополь пришел в полдень. С златоглавой церковью, оживлением на базаре он показался мне настоящим городом. На базаре продавали семечки, порыжевшие кошмы, кумыс, свежую траву для лошадей и шорные изделия.

Река Аягуз у Сергиополя

Здесь я познакомился с общительным местным жителем. Он объяснил: обычная - ниже Сергиополя - переправа через Аягуз сейчас не действует из-за паводка. Но возле города организована переправа на верблюдах, правда дело это рискованное. Но он во всем мне поможет. Сам он выходец с Алтая, зовут Алексеем Егорычем, а здесь он просто Егорыч. В городе он - я видел - лицо известное: проезжая или проходя мимо нас, беседующих, все с ним здоровались, и русские, и казахи.

Подъехали к реке, и мне даже тоскливо стало: молча неслась какая-то грязная лавина. На берегу еще один табор переселенцев; угрюмо смотрят бородатые сибиряки на переполнивший берега свирепый Аягуз.

Егорыч взглянул на меня, оценивая впечатление:

- Вот он какой у нас, Аягуз, а через месяц-два будет просто Аягузкой, телята на ту сторону вброд ее переходят.

Переселенцы, оказывается, уже несколько дней ведут переговоры с владельцами верблюдов - никак не Договорятся. За меня все это сделал Егорыч. Перевозчики осмотрели мой багаж, двуколку. Вещи разместятся на двух верблюдах, третий будет запряжен в повозку. А коня вплавь переправит мальчишка.

Переселенцы довольны: первый опыт и риск - чужой. Казахи работали ловко и уверенно. Шерстяными арканами привьючили все содержимое повозки, седло и сбрую коня и через полчаса - я этого никак не предполагал, ожидая внезапной помехи, отменяющей переправу, - предложили мне сесть на верблюда. Главный перевозчик ободрял:

- Не бойся, все будет хорошо, верблюды очень сильные...

Я не без опаски оседлал - впервые в жизни - лежащее на земле животное. Сам главный сел на первого навьюченного верблюда, поднял его, взял повод моего, тот тоже стал подниматься, и я еле удержался, проделывая какие-то несуразные качательные движения. Третьего верблюда впрягли в двуколку, для чего оглобли удлинили арканами. Получилось что-то, на мой взгляд, очень ненадежное. Но теперь уж все равно... На этого верблюда сел казах в черной чеплашке. Когда животное уже поднималось, на его вислый круп позади казаха неожиданно и ловко вскочил Егорыч. На лице у него - я понимал, что это для меня, - выражение беззаботности: так, дескать, обычная легкая прогулка.

Мальчишка снял одежонку, передал ее казаху в чеплашке и взобрался на Гнедого. Верховод что-то пробормотал, крикнул "джур", мы тронулись, а он на ходу осмотрел караван и, больше не оглядываясь, вошел в воду - сразу верблюду по брюхо. Потом и мой верблюд, как бы прыгнув вниз, очутился в воде. Дальше трудно было сообразить, что происходит. Казалось, мы стоим, покачиваясь, на месте, а вода поднимается выше, пытаясь утопить, увлечь нас вниз по течению. Я оглянулся назад, повозка, наполненная водой, кренилась, ее сносило, вот она совсем исчезла под водой! Быть мне без повозки! А Егорыч ободряюще улыбается, что-то кричит, показывает на приближающийся к нам берег.

Брод кончился неожиданно. Во весь рост показался первый верблюд, покачнувшись, вышел мой, и наконец, подскочив, появилась двуколка с хлещущими из кузова ручьями. Мы постояли, пока стекла вода, и, уложив верблюдов, сошли на землю.

- Хорошо? - казах смеется.

- Замечательно! - Как жаль, что я не знаю подходящего казахского слова в самой превосходной степени.

А конь? Снизу по берегу к нам иноходью на мокром Гнедом несся мальчишка.

При помощи Егорыча я расплатился с перевозчиками. Но они догадались, что у меня в бадейке, - ее в руках вез главный, улыбались, явно рассчитывая на угощение. Вот уж не жаль! Достал кружку, и мы, усевшись на траве, вкруговую опорожнили всю бадейку с медовым пивом. И мальчишке дали - согреться.

Вдруг казах вскочил, сказал что-то Егорычу, поглядывая на тот берег. Егорыч сорвался с места, крича на ходу:

- Эй вы, чалдоны! Куда вы, черти! Стойте!

Но одна телега уже вошла, лошади - их пара - по грудь в воду. На очереди у кромки стояла вторая пара. Все напряженно следили за переправой. Первые лошади продолжали продвигаться в воде. Вдруг коренная оступилась, и упряжка на минуту встала, телегу тотчас начало сносить, она потянула за собой лошадей, те рвались против течения, но, сбиваемые сильной струей, повернули вниз. Наш казах сорвал малахай, стал кричать, что - мне было непонятно. Егорыч сказал:

- Ну, пропали.

Телегу перевернуло, потом она скрылась, увлекая за собой лошадей...

Первым из воды показался возчик, затем серый конь, тот, что был в пристяжке. Они плыли вниз и к своему берегу, а к ним бежали женщины, дети, весь базар уже был на берегу. И все кричали. Коренного коня несло, и он то появлялся, то исчезал в клокочущей стремнине. За ним по берегу скакали верховые казахи. Егорыч заключил:

- Ну у тех теперь будет мясо.

Он махнул рукой, и мы пошли к моему бивуаку.

- Дураки, право, дураки! Хоть, скажи спасибо, живы остались.

Он помог мне разложить вещи, убедился, что все было сухим.

- Вот что значит дело знать - и вещей не намочили, а те... - и Егорыч опять стал бранить "бестолковых" людей.

Егорыча казахи звали на переправу. Сказав мне, что завтра он будет здесь и расскажет о дороге, чтобы без него я не трогался, Егорыч побежал к реке.

Оборудовав ночлег, только теперь вспомнил, что знаменательный момент - выступление в Семиречье - был пропущен в этой суматохе и волнениях. Сколько названий у этой страны, но самое заманчивое, завлекающее и таинственное - Гептапотамия^*.

^* (Греческое наименование Семиречья.)

Вот я и в Гептапотамии.

А Сергиополь, освещенный заходящим солнцем, был красив, живописен.

...Утро. Я вышел из палатки. Конь на месте, зовет: пить, овса! Круг травы по радиусу - длине аркана - выстрижен начисто. Отправился с ним к реке. Аягуз не смирился - несет грязную воду с Тарбагатая в Балхаш. В стороне гор и сейчас видна темная полоска туч на горизонте. Что там? Непрекращающиеся ливни или бурное таяние снега? Аягуз - это первая река Семиречья. Как меня встретят другие шесть?

А вот и награда за вчерашний трудный брод: новое, неизвестное мне растение. Цветков уже нет, и листья блеклые, пожелтели, но есть плоды - коробочки, такие могут принадлежать только семейству пасленовых. В легком песчаном грунте без труда выкопал корни, не под стать слабой травке мощные упругие клубни.

Гнедой с торбой овса, а я с определителями. Во "Флоре Алтая" - книгах, к которым я привык, - нет такого растения. Нашел его в "Растительности Туркестана". Это физохлена! Чувство удовлетворения - я уже перешел рубеж, и это - другая страна. Ура! А на правом берегу кто-то крикнул:

- О-го-го!

Там стоял верховой и махал мне. Это Егорыч:

- Как там у тебя, все благополучно?! Отлично слышно все, можно и вполголоса говорить,

но через реку принято кричать: веселее, бодрее, необыкновеннее.

- Сейчас парнишка прибежит. Моя старуха гостинцы шлет тебе. Попало мне за тебя вчера. Сам я - ты видишь, чё творится, - к тебе не попаду.

Он сошел с коня, подошел к самой реке, присел на корточки; теперь разговор шел в обычном регистре:

- По тракту не езжай, там - неведомо что, никто теперь не ездит. Увязнешь в солонцах, через пески не пробьешься. Людей там нет, заплутаешься. Ехать тебе, не миновать, через Шурал. - Он махнул рукой на восток. - На Урджарскую направляйся. Там спросишь, люди покажут.

На молоденькой, еще поджарой игреневой кобыле, без седла, прискакал мальчишка лет двенадцати. Он оставил лошадь Егорычу и с узелком в руке побежал вверх по берегу. Остановился, посмотрел на воду, пробежал еще немного, свернул одежку в узелок и устроил на голове высоким тюрбаном. Раскинув руки, вошел в воду. Такого пловца я никогда не встречал. Парнишка плыл как поплавок. Он как бы шел по воде, держа голову прямо, и, казалось, не сопротивлялся течению реки. Расчет был точным: он пришел прямо ко мне. Внизу, у воды, размотал тюрбан, отвернувшись, оделся и, выскочив на терраску, передал узелок:

- Вот, мамка велела - вам.

Я снял куртку, сложил содержимое, а платок отдал парню:

- Поблагодари, поклон передай.

- Ладно.

Хотел я спросить, как зовут, похвалить, но гонец уже убежал, скрылся в овраге и вскоре уже был на том берегу, точно приплыв к своей лошади; вскочил на нее и умчался.

- Ваш, Егорыч? Хорош!

- Наш, - хотел, но не мог скрыть гордости Егорыч и, оправдываясь, равнодушно: - Все они хороши, пока малы. Ну, будь здоров. Удачи тебе.

У меня целый узелок произведений кулинарного искусства умелой казачки - шанежки с чем угодно, даже с зеленым луком. Теперь есть смысл разводить костер, готовить чай. День разгуливается чудесный, тихий, солнечный. Стреноженный Гнедой заковылял в глубь степи, к сопкам, там видны белесые пятна солончаков.

После завтрака занялся самым любимым делом - осмотром растительности на новом месте. Это ни с чем не сравнимое наслаждение, занятие, полное неожиданностей, волнующих загадок и красоты: красоты формы, цвета, аромата, всего, что может дать только мир растений...

Да, только долгая мертвая зима может подготовить к восприятию радостей среди цветущих растений, и такие переходы от мертвого к живому сохраняют и питают веру в существование чудесного.

Ковры душистого чабреца. Он в полном цвету, и на цветах его - пиршество: бабочки, пчелы, жуки, разноцветные мухи, и весь этот пестрый, цветастый, усатый, крылатый, близкий мне с детства мир торопился взять от цветов жизненные силы.

Здесь и муха эристалис - символ очищения. Личинкой она жила и выросла в сквернах, а теперь, сверкая чистотой, живет среди цветов и пьет ароматный нектар. Я подолгу могу наблюдать эту суетливую жизнь - на зонтиках таежных борщевиков и дягиля, на цветах растений, разбросанных по прибрежным галечникам.

Сегодня запаковал первый образец для будущих исследований - клубневидные корни моей новой знакомой - физохлены.

Из песчаного оврага вышли четверо пеших, за ними двое дрожек с возничими. Здесь все сели на дрожки и остановились возле меня. После приветствий спросили, как река, брод. Рассказал им о вчерашней переправе, о том, что Егорыч ждет кого-то из Урджарской, и о моих надеждах на их помощь.

- Это мы сейчас наладим.

Подъехали к моему бивуаку. Все, кроме одного, - он ушел к реке - взялись за работу. Поочередно сняли колеса, тщательно очистили оси и втулки от ила, смазали их и помогли погрузить и увязать багаж на уже высохшую двуколку. Один из них выпряг пристяжную и сбегал за Гнедым - он ушел далеко. С Гнедым в поводу он заехал к реке, напоил моего коня. Рассказали, как ехать, где свернуть на Шурал, мы попрощались, и я выехал на дорогу.

Ай - небольшая прозрачная речка

Вечером был в маленьком поселке на речке Ай. Небольшая, совершенно прозрачная речка сразу показалась уже тем приятной, что не похожа на угрожающую Аягуз: смотришь на спокойную воду - отдыхаешь от тяжелых аягузских впечатлений. Проехав немного вверх по речке, выпряг коня на сухом покатом лугу. Под колеса на всякий случай подложил камни и с котелком спустился к воде.

Очень красивая речка с богатой кустарниковой и травянистой растительностью: ива, шиповник, боярышник и даже калина. Но как попала сюда эта таежная красавица - живокость высокая? Стоял, смотрел. И вспомнил о... рыбе: ведь это уже другой бассейн, и кроме вульгарных чебаков и окуней здесь может оказаться таинственная таримская маринка - шизоторакс.

Знаменитая маринка

Срезан длинный побег ивы, на склоне в траве поймано несколько кузнечиков; снасть - леска с крючком, поплавком и грузилом - всегда при мне.

Первый заброс. В глубокий, тихий омуток. Произошло невероятное: из этой двухсаженной речки я сразу же вытащил огромную рыбину, в ней более трех фунтов. Конечно, это она, знаменитая маринка! Золотистая, с очень мелкой чешуей. Поймав одну за другой еще две маринки, я с трудом удержался от дальнейшей охоты: куда девать столько?

Вскрыл рыбу: вот она, враждебная черная брюшина маринки! Сколько зловещих рассказов мне пришлось о ней слышать; целые семьи переселенцев погибали, поев ухи из маринки. Тщательно удаляю черную брюшину, выбрасываю также икру, оказавшуюся в одной непомерно толстой рыбине. На всякий случай, из предосторожности, выбросил и головы - кто-то из казахов говорил, что голова маринки тоже ядовита. Две маринки я засолил, а из тушки третьей сварил уху. Мякоть рыбы оказалась непривычно нежной и с запахом грецкого ореха.

Поставил палатку. Устроил коня на ночь. Все это делал, борясь с азартом рыбака, охотника (куда буду девать рыбу? Засолю). Не выдержал. В сумерках спустился с удочкой к реке.

Сразу в том же самом омутке взял - одного за другим - двух серебристо-белых, совершенно голых, без чешуи толстогубых османов. Да, конечно, это осман - тоже рыба таримского бассейна и тоже с ядовитой черной брюшиной.

Ночью проснулся: кто-то пробежал мимо палатки. В палатке совсем светло. Вышел наружу. Светит полная луна. Речка там, где она не скрыта кустарником, освещена лунным светом, и внизу происходит шабаш: крики, визг, приглушенный смех, будто кого-то щекочут, хрюканье, всплески воды. Если не найти объяснения всей этой чертовщине, то недолго и поверить в существование всяких водяных, русалок и леших. Слушал и не понимал, что там, внизу, происходит. Но вот кто-то грозно крикнул "Угу!", и все смолкло.

А ведь "угу" - по-казахски филин, вспомнил я, засыпая.

Безветренным безоблачным утром Гнедой легко бежал по надежной дороге. Местность предгорная, холмистая, безлесная. Между холмами попадаются разрушенные, покинутые поселки, а вокруг заброшенные, невозделанные земли.

После долгого подъема вышли на мягкий перевал. Отсюда была видна дальняя горная гряда Тарбагатая, сверху укрытая слоем темных туч.

Днем мы не делали продолжительной остановки, лишь попили воды в ручье, Гнедой на сочном лугу быстро набил себе брюхо, а к вечеру мы подъехали к новому табору переселенцев.

У них идет разлад. Одни хотят остаться здесь, приписавшись к одному из разоренных поселков, другие тянут на юг через Шурал (Учарал) к Сыркандской - там начинаются яблоки.

Здесь же оказался местный житель. Узнав, что мой путь лежит через Учарал, он советовал мне ехать правым берегом Урджара, чтобы избегнуть переправы через реку. А паром на Урджаре теперь не работает. Он показал и подробно рассказал мне, как выехать на шуральскую дорогу.

Вечером я остановился на небольшой речке - притоке Урджара. Было мглисто-пасмурно, беспокоящая неопределенность в погоде. И с дорогой, как я ни успокаивал себя, тоже неопределенность - уж очень мало на ней следов. Но может быть, они еще войдут в мою дорогу или завтра я войду в более торную.

Гнедой обеспечен кормом, водой. И мои два османа, завернутые в листья лопуха, свежи - можно сварить обед.

Мглистым утром я выступил, продолжая путь к югу. Обрывистые песчаные берега увешаны длинными, как веревки, корнями лакричника, солодки. Вот где, не тратя сил на выкапывание, можно собрать тысячи пудов корней солодки. А корней этих до мировой войны из России вывозили ежегодно более миллиона пудов. Пока ехал вдоль Ай, почти не сомневался в правильности пути, но, когда, объезжая пески, ушел от этого ориентира, неуверенность стала с каждым шагом расти.

Как же я мог прозевать? Откуда и когда появился этот свежий колесный след? След четырехколесной тележки с восьмерящим правым задним колесом. Лошадь некованая, след свежий - жуки еще копошились в навозе. Ехал русский - лошадь кормлена овсом. Рассуждая таким образом, я уверенно шел по следу, объезжая пески, перебираясь через овраги.

К вечеру небо совсем помрачнело, а впереди... мираж - какой еще может быть мираж, когда солнца нет?! - впереди, как море, расстилалась водная поверхность. Но всмотрелся, разглядел среди воды сухую перемычку. Она ведь указана на карте между озерами Алаколь и Уялы. Но ведь там перемычка имеет ширину по меньшей мере с версту-две. Я оглянулся и от неожиданности остановил коня. Казалось, вода закрыла нам выход назад. А след кривляющегося колеса издевательски-беспечно вел дальше - прямо в безбрежную гладь.

Стоп! Дальше ни шагу! Буду ждать. Прибудет же сюда хоть кто-нибудь из местных, только тогда, с ним, я пойду на риск. Здесь хороший луг, здесь ночуем.

И сразу, как только я выпряг, на меня и на коня обрушилась туча комаров. На севере, там, где Тарбагатай, все закрыто темными тучами. Вслед за комарами прилетели чибисы, бакланы, чайки, кулики - все носятся над нами, кричат, стонут, угрожают.

Устроив коня на ночное пастбище, забрался в двуколку и поплотнее укрылся пологом. Снаружи сплошной комариный стон. Уснул под грохот дождя по мокрому брезенту, вспышки молний и приближающиеся раскаты грома.

Проснулся от невыносимой духоты. А снаружи - всплески воды. Что там происходит? С трудом, задыхаясь, выбрался из-под одеревеневшего мокрого брезента. Светлые сумерки. Свежий воздух и... никакой земли: все - и колеса двуколки по ступицу - в воде. Гнедой рядом, да он и не гнедой - серый, он покрыт сплошной коркой комаров. Все смотрится через комариную кисею: и этот потоп, и островки с темными комьями птиц. Едва я спрыгнул в воду, со всех сторон поднялись пернатые и начался кромешный ад. Все устремились к нам, орут, негодуют, требуют немедленно убираться отсюда. А вот летят какие-то чудовища из конандойлевского Затерянного мира - огромные и уродливые, как птеродактили. Да это птица-баба, пеликаны! Какая же их здесь уйма!

Гнедой уже не отмахивался от комаров, он только вздыхал, отдав себя на съедение с покорностью обреченного. Я провел рукой по его шее - рука в крови.

Стало светлее, определился восток. Итак - отступать. Пусть что угодно - пески, сазы, солончаки, но не этот потоп. Запряг коня, и, когда развернул повозку на север, в обратный путь, Гнедой бодро пошел по воде. Иногда хотелось поправить коня, не ошибся ли он, отклоняясь от направления на север, но теперь я уже знал, что конь в таких условиях совершеннее меня. По одному запомнившемуся месту убедился, что Гнедой в воде идет точно по нашей прежней дороге. Я говорил вслух, ободряя его да и себя, внося привычное в непривычную обстановку.

Вдали показались бугры песков, и вскоре мы точно вышли на свой вчерашний след. Стали отставать птицы. Дольше всех нас преследовали чибисы, и комары никак не могли с нами расстаться. Вот и знакомая заросль ферулы, и стебель, срезанный мной вчера, и вихляющий след неизвестного лоцмана (будь он неладен!). Глубоко смоченный дождем песок потерял зыбучесть, ехать стало легче. У бедного Гнедого обозначились ребра, надо дать ему отдых. Но впереди - я помню - два глубоких оврага, что там нас ожидает после дождя?

Сквозь тучи выглянуло - уже высоко - солнце, подул встречный ветерок, отстали и комары. Первый овраг превратился в реку - приток Урджара. Вода грязная, по ней плывут комья плотной пены. Такая пена, как грибы, разбросана по всей береговой кромке.

Рискнуть? Пока я раздумывал, конь, тормозя, приседая на задние ноги, спустился вниз, насторожил уши и смело вошел в воду. Вода доходила почти до кузова.

Гнедой уверенно ступал, но при выходе на другой берег застрял - не вытянул крутизны. Я слез с двуколки, огладил коня, перебросил вожжи через спину и крикнул знакомое: "Но, я пособлю!" Гнедой напрягся, сжался и выскочил на берег, с трудом удерживая повозку на крутом уклоне. Он весь дрожал. Чтобы напиться, мутную овражную воду пришлось процедить сквозь полушерстяную куртку. Даже Гнедой пил неохотно. Ему я отдал остатки овса. Из вещевого мешка вытряхнул истертые остатки токачиков - мой завтрак. И мы поехали дальше.

День разгулялся, солнце припекало, вдали появлялись и исчезали при нашем приближении висящие низко над землей маленькие миражи, на солнце грелись ящерицы. Конь шел бодро, но вид проступающих у него ребер был тягостным для меня упреком. Здесь вчерашние следы уже зачеркнуты дождем, но для Гнедого все ясно, и в одном месте, где дорога раздваивалась, расходясь в разные стороны, он пошел не торной, а левой, малоезженой дорогой. И опять я убедился, что конь прав.

На другой день к вечеру въехал в поселок с широкой, зеленой, как луг, улицей. В ближайшем дворе увидел телегу со свеженакошенной травой и мужчину, подошедшего к забору. Я остановился. Поздоровались.

- Заезжать будете? - И хозяин гостеприимно открыл ворота.

Помогая мне распрягать, удивлялся, где я мог за четыре дня коню "тело сбить".

- Мы видели, как вы туда ехали. Что за человек, думаем, куда направился? Тележка ненашенская, а седло, конь будто наши.

Гнедого, не спрашивая меня, он привязал к столбу навеса, расседлав, протер ему спину, и мы вдвоем подкатили двуколку к окнам избы.

- А теперь в избу входите, посмотрите, как люди здесь живут.

В первой комнате с русской печью стояла у стола красивая высокая женщина с карими глазами.

- Жена моя, Василиса, - и шутливо добавил:- Прекрасная.

- Ты, Петра, все озорничаешь, что новый человек подумает?

Но это было сказано так, без упрека, даже с удовольствием.

Показали еще две комнаты. Парадную - с кроватью, но без занавесок-алькова, стол посередине с вязаной белой скатертью, фотографии на стене: молодые казаки "с шашками вон", на первом плане - лежат, дальше - сидят, а за ними, как полагается, - стоят; вот хозяин на коне и с длинной пикой; девушки с букетами бумажных цветов. Оба давали объяснения: кого, когда, где запечатлела фотокамера.

Всматриваясь в лица изображенных на снимках людей, я увидел одну общую для них черту, деталь: спокойное достоинство, с каким эти люди смотрели на меня с фотографий.

Отдельно в рамке - увеличенный портрет хозяйки с лицом действительно прекрасным, прямо тициановская Флора!

Третья комната была убрана просто.

- Здесь Петя отдыхает, когда я у печи вожусь. Здесь ему покойно, никто не мешает...

Василиса дала мне чистое, с кружевами и вышивкой полотенце. Умываясь у крыльца, я видел, как девочка-подросток впустила во двор коров, погнала их в пригон, как коровы на пути воровски ухватили по охапке травы, проходя мимо телеги. Вышла Василиса с ведром и направилась в пригон. Дочка принесла ей воды, и, прежде чем начать доить, она обмыла корове вымя. Петр провел рукой под гривой Гнедого и привязал его по другую сторону телеги. И все это - спокойно, без суеты. Возле меня под крыльцом щебетали цыплята, там наседка устраивала на ночь свое семейство.

Солнце уже село, воздух во дворе стал свежим, влажным. Мы с Петром сидим на лавочке у крыльца. Во дворе появился небольшой, с лоснящейся гладкой шерстью пес, по-деловому обежал двор, ко всему присматриваясь и принюхиваясь.

- Вот ведь скотинка какая, днем бегает, не знай где, в степи сусликов промышляет, а на ночь домой является службу сторожевую нести. Теперь во двор никто не заходи, и со двора никого не выпустит, порвет. Вольноопределяющийся пес.

За столом хозяйская дочка молча смотрела на меня огромными светлыми глазами. Закончив ужин, Петр - У него особая манера вести беседу - продолжал прерванный в начале встречи разговор:

- Думаю, не на Моканчи ли подался человек? А как увидел сзади повозки примету одну, понял - на Учарал направился. А примета - травы разные за кузовом болтаются. У нас тут до войны еще стоял один, тоже видный из себя человек, травы разные собирал, в сукне сушил, приходилось видеть. А назавтра от кержаков - вы у них задержались, туда едучи, - здесь человек был, о вас сказывал, понял я, что поедете вы по неправильному пути.

Хозяйка также спокойно добавила:

- Ночью говорит мне Петя: не пробьется тот травник, затопит его, год нынче особенный. А ты, говорю, сбегай, пособи. А Петя мне сказал: "Вот точно все узнаю, может, и сбегаю".

В обращении друг с другом они отказались от традиционной супружеской небрежности, грубоватости и не скрывали своей взаимной симпатии, привязанности и уважения. Наблюдать их было просто отрадно.

После ужина вышли покурить на крылечко. Петр продолжает разговор:

- Вот я и думаю: нет, конь у него добрый, старый, выручит. Вперед по рыбачинской дороге новому человеку в непогоду сейчас не пройти. Значит, вернется. Ну я и поглядывал, как вы ехать мимо будете.

Утром Петр отбивал косу. Она у него никудышная, выщербленная. Вот для меня прекрасный случай отблагодарить. Предложил ему отвязать под кузовом двуколки мою косу. Петр вынул ее, новую, большую, серьезную, из кожаного футляра, вытер ржавчину, посмотрел клеймо:

- Ну и литовочка!

Я предложил поменяться, его - поменьше - для меня более удобна. Он позвал жену:

- Вот, Василиса, гость наш литовками поменяться просит. Ты хозяйка, ты и решай.

Василиса, не сводя глаз с моей косы:

- Выклянчил, срамота какая!

После шутливых препирательств обмен был совершен.

Привез полный воз травы. Восторгался новой косой: "Вы даже представить не можете, как меня выручили. Теперь я с сеном! У всех литовки - одни обушки остались".

За завтраком хозяева настояли, а я и не сопротивлялся - сегодня пусть конь отдыхает отъедается. И мое имущество будет приведено в порядок. Весь день Петр и Василиса посвятили мне. Все было починено, постирано. Петя смазал дегтем и развесил сбрую, плетеный кожаный аркан. Повозка и конь были вымыты. А Петр все повторял:

- Теперь я с сеном. Прямо в цель попали.

Вечером вернулся пес. Только теперь я вспомнил, что его весь день дома не было.

- Может, Собольку с собой возьмете? В дороге все веселей будет.

Пес внимательно посмотрел на Петра и больше к нам не подходил.

Гнедой отдохнул и бодро бежит по твердой дороге. Небо чистое, темно-синее. Дорога знакомая, но растительность за эти дни стала неузнаваемой. Заросли ворсянки определяются издалека, а туда едучи, пришлось подойти ближе, чтобы узнать, что это за растение. И ковыль на склонах и гривах холмов повзрослел, пошелковел, лосниться начал.

Скорее бы прийти к Сергиополю, чтобы вычеркнуть проделанный зря маршрут. Зря ли? А знакомство с Петром и Василисой - идеальной супружеской парой! А дорожные напутствия Петра - он мне советовал подождать немного и ехать через Рыбачинскую, когда же я отказался, предпочтя объездной маршрут с возвращением к Сергиополю, подробно описал путь по старому тракту. Препятствий, по его словам, у меня будет три сорта: солончаки, пески, реки. Если пройдут дожди, пески как препятствие отпадают. И солончаки, "если с умом ехать", можно пройти, надо только ехать там, где растет трава "кокпек", там всегда тверже грунт. Ну а где река, там всегда люди живут, люди покажут, помогут, если мостов нет. Да и реки сейчас уже не так страшны, большие паводки прошли.

Гнедой бежит как домой. Вот будет разочарован, когда мы от Сергиополя пойдем в обратную сторону. Конечно, ему только бы брюхо набить. Но все же неловко перед Гнедым - впереди вроде бы обман его надежд. Люди здравомыслящие скажут: какой вздор! Но то ли еще бывает во взаимоотношениях между человеком и животным, особенно конем, собакой. С ними он шел к культуре, к утверждению себя в окружающей природе, к благосостоянию. Этим своим спутникам человек должен поставить памятник.

Так, размышляя, я ехал через цветущий, поющий и парящий мир тарбагатайского предгорья. А от сбруи шел дорожный, крепкий, бодрящий запах березового Дегтя. Вспоминая своих новых друзей, я отыскал наконец их самую привлекательную черту: врожденный такт. Как эта черта облагораживает, возвышает человека! И еще - приветливость; она теплым светом озаряет лица, любое лицо делает красивым. Да, еще одна черта, относящаяся к ценнейшим качествам человека, - об этом говорил мой учитель: сдержанность. Культура - это сдержанность, говорил он.

Нет, до речки Ай нам сегодня не дойти. Стали на ночевку у небольшого ручья, спугнув семейство куропаток с маленькими, но вовсе не пугливыми цыплятами. Разбив лагерь, я успел до наступления темноты сделать экскурсию в окрестности. У ручья те же кустарники, что и на речке Ай, - ива, боярышник. Много цветущего желтого ириса солелюбивого, выше по склону - таволга, ковыль, полынь, желтушник, типчак, дикий лук, риндера, додарция, а на каменистых местах - кермек в скульптурно выраженных розетках. А все свободные места заполнены, как бы присыпаны сухим бродячим лишайником-леканорой цвета блеклого селадона и изредка разбросанными розетками с многократно рассеченными листьями розоцветного растения - хамеродоса.

Розетка кермека

Выехали рано. Опять идем под синим небом по знакомой дороге. Большой луг на Нарыне занят табором. Издали вижу, что это не мои прежние попутчики: телеги разбросаны где попало, лошади пасутся в беспорядке. Вот там оживление, уставились на мою повозку. Бежит наперерез кто-то на незаседланном коне. Пришлось ненадолго остановиться. Это, оказывается, те, что коня в Аягузе утопили.

Солнце садилось за сопку, когда мы подъехали к Сергиополю. Не видно никого ни на том, ни на этом берегу. Река унялась, но еще многоводна, мутна. Стал рядом со старым местом.

Утром выпала обильная роса. Небо безоблачно. Неужели Егорыч не видит моего лагеря? Сейчас он мне так нужен - рассказал бы подробнее о дороге. Но вот из станицы спускается ходок, в нем двое, смело входят в воду и, подняв ноги, спокойно переезжают на мою сторону. Вышел им навстречу. Остановились:

- Значит, на Шурал так и не пробились? А Егорыча теперь дома не найти, не то время.

Они посовещались и решили, что через Арганату я, пожалуй, пройду.

- Вы запрягайте и погоняйте по нашему следу, а, как дойдете до большого луга, верст шесть отсюда, мы по лугу пойдем, а вы на луг не сворачивайте, держите вправо, выезжайте на сопку. Там старый след есть. Так гривами по сопкам и пойдете. А как выйдете из сопок, дальше родник будет. Потом увидите столбы, на них не сворачивайте, тракт сам к вам придет у самого Талды-Булака. А примета, что идете правильно, - слева впереди сопка маячить будет - Улькен-Когильдыр. А там дальше - по тракту. - И они уехали.

Я долго смотрел им вслед. Что же, деваться некуда. Поедем, Гнедой! Без цели сорвал горсть чабреца, измял его в ладонях, втянул в себя резкий, горький аромат травы, и не такой уж пугающей показалась неизвестная дорога. Победило волнующее стремление к новым местам.

А дорога оказалась отвратительной. Если бы не свежие следы, я не рискнул бы во многих случаях продолжать путь.

...Сколько верст мы прошли - неужели только шесть? - но бедняга Гнедой весь взмок. В этих мелких сырых и солончаковатых долинах было душно, донимали комары, запах конского пота остервенил слепней, они набрасывались и на меня. Все же мы пришли к большому лугу, а потом и к тому месту, где нам надлежало свернуть. Разнуздав и отпустив чересседельник, дал коню передохнуть. На сочном лугу пестрели куртинки мытников, а во впадающем сюда сухом сае - заросли цветущей живокости сетчатоплодной. Надо убегать от гнуса. Вот даже свежая ветка таволги брошена вершиной в малозаметный след, ведущий на сопку. Я проехал колесом через ветку: пусть знают, что нашел ее.

Патриния

И здесь, на сопках, преобладает желтая краска: цветут патриния и желтушник, на склонах сизо-зеленый кустарник - майкараган с крупными желтыми цветами. Введен ли он в культуру? А лапчатка гусиная? Какой плотный ковер из ее перистых листьев строгого рисунка! И по ковру рассыпаны золотисто-желтые звездочки цветов. Подует ветерок - зеленый ковер оживляется еще и тусклым серебром обратной стороны листьев. Травка лапчатки сама просится к человеку: и стричь не надо, и сеять - раз на несколько лет, и цветет до самой осени.

Ненадолго справа открылся пологий спуск к темнеющей вдали полосе тугайного леса. Там Аягуз течет своим путем до встречи с озером Балхаш.

Густые заросли тугаев на берегах Аягуза

Сопки кончились, впереди внизу огромная котловина с небольшими холмами, полосками кустарников и белыми пятнами солончаков. День солнечный, кучевые облака мирные, светлые. Спускаясь в котловину, вправо от себя на широкой присопочной волнистой равнине увидел стадо больших серых птиц. Да ведь это дрофы, те самые "дудаки", о которых столько наслышался от наших казаков.

Ночью спал не просыпаясь. Конь выпасся. Небо чистое. Роса не так обильна, как на Аягузе. Прохладно, 7 градусов. Абсолютная высота бивуака 580 метров.

Проехав по сухой, крепкой, едва заметной дороге, мы подошли к роднику. Чистому, холодному, с совершенно пресной водой. Напился, напоил коня, вымыл бадейку и набрал воды.

День знойный, дорога хорошая. Снял свою тяжелую, успевшую порыжеть куртку; обдуваемый теплым ветром, рассматривал дали и однообразную скудную растительность. Опять справа - теперь уже ближе - показались тоненькие, как лучинки, столбы тракта. Началась ковыльная степь. Она тянулась далеко-далеко на юго-восток. И совсем неожиданно появились столбы тракта. Они, казалось, навечно были укреплены на каменном основании: два врытых в землю порфиритовых параллелепипеда, и между ними сосновый столб, все это стянуто двумя болтами, не заржавленными, а покрытыми тонкой глянцевой глазурью. Знать бы, как в природе создается этот предохраняющий состав, похожий на патину. А столбам много лет: 1908-й - год их установки. Какое простое изобретение - каменные основания, но сколько оно сберегает сил и средств в этом безлесье!

Я теперь уже не думал о неотвратимых впереди препятствиях - солончаках, песках и бурных реках. Ковыльная степь успокаивала, отвлекала от угнетающих ожиданий, здесь все казалось надежным, без скрытых подвохов.

По тракту подъехали к маленькому зеленому оазису с родником в верху котловинки. На тракте возле полуразрушенной каменной зимовки лежал труп лошади. На нас набросились все виды кровососущих. Мы объехали оазис (ведь это Талды-Булак), не останавливаясь, - подальше от этого неблагополучного места - и выехали на классический пенеплен, усеянный камешками - продуктами разрушения горного кряжа, а Улькен-Когильдыр стоял слева как огромный останец. Неокатанная щебенка у дороги была украшена желтыми цветами - и только ими - приземистого шлемника. Дорога полого вела вниз, к югу, на серую безжизненную равнину. Конь шел бодрой иноходью.

Цветущий шлемник

Вот небольшой овражек - препятствие незначительное, на дне полоска светло-серого ила, нанесенного недавним ливнем, поэтому еще не совсем высохшего. Но Гнедой, подойдя к илистой полосе, резко остановился; после моего настаивающего шлепка вожжами конь подчинился - прыгнул. Повозка дернулась и... глубоко провалилась в скрытой канаве, оглобли поднялись, и конь встал на дыбы, беспомощно суча в воздухе передними ногами.

Выпрячь Гнедого в таком положении было настолько сложным делом, что, когда он наконец был выведен из оглобель, мы оба вздохнули: главное сделано. Гнедой жадно принялся щипать скудную траву, а я вернулся к повозке с высоко задранными оглоблями. Узкая щель-промоина, предательски замаскированная илом, оказалась ловушкой. А ведь Гнедой знал. И сделал все что мог.

Конечно, это не та картина, когда телегу увлекает мутный Аягуз, но все же положение не из приятных. Прежде всего я разгрузил повозку. Потом, постепенно подкладывая камни в промоину под колеса, с удовлетворением наблюдал, как вопиющие о помощи оглобли стали опускаться. Много пришлось перетаскать камней, чтобы забить ими щель. Связал кое-как ремни сбруи, которые пришлось разрезать, выпрягая. Конь легко вывел повозку на траву, туда, где был сложен весь багаж.

Надо ехать к воде. Теперь я почувствовал, что руки у меня в ссадинах и, как обожженные, горят и ноют от соленой грязи. В этой разъедающей грязи были и я, и Гнедой, и повозка; высыхая, она стала как обмазанная тестом.

Вот когда пригодилась вода, холодная родниковая вода. Когда я пил, Гнедой с повозкой подвинулся вплотную, нетерпеливо совал морду, мешая мне и требуя. Достал котелок, налил коню. Выпил. Еще! Так мы и прикончили весь свой запас.

В дороге самостоятельно разбирался Гнедой. Меня охватила такая сонливость, будто принял очень сильное снотворное. А очнулся от толчка, когда колесо попало на камень, - светлой полосы тракта впереди уже не было. Конь шел на подъем широкой долиной по темной сочной траве. На небе уже мелкой крупой белели звезды. Где мы едем, куда едем? А, ладно! Завтра будем разбираться.

Коня кое-как стреножил негнущимися пальцами, привязал на аркан, с трудом забив камнем небольшой колышек. Надо бы и кол подлиннее, и забить его поглубже, но нет сил и руки ноют. Морщась от боли, поставил палатку, забрался в нее и сразу уснул.