Глава первая

 Харякятдя бярякять.
 Счастье - в движении.

Казахская пословица

Кончилась тяжелая горная дорога. За Верх-Алейской я свернул с Казачьей линии, ведущей в Усть-Каменогорск, и теперь еду прямо к Шульбинской паромной переправе. Позади остались знакомые горы, леса, реки, станицы, поселки и люди. Впереди - неведомое Семиречье. Выдержал испытания Гнедой - конь оказался надежным. Вполне пригодна для дальнего пути и бездорожья двуколка - новый для меня и для этих мест вид повозки. От привычного вольного передвижения верхом в седле пришлось отказаться - слишком много нужно было взять груза: книги, продовольствие, овес для коня, лекарств - целую аптечку. Образцами лучших лекарственных растений, известных ойротам^* и алтайским казакам, набит один из вьючных кожаных сундуков-ягтанов. Всего этого не взвалишь на верхового коня. А впереди новые сборы растений. Правильное решение - это двуколка.

^* (Ойроты - старое название горноалтайцев, коренного тюркского населения Алтая.)

Гнедой на ровных местах пробует свой аллюр - иноходь, применяясь к новой для него повозке. Вокруг холмистая степь и сочная весенняя зелень со знакомыми цветами, со звенящими жаворонками и чистым воздухом. Здесь дорога сухая, без непросыхаемых в сумраке леса грязи и луж, как это было на Казачьей линии.

На Казачьей линии

Все четыре дня с выезда мне пришлось жить подневольной жизнью гостя: на каждом ночлеге я вынужден был много есть, пить без меры медовуху и спать в душных ситцевых альковах в обществе огромных подушек. Как хорошо, что друзья не могли читать моих мыслей и не знали, какой я неблагодарный гость. А сейчас, едва втиснувшись в перегруженную повозку, осматривая свой багаж, я просто рассмеялся: чего только мне не натащили сюда! Но очень кстати (кто бы мог это сделать?) полный солдатский вещевой мешок токачиков - кусочков теста, сваренных в масле; с ними - лишь бы вода - не будет заботы о пище, и хранить их можно до самой осени.

На линии встречались телеги равнинных крестьян. Они везут в горы соль - главное тамошнее богатство, зерно, муку. Едут с кадками - за колбой, черемшой. Обратно будут с полными телегами этого лука, зеленого или заквашенного впрок. Зайдешь зимой с морозного воздуха в избу - "дух" от квашеной колбы невыносимый, а поешь отварной картошки, политой душистым растительным маслом, вместе с сочной, необыкновенно вкусной черемшой - и куда все девалось.

На холме сидел мальчик

Но пора подумать и о передышке для Гнедого. У моего коня есть настоящее имя - Баян, оно значится в документе, заверенном станичным исполкомом. Там сказано, что он мерин, иноходец, ему девять лет, масти гнедой, правое ухо порото, грива на правую сторону с отметом на левую. А Баяном он назван потому, что происходит из-под Баян-Аула, что лежит по ту сторону Иртыша, как раз посредине между Павлодаром и Каркаралинском. В строю он не был из-за своей иноходи, но службу проходил - у небольшого чина по интендантской части. Словом, конь бывалый.

Остановились на заимке под Шемонаихой.

Очень рано, как мне хотелось, выехать не пришлось. Неудобно отказаться от чая. Ждем, пока изготовятся свежие лепешки. Здесь, как и всюду, где сеют белотурку, хлеб выпекают каждый день - он быстро черствеет. А пышная лепешка - обязательная прелюдия к выпечке хлеба. Настоящего чая в этих местах давно не видели. Вместо чая теперь все, а не только староверы, как прежде, пьют бадан - заваривают прошлогодние побуревшие листья этого горного алтайского растения. Иногда для придания аромата к бадану добавляют "гвоздику" - корешки предгорной травки колюрии, обладающие точно таким запахом, как и настоящая заморская гвоздика. Эти корешки я также везу с собой. Изба тесная. У печи хлопочет молодая хозяйка, а пожилая, видимо мать ее, в подоле перебирает сухие листья. Знакомые листья костяники. Это излюбленное здешнее лекарственное средство - "измоден". Женщина некоторые листья отбрасывает. Она говорит мне:

- Знаешь, почему их бросаю? Вижу, знаешь. Да не всё...

На экзамене у старухи я срезался. Оказывается, только покрытые ржавчинным грибком листья костяники и есть "измоден", а все прочие - просто трава. Замечательно удачно начался день. Точнее, подробнее необходимо спрашивать и описывать, знакомясь с народными средствами. Может быть, тот "измоден", что я везу с собой, надо просто выбросить? Так что оплошал, а рад, будто нашел!..

В зыбке лежит совсем раскрытый крошка-мальчик, пускает пузыри, кряхтит, сжимает кулачки. Смотрит на меня улыбаясь. Обознался малыш, улыбается как своему.

- Одна защита и есть у малыша - его улыбка, - сказала старая женщина.

А я долго потом думал, осмысливал так просто сказанные слова.

И сегодня день ясный, солнце даже припекает. К паромной переправе мы поспели как раз вовремя, и вышло очень удачно: мою верткую и легкую повозку взяли вне очереди, и паром-"самолет", движущийся силой течения реки, при заходящем в мареве солнце перебросил нас на левый берег Иртыша.

Ну вот и начало неведомого для меня нового мира. Какой дорогой теперь ехать? Надо обо всем хорошенько расспросить, прежде чем двигаться дальше. А сейчас где-то нужно стать на ночевку. Кругом у костров группы людей с возами, лошадьми. Медленно проезжаю, присматриваюсь, к какому табору мне пристать, освоиться, узнать о дороге и где коня выкормить.

Вот и таборы кончаются, и сумерки сгущаются. Все оказалось проще:

- Эй, паря! Сюда давай причаливай, уха готова!

И вот я уже выпрягаю Гнедого. Он успел выстояться, пока происходила переправная церемония, а теперь привязан к телеге со свежей травой и, фыркая, обмахиваясь хвостом, угощается в обществе серой кобылешки.

- Садись, гостем будешь...

Веселы, бодры эти чарские и георгиевские, все с шутками, прибаутками. Ждут своих, они уехали в губернию, шестой день ждут. Мои шаньги, лепешки были кстати, у них хлеб весь вышел. Чинно из ведерка угощаемся ухой, а потом разварной рыбой. У соседнего костра - староверы.

- Видал, как они отвернулись, когда ты мимо проезжал? Боялись, к ним пристанешь. А дальше куда ехать на ночь глядя?

Обычные шуточки в адрес соседей не прекращались. И те не оставались в долгу - отшучивались. В шутках нет ни злобы, ни пренебрежения. Антагонизм напускной - просто так, принято подтрунивать над кержаками. Чалдон хвастает: утром чайку пошвыркаешь, весь день снежку прихватываешь. В таком роде эти басенки.

Еще сегодня, выехав на равнину, я испытал состояние, похожее на тоску по оставленным местам и друзьям, от которых удаляюсь все больше и больше с каждым шагом коня. Думал о людях, скрывающих доброту внешней суровостью. Еще тогда, когда в амбарушке Лаврентия мы занимались шорным делом, мастеря конское снаряжение для моего путешествия, я знал, что не избегну этих чувств. В амбарушку приходили соседи казаки выкурить самокрутку и поделиться со мной своей бывалостью, рассказать невероятные истории. Как-то в шутку я обмолвился: а что, если мне не ехать? Василий Прокофьев даже изумился:

- Ну, Сергеич, это все одно как не родить... Засыпая в своей повозке, думаю, что новые люди, новые заботы и впечатления от новых мест вытеснят тоску по всему оставленному на правой стороне Иртыша.

Утром Гнедой оказался непривязанным. Он ухитрился высвободить голову из недоуздка и теперь стоит рядом с кобылой, друг друга почесывают. Но это не все. В соседнем таборе кто-то ночью созорничал - порвал мешок с овсом. На водопое Гнедой только губы замочил - успел и на водопой сбегать.

Водопой у колодца в Муюнкумах

О дороге узнал все подробности. Когда я уже сидел в повозке, старший в таборе, Степан, вновь повторив маршрут, глянул неодобрительно на хмурящееся небо:

- Вот тебе бы только до Владимировки добраться. Потом осмотрел коня, упряжь, колеса повозки:

- Доберешься, однако. Давай погоняй, пока кисели не развезло. В Егорьевке прямо к нам и заезжай, отдыхай, мы скоро прибудем, бог даст.

Опять поглядел на небо и вокруг:

- А то подожди, морочат...

- Нет, я ждать не буду.

Сразу же стали встречаться новые растения, какие-то астрагалы, а обычная здесь додарция с темными фиолетовыми цветами показалась мне экзотическим растением. Вот и солончаки - сухие, со снежно-белыми выцветами и сазы^* - мокрые, вязкие, зловеще топкие. Теперь растительность - а она здесь только мелкая, травянистая - стала скудной, блеклой: коня не выкормишь. Дорога все тяжелее. Гнедой взмок. Следы колес при объезде сазов расходятся в разные стороны. Кто-то из казаков сказал: "Много дорог - нет дороги". И я опасался сбиться с основного направления.

^* (Заболоченные луга.)

До Владимировки, говорили, верст сорок. Проехал я не более десяти, как начался дождь. Тихий, обложной. И сразу потемнели солончаки. Вот они, "кисели", начались. Курткой, мехом кверху, укрыл багаж, а сам сел в седло, заменяющее в моей упряжке седелку. Теперь без объездов шел через топкие сазы, погружаясь в соленую грязь почти по ступицу. А Гнедой великолепен. Делая один из объездов, я потерял дорогу, и, пока размышлял, Гнедой сам вышел на правильный путь.

Моя домотканая одежда - шабур^*, шерстяная куртка и штаны-чембары^** промокли насквозь, стали тяжелы и неудобны. А дождь льет и льет, теперь обильный, беспросветный. Боясь застрять в соленой топи, напрасно я высматриваю место, где можно было бы переждать непогоду, выкормить коня, - безнадежно. Остается - только вперед. Гнедой идет с необыкновенным упорством, будто чувствует ответственность за наш благополучный переход.

^* (Зипун, армяк.)

^** (Просторные холщовые шаровары.)

Все же к вечеру неожиданно подъехали к Владимировке, просто уперлись в глинобитные домишки. И спросить не у кого: ни людей, ни дыма из труб не видно. Неужели это и есть Владимировка? Уж больно несчастный и убогий у нее вид. Но вон там полоска зелени - река, а мне больше ничего и не нужно.

Теперь подул холодный ветер и дождь утих. Мы едем вверх по речке Чар, правым берегом. Ветер гонит низкие темные тучи, вот они разорвались, и проглянуло чистое, глубоко синее, как в горах, небо и - неожиданно - яркое солнце. Сразу стало веселей. От нас обоих пошел пар. Гнедой посматривает на зеленые лужайки, и мы свернули к наиболее привлекательной, недалеко от мутной речки.

Пока конь выстаивался, я разложил для просушки на береговой галечной площадке вымокшие вещи. Разводить огонь я не пытался, все, что могло служить топливом, предельно вымокло. Конь пасся стреноженный, а я пообедал еще оставшимися гостинцами моих друзей.

Проснулся совсем окоченевший. На востоке зарево: вот-вот взойдет солнце. Роса обильнее дождя. Холодно. Немного, пожалуй, осталось до инея. Мой подъем Гнедой приветствовал ржанием, трава съедена, несколько позволяла длина аркана, луг выстрижен. Стал собираться. Лучше сразу выехать, а остановку сделать, когда солнце будет в силе, тогда можно вымыться, вымыть коня и повозку - все в грязи.

Дорога хорошая, Гнедой уверенно входит в лужи от вчерашнего дождя. Солнце стало припекать; вот и подходящее место для стоянки: зеленый луг с голым бугорком посередине, тальник по берегу с сушняком и не у самой дороги.

Стали на бугорке. Повозка разгружена полностью. Все вещи разложены под знойным солнцем, а стреноженный Гнедой пасется на богатом лугу. Комаров и мошкары совсем мало. Можно воспользоваться солнцем, и я легко добыл огонь при помощи лупы. Дров вдоволь, вскипятил чай. Вымыл коня, повозку, вымылся сам и решил проехать сегодня еще немного, пока стоит отличная погода.

На ночевку стали поздно вечером, не доезжая села Чарское, в глубокой излучине реки.

За Чарским местность пошла обжитая, дорога более накатана, стали попадаться посевы.

Впереди виднеется возок. Поравнялся, чтобы обогнать: на возу свертывает козью ножку чернобородый крестьянин, под ним свеженакошенная желтая люцерна. Поздоровались. Зоркими глазами осмотрел чернобородый меня, коня и мою повозку, улыбкой удерживает меня. Протянул кожаный кисет. Едем рядом, шагом. Я достал огниво, трут, кремень, передал ему. Он с интересом рассматривает мой огнедобывающий комплект, на меня поглядывает:

- Баско, хорошо! Мастер сработал! Трут с гор - листвяжная губка и камень не наш, у нас такого, черного, нет. Как, верно говорю?

Я согласно кивнул и спросил, почему пшеница здесь обсеяна полосами проса.

- Ага, заметил. У вас там нет такого? У вас, поди, и кобылки этой проклятой нет. Начисто сожрет весь хлеб на корню. Ну, люди заметили, что проса кобылка не трогает, вот преграду ей и устраивают. Эта - что, только скачет, а вот как оттуда - он указал на восток - другая налетит, правда редко это случается, тогда ничего не поможет, все сожрет, без хлеба народ остается. И откуда, скажи, саранча эта на нашу голову?!

Я уже хотел прощаться и ехать вперед, но мой спутник, посматривая на ноги Гнедого, сказал:

- А торопиться не след, у коня, не чуешь, подкова хлябат. Ночевать у меня тебе не миновать. Кузнец ведь я. Завтра в порядок все приведем. Хозяин ты, вижу, ладный, все справное, и конь, и упряжь, и двуколка, поди, ирбитской работы, а тут вот прозевал. В этих солонцах как развезет, грязь - сущий клей, так подковы и стягивает у коня с ноги. Но это - в нашей силе...

Гнедой, как и все прагматисты, тип утробный, норовит выхватить с возка клок люцерны. Мой спутник остановился:

- Ты вот что, привязывай своего гнедка к бричке, разнуздай, пускай балуется, а сам со мной садись. Так помаленьку и доедем.

Ноги Гнедого - основа моих забот, и я без возражений подчинился.

- Ну вот, так лучше будет.

Кузнец успокоился, как будто не я в нем, а он в моей помощи нуждался.

- Стало быть, и познакомились - меня Алексеем зовут.

Я назвал себя. Алексей взял веточку люцерны, пожевал:

- Вот ведь желтник этот - самый первый корм: и молоко доброе, и скотина всегда в теле. С желтником этим тут у нас целая история была. Перед мировой войной с травы этой на ноги люди встали: машины, сенокосилки покупать начали, крыши железом крыть под силу было. Приехал тогда к нам мериканец один и говорит: собирайте семена желтника и сдавайте мне, я буду платить, сколь ни соберете. Мы, говорит, эту траву будем сеять в наших степях, в Америке, значит.

Женщины, продающие молоко

Что тут было! Не сразу, конечно, а после того, как первые деньги получили. Бабы, старухи, ребята - все на желтник бросились. А потом война. Мериканец уехал, кое-кому задолжал даже... Вот как нам поручило.

Наступал вечер с красным заревом на западе. Я пересел в свою повозку, и мы на рысях въехали в село. Во дворе Алексея нас встретил большой серый пес, но лаять на меня не стал.

- У меня народу много бывает. А ночью он брешет как полагается.

Выпрягли. Подошла хозяйка, она внимательно осмотрела мою повозку и что-то стала шептать кузнецу. Он слушал, вставлял удивленное "право" и, заключив "потом", позвал меня ужинать.

После ужина мы сидели при свете свечи. Алексей, кивая на жену - "вот пристала", спросил, нет ли у меня случайно йода, йодистого калия. Но назвал его поместному. Конечно, у меня было это - наиболее из всех известное в Сибири - лекарственное средство.

- Нам бы золотников пять, на год хватит. У нас здесь отряд стоял, я у ихнего фельдшера спрашивал. Нет, говорит, и не слыхал про это лекарство.

Я объяснил, что фельдшер, очевидно, был нездешний и не знал местного названия йодистого калия. Мне пришлось тут же записать в книжице с именами "за упокой" и "за здравие", поданной хозяйкой, и русское, и латинское, и местное название лекарства.

- Пяти золотников пока хватит, - повторял Алексей, - а там - все ведь к лучшему идет - будет и всякое лекарство, наверно.

Хозяевам не терпелось. Они принесли со двора мой ящик, зажгли еще одну свечку и молча следили, как я разбираю медикаменты и реактивы. Каждая склянка у меня в особом футляре-мешочке из шинельного сукна. Я отсыпал половину содержимого банки в синий стакан-лампадку. Алексей, думая, что я не вижу, лизнул кристаллик и на вопросительный взгляд жены утвердительно кивнул: оно, мол.

Мои вещи были перенесены с двуколки в горницу - вторую комнату. Оживившийся Алексей предложил мне располагаться на отдых, с конем он сам управится, а завтра можно будет моими делами заняться. Он все бормотал: "Скажи, пожалуйста, случай какой".

Потом пришли соседи, так, как будто по делу, но явно интересуясь мной. Поняв, что среди них есть представитель местной власти, я как бы к слову показал свои документы. Теперь, когда исчезла настороженность, стало ясно, что она существовала. Мой такт был оценен: не спрашивать же документы у гостя. Стали обсуждать злободневные вопросы, житейские проблемы. Особенно о коммуне. Радовались декрету об отмене продразверстки. А потом о дороге: на пути к Сергиополю^* в караване переселенцев с неделю назад всех до единой лошадей угнали. Барантачи^** известны - сыновья бывшего содержателя ямщины. Мне давали разные советы. Но через Кокпекты ехать отговаривали: там хуже, просто разбой.

^* (Ныне город Аягуз.)

^** (Так раньше в Казахстане называли разбойников, занимавшихся преимущественно угоном скота.)

Утром Алексей принялся за работу. Он и парень-помощник. Оба в кожаных фартуках.

Задолго до наступления вечера все было готово: Гнедой подкован, повозка смазана, все болты у нее подтянуты, упряжь висела, распространяя острый запах дегтя. Даже у Гнедого копыта были намазаны дегтем, и он сам имел нарядный вид. Для меня с утра истопили баню, и теперь я в свежем белье, наслаждаясь чистотой и домашним уютом, за обедом завел разговор о том, как мы расплачиваться за работу будем. Алексей отмахнулся:

- Это мы у вас в долгу. - Подумав, сказал жене: - Пошли Дарьиного парнишку, пусть мигом Хомяка пришлет. Дело, мол, есть.

Когда вернулась хозяйка, Алексей повел такой разговор:

- Смотрели мы вчера твое хозяйство, видим, все будто у тебя есть, а по нашим краям главного-то и нет. Вот и надумали мы со старухой одарить тебя, а выходит, аирбаш (по-казахски - обмен) у нас настоящий получается. Есть у нас одна вещь - старуха все мешки собиралась шить (неужели палатка?!). Тут как пойдут дожди, все у тебя попреть может, обсушиваться не поспеешь. О пологе речь. Вещь будто бы казенная, но нами-то добром приобретена. Однако ни к чему она нам, лежит без движения.

Они отвернули перину и вытащили из-под нее кусок плотного брезента - часть военной палатки. Развернули - почти всю комнату заняла.

- Вот, бери. Тебе сгодится...

Я шагал по комнате, подражая Алексею, бормотал: "Скажи, пожалуйста, вот ведь случай какой". Полог отнесли ко мне в горницу.

Во дворе залаял пес.

- Идет.

Появился новый посетитель. Поздоровался, зорко осмотрел меня, избу. Трудно определить, сколько ему лет и что это за человек. Нас познакомили, и Алексей вышел с пришедшим во двор. Там они недолго о чем-то вели разговор. Вернулся кузнец один.

- Как, хорош Хомяк? Он из омских степей. Человек заморенный, но надежный. Сбежал "из-под знамен", когда белые в Монголию, в Китай уходили. Слыхали про эти знамена? Череп, кости и "с нами бог и атаман Анненков". Был бы Хомяк грешен, не остался бы здесь. К осени думает напрямки податься, а сейчас опасается, пусть все уладится. Он вас и проводит, на дорогу выведет. Он знает, к кому заехать, чтобы вы без происшествий до Сергиополя добрались. А там, у казахов, больше порядка. У нас ноне по Семипалатинскому тракту и почта не ходит, барантачи озоруют.

Теперь, получив палатку, я не мог отказаться и выпил с хозяевами по чашечке самогона. Ах, какая это была дрянь! Алексей стал рассказывать разные случаи из своей жизни и жизни села. Он это умеет делать. Хозяйка, наверно, слушала много раз все его рассказы и все же смеется до слез:

- И почему мы, бабы, любим этих говорунов? Ведь он меня и улестил-то этим, не посмотрела, что некрасивый.

- Это я-то? Ты же сама говорила, что я самый красивый!

И он начал новый рассказ:

- У нас, когда отряд стоял, лекция была. Парнишка молодой агитировал: теперь бога, мол, нет, надейся только на себя. Человека не бог сотворил, а из обезьяны он произошел, переродился. Тут у нас Евсеич, кляузный, острый мужичонка, вызвался: "А как же, - говорит, - хвост?" - "Какой хвост?" - "У обезьяны хвост, куда он девался?" Даже притихли все, а парнишка покраснел, уши так и полыхают. А потом и скажи: "Хвост? У тебя, к примеру, дед, он в язык обратился". И что же вы думаете - притих с тех пор мужик. Не балагурит, будто ждет, кто скажет: дядя Евсей, покажи хвост.

Утром хозяйка сделала большую выпечку хлеба и задерживает мой отъезд: пусть хлеб остынет, не так сомнется. Хлеб здесь ароматный, вкусный и не так быстро черствеет. Снарядили меня так, что опять едва втиснулся в повозку. И уже при прощании кузнец передал мне новенькое огниво замысловатой формы с выбитыми точками словами: "На память". А на другой стороне - "1921". Когда он успел такую чудесную вещицу сделать? Вот собрать бы коллекцию этих кузнечных миниатюр - я всегда был неравнодушен к изделиям из кованого железа. Будут ли в России впереди такие периоды, когда вновь эти вещи потребуются? Вряд ли.

Давно уже я покинул село и ехал торной сухой дорогой. День солнечный, почти неподвижны тяжелые кучевые облака. Хомяк появился внезапно. На карем жеребчике с форменным казачьим седлом. Даже скошева^* была на месте. Подъехал ко мне не сразу. Шел то в стороне, то впереди и лишь перед тем, как оставить большую торную дорогу и свернуть вправо, подъехал вплотную, козырнул и шутливо отрапортовал:

^* (Ремень, проходящий под брюхом лошади и скрепляющий стремена.)

- Личная охрана прибыла в ваше распоряжение. Хомяк оживлен, шутит:

- Зовут как? А хуже не придумаешь: Карпом зовут меня.

Я также шутя объясняю, что он не прав, имя это даже очень хорошее, карп - слово греческое и означает плод, а плод - основа всей жизни.

Карп опять поскакал вперед, скашивается с коня, на ходу срывает цветущие травы и передает мне букеты цветов - он знает мои интересы:

- Вы не затрудняйтесь, скажите, какую траву, - я мигом доставлю.

Вокруг степь с желтыми куртинами люцерны, с седоватыми на буграх площадками ковыля, а на дне пологих ложбин видны темные полосы кустарника - таволги и караганы. Солнечно, тепло, колышками стоят любопытные сурки, стремглав убегая при нашем приближении. Степную тишину можно и не заметить, если бы не жаворонки.

Карп едет рядом, рассуждая:

- Великое дело - наука. Имя-то у меня, оказывается, знатное. Право, даже весело стало.

Переехали веселый ручеек, я предложил сделать привал, покормить лошадей. Карп посмотрел на тучи:

- У меня распорядок другой: поспешать надо. Глядите, наковальни на небе расставлены, кузнецы вот-вот заработают.

Ограничились тем, что напоили лошадей. Потом ехали холмистой степью, взобрались на бугор и вот пошли тряской каменистой гривой.

Вдруг все притихло, умолкли жаворонки, скрылись сурки, вдали появились высокие столбы-смерчи. Вот один, нарастая, стал подходить к нам. Он подбирает среди зеленой травы прошлогоднюю - сухую, высоковысоко возносит свою добычу и там, вверху, все это бросает. И сверху падают стебли сухого курая, какие-то листья, и кажется, что это падают подшибленные птицы. Быстро помрачнело, в тучах засверкали молнии, загрохотало, подул влажный ветер.

Карп торопится. Спустились в долинкусай, проехав по ней, вновь взобрались на сопку и пошли скорым шагом без всякой дороги по мягкой гряде.

По сухим сопкам тянется старая дорога

Внизу впереди уже в пелене дождя я увидел избушку, рощицу ивняка и ульи. К пасеке, накинув юбку на голову, женщина гнала коров и неловко прыгающего спутанного коня. Хомяк поскакал вперед, махнул мне: "За мной".

На заимке я быстро вытащил брезент, укрыл им повозку и круп Гнедого. Совсем рядом, ослепляя и оглушая, ударил грозовой разряд. И полило. Это не похоже на дождь. Льет остервенело, зло, негодуя, с притоптыванием, стремясь затопить и снести все на свете. Я стоял в сенях без двери и смотрел на это столпотворение. Было тревожно, необычайно радостно и как-то легко. Кажется, что настал наконец тот момент, когда вспомнишь или поймешь что-то самое важное. Я оглянулся и увидел хозяина избы - молодого, складного человека с пустым правым рукавом рубахи. Гроза уходила дальше, опрокидывая с грохотом все на своем пути. Ливень перешел в обыкновенный дождь - на убыль.

- Пойдемте в избу.

Изба - в одну комнатушку с маленьким, будто сморщенным, окошком. На лавке почти в потемках сидели Карп и старик, а молодая женщина налаживала светильник. Было очень душно. Моего провожатого здесь звали Карпушей, ему были рады, внимательно слушали новости. А старик сокрушался, что много пчел в сопках захватило ливнем.

Как можно сидеть в такой духоте? Я вышел на воздух, крепкий, чистый. Дождя совсем нет, и на западе в полосе ясного неба показалось заходящее солнце. Вышли все. Старик отправился к пчелам, а Карп, отстранив меня, сам выпряг коня. Лошадей - стреноженных - пустили пастись за пасекой. Мне помогли устроить нечто вроде шатра, покрыв мокрым, жестким, как береста, пологом двуколку вместе с оглоблями. Имелись бы у полога петли, можно было бы укрепить его колышками, мы их заменили камнями. Принесли из-под навеса увядшей травы, и мой дом был готов. Пошли ужинать.

На столе стояла бутылка с мутной жидкостью. Меня передернуло при воспоминании о выпитом вчера. Я поблагодарил и решительно придвинул к себе крынку парного молока.

Утро холодное. На небе ни облачка. Зашел в избу погреться. Показалось не так душно. Хозяйка пропускала молоко через сепаратор:

- Сейчас придут мужики, завтракать будем.

Я заменил хозяйку у сепаратора, а она стала возиться у печи.

За завтраком Карп изложил свой "распорядок": нам нужно съездить на озеро, передать поклон от кузнеца тамошнему аксакалу^*. Но на колесах через сазы да еще после вчерашнего ливня не пройти. Поедем верхами.

^* (Аксакал - дословно "белобородый", почтенный человек.)

И вот мы идем через сопки, по долинам, без дороги, каким-то непонятным мне курсом. Выехав из сопок на равнину, пошли быстрее. Гнедой иноходью, а Карька Карпа то рысью, то галопом. Стали попадаться маленькие озерки с утками и куликами. Утки не всегда взлетали при нашем приближении. Карп неожиданно сказал мне по-казахски:

- Распорядок, значит, такой: вы по-ихнему не знаете, ничего не понимаете. Я буду переводчиком. Так лучше будет...

Вдали показались отары овец, от них к нам неслись свирепые псы, но Карп как-то особенно вскрикивал, и псы неохотно уходили назад.

- Все на месте, - сказал он, когда показалась группа юрт возле озера.

Юрты у Сырдарьи

Мы подъехали к большой белой юрте. Лошадей у нас приняли подбежавшие казахи, и мы с плетками в руках, как полагается всадникам, вошли в большую юрту. На пестрой кошме сидело пятеро немолодых казахов, в центре - дородный улыбающийся аксакал. Карп возгласил по-местному приветствие и степенно обошел всех с рукопожатием. То же повторил и я, говоря по-русски "здравствуйте".

Аксакал предложил мне место возле себя, Карп сел с краю. Угостили кумысом. Карпу стали задавать вопросы, и он при общем внимании рассказывает новости. Я не вникаю в разговор и, не скрывая интереса, осматриваю внутренность юрты и присутствующих.

После паузы речь пошла уже обо мне. Карп сообщил, что я учитель, еду с Алтая в Сергиополь и дальше в Верный^*, изучаю лекарственные травы, большой друг кузнеца, много слышал хорошего об аксакале и просил с ним познакомить (ох, и льстец этот Карп!). Все, как будто только сейчас увидев, внимательно разглядывают меня. Аксакал, дружелюбно кивая головой, сказал: он очень доволен, что я не проехал мимо и затруднил себя визитом. Всегда рад ученому гостю, просит меня жить здесь сколько угодно и, между прочим, был бы благодарен, если я ему объясню, чем полезны некоторые здешние растения. Он велел кого-то позвать. Пришел сухонький старичок, почтительно выслушал, какие травы принести, и удалился. Почти тотчас же послышался топот поскакавшего всадника.

^* (Город Верный - сейчас столица Казахской ССР город Алма-Ата.)

Теперь мне надлежало рассказать о том, где я побывал, что видел, где и как люди живут, где какие травы, скот. Карп оказался отличным переводчиком. Он с завидным совершенством владел казахским языком, даже тонкостями произношения.

Потом принесли огромное плоское деревянное блюдо с кусочками жареного мяса. Мы вымыли руки и уселись вокруг блюда. После обеда все по очереди пили черный чай с молоком.

Вот опять топот всадника. Остановился. В юрту вошел помолодевший, сияющий - теперь его и стариком не назовешь - посыльный. Он стал вытаскивать из хурджинов^* травы и раскладывать перед аксакалом.

^* (Хурджины - перекидные сумы из ковровой ткани.)

- Да ты привез - корову выкормить можно!

Все почтительно оценили шутку аксакала. Старику дали пиалу чаю и велели остаться.

Тут были и сорные, и солончаковые растения, и те, что растут на сопках, на равнине.

- Вот, пожалуйста, поделись с нами своими знаниями, а то мы живем здесь как волки, ничего не знаем.

Все улыбнулись: "Ох и хитрый наш аксакал! Притворяется, а все знает!" Аксакал передал мне невзрачную, еще не цветущую травку. Я, оценивая обстановку, достал лупу, дольше, чем надо, внимательно изучал, рассматривал растение и заявил, что это мытник; растет на сырых местах, скот его не поедает, люди говорят, но это еще не проверено, что у лошадей, поедающих мытник, сходят копыта. В Сибири отваром травы мытника моют голову для удаления вшей, поэтому называют эту траву там вшивником или гнидником.

Хомяк перевел мое объяснение. Все молчали, из рук в руки передавая мытник, и каждый отрывал от него кусочек. Аксакал порылся в ворохе трав и передал мне как вопрос кустик - пучок типчака. Я ответил, что это лучшее кормовое растение, но лекарственное ли оно - не знаю. Все заворковали: правильно, правильно, и аксакал заулыбался, будто он только пошутил.

- А вот эта? - он подал мне еще не цветущую белену. Затем через мои руки прошли пустырник, подорожник, тысячелистник - все хорошо мне известные. Но попадались растения, свойств которых я не знал. Тогда выступал сам аксакал, или старик, или кто-нибудь из присутствующих. А я записывал. В юрту входили новые люди, они скромно садились на корточках у двери, слушали, а иногда с одобрения аксакала вставляли свое слово. У додарции оказалось несколько названий; остановились на теке-сакал (борода дикого козла), а свойство, чего я не знал, - прекрасное послабляющее для старых людей.

В заключение мне была представлена трава еще не цветущая, но по характерным пальчато-рассеченным листьям я сразу узнал живокость. Я рассказал, что эту траву никакой скот не поедает, она очень ядовита. На Алтае ею уничтожают мух и называют мухомором; листья заваривают кипятком, и жидкость подслащивают медом. Мухи мрут, едва попробуют это зелье.

- Ты это знал? - спросил аксакал старика.

- Про мух - не знал, а вот другое - знаю. Из этой травы раньше, давно, варили такую ядовитую мазь. Когда стреляли из луков, мазью этой смазывали наконечники стрел, чтобы раненая дичь далеко не ушла.

Аксакал стал благодарить меня за приятную беседу: много полезного услышал от меня. Я отвечал: еду, чтобы поучиться у казахов; немало узнал здесь нового, чего нет в книгах, очень благодарен за гостеприимство.

Аксакал обратил внимание на мою плеть-камчу, осмотрел и похвалил работу мастера. Да, то был плод художественного вдохновения Лаврентия. Хомяк в ответ перевел мою просьбу принять эту камчу в память о нашем приятном знакомстве. Плеть пошла по рукам присутствующих, все хвалили работу мастера. А затем аксакал, сказав, что джигиту не полагается оставаться без камчи, велел подать свою и с улыбкой вручил мне ее - простую, с ручкой из таволги. На ручке был резной рисунок.

Прощаясь, аксакал вновь пригласил меня погостить. Ну а если я очень тороплюсь, то просит заехать на обратном пути.

Карп был доволен визитом. Он не предполагал, что мне известно столько сведений о разных травах. И пришел к выводу, что знания - самый легкий груз.

- Все имущество оставлено на заимке, налегке поехали, а знания с собой захватили. И с камчой получилось отлично. Непорядок лишь в том, что мы сыты, а наши нерасседланные лошади "газету читали".

Ехали шагом, чтобы где-нибудь - он знает где - в удобном месте без задержки покормить лошадей. Вот и подходящая долинка. Карп отпустил меня "травы наблюдать", а сам остался за лошадьми присматривать.

На окрестных холмах растения цвели главным образом желтым цветом, повыше - желтушник, подмаренник, зверобой, ниже - лапчатка, еще ниже - лютики. Побродив и взяв образцы растений, вернулся к лошадям. Они напоены и заседланы.

На заимку вернулись рано. Сухой полог над моей повозкой был натянут, как палатка. Кто-то пришил - и пришил надежно - петли и сделал колышки. Карп с Алексеем посовещались и, заявив, что еще рано и они успеют поохотиться на озере - здесь совсем близко,- попросили у меня ружье. Я дал им, и они побежали через сопку, как мальчишки. Хозяйка смотрела вслед:

- Мой Лешка ой какой охотник был до войны той проклятой.

На лужайке у повозки суетятся воробьи. С пасеки пришел старик, стройный, седобородый, присел рядом на колоду.

- Как глянется вам полотняный дворец ваш? - кивнул он на палатку. - Колышки таволговые на огне закалены - дольше продержатся...

Пришли коровы, хозяйка загнала их в пригон, принялась доить. Вернулись охотники. Довольны: принесли селезня, чирка и неведомо для чего - сороку. А я сидел записывал сегодняшние события. Записываю сегодня, зная, что завтра все поблекнет, покажется обычным, не заслуживающим внимания.

Утро прохладное, небо чистое. Карп изложил свой "распорядок": он выводит меня на дорогу, рассказывает там "в натуре", как ехать дальше, я продолжаю путь, а он возвращается.

- Эх, поехал бы я с вами, да грехи не пускают. И грехов-то никаких нет, так, глупость одна. Идите спокойно, вас никто не пошевелит. Левее, левее все держитесь, на тракт выходить не торопитесь, поближе к Сергиополю на тракт выехать норовите. Главное, - советовал Карп, - не приставать ни к какому обозу.

Пока я держался общего юго-западного направления, я был спокоен: как-никак расстояние до тракта сокращается. Но потом начались объезды то болотистых саев, то маленьких ручьев, и я потерял уверенность в правильности пути. Оба мы - и Гнедой, и я - были в поту и в черной как сажа грязи. Нужно остановиться для отдыха, передышки. Мест для этого здесь предостаточно - всюду ручьи и богатые луга.

Едва выпряг коня, как на нас набросилась целая свора кровососов - комары и слепни. Лучше было стать на сопке, но не хотелось обижать Гнедого, запрягая его вновь, да и на юру стоять - далеко видны будем.

Гнедой попасся немного на лугу, отбиваясь как мог от слепней, и засеменил стреноженными ногами по косогору на сопку. Я же решил терпеть, надеясь на вечернюю прохладу, когда гнус потеряет силу. Поставил палатку. Жаль, что Алексей не мог видеть, каким отличным жильем он одарил меня. Постель у меня тоже богатая - широкая меховая куртка. Сшита она из отборных, хорошо выделанных шкур молодых волков. Шкуры - моя доля трофеев после организованной прошлой зимой облавы на волков в предгорьях. Куртка ничем не подбита, поэтому легка и удобна.

Огня не разводил, но собрал в кустарнике топлива для утра, убрав его от росы в палатку. Утром - я теперь знаю - роса будет пуще дождя, но все покажется проще и яснее. Вечером похолодало, и гнус был укрощен.

Утро тихое. Из палатки окликнул коня, отвечает сдержанным ржанием. А место для бивуака выбрано неудачно: вечером почти до захода у меня было солнце, а теперь его не дождешься - восток закрыт высоким холмом, и мы выехали, не дождавшись, когда полностью высохнет палатка. День почти безоблачный, дует прохладный северо-восточный ветер.

Взобравшись на очередной небольшой, но крутой перевал, я остановил коня. Впереди, верстах в двух, в широкой котловине раскинулся большой табор переселенцев: телеги, фигурки людей, даже крики, казалось, слышны и ржание лошадей. В таборе меня встретил мрачный мужик с винтовкой, но сказал радушно:

- Чего там, у нас оставайся.

Подъехал верхом без седла еще один, с винтовкой Гра через плечо:

- Сниматься надо с этого распроклятого места! Воду за две версты носим. Гнилое совсем место.

Тут же решили перекочевать к родникам, там корма вдоволь, а главное - вода. Выступать без промедлений - солнце на закате - до наступления темноты. Позвали Ваську "горластого", бородач поставил его на телегу.

- Будешь кричать до пяти сот. - И сам вскочил на телегу: - Слушай все! Сниматься отсель будем! Сейчас. Чтоб дотемна у родников быть, где заночуем. Вали на телеги все в кучу, там разберемся. Слушай, Васька счет кричать будет! Как пять сот скажет - трогаемся. Васька, начинай!

Васька оробел.

- Ну, кричи: раз! два!..

И Васька дрожащим голосом начал выкрикивать счет. Все принялись за сборы. Наспех кидали имущество в телеги. Нагружалась и Васькина, он поднимался выше и, войдя в роль, кричал теперь звонко, нараспев:

- Сто сорок два! Сто сорок три! Кто-то шутил:

- Вась, громче, не слышу! Готовые стали выезжать вперед.

У родников прибывающие телеги ставили в круг, оглобли кверху. Моей повозке определили место в середине круга. У кого были запасы топлива, разожгли вне круга костры, варят пшенную кашу; где-то, почти впотьмах, косят траву.

Старик принес мне каши, присел рядом. Я спросил его об оставшейся причитающей у свежей могилы женщине.

- А он, мужик ее, не жилец был, порченый, грудью болел, как с войны вернулся. Лучше так: бабе руки развязал. Поголосит и воротится...

Ребятишки еще долго шумели, играли в новую игру "со счетом". Палатку я не ставил, укрылся ею от росы.

Взошло солнце, потянулись дымки костров. Женщины возятся с орущими маленькими, заводят пресные лепешки. Мужики в кустарнике рубят и выламывают сушняк на топливо. Васька "горластый" напоил моего Гнедого, принесли ему "самой вкусной травы" - конечно, желтой люцерны. Хлеба они от меня явно сговорились не брать. Упросил старика, принял у меня булку для маленьких. Вскоре он пришел с внучкой, принесли мне свежую лепешку. А когда на кустах появились развешанные рубашонки, пеленки, местность приняла совсем обжитой, пасторальный вид.

Мальчишки спрашивали, будем ли и сегодня трогаться "по счету", они уже распределили роли, кто до скольких будет считать. Даже те, что были еще в одних только длинных суровых рубашонках, учились считать. Пришли бородачи: как дальше ехать? Я раскрыл карту и - хотя не был в этом уверен - показал место, где мы сейчас находимся. И мы стали выводить линию маршрута, чтобы выехать на Семипалатинский тракт, поближе к Сергиополю. Решили, чтобы не петлять и не влезть в трясину, послать в разведку верхового. Но все получилось гораздо проще.

К табору на рыжем стригуне подъехал казах. Спокойно спешился, привязал повод к колесу телеги, вошел в круг и со всеми поздоровался. Голубоглазый, улыбчивый. Его зовут Умуртай, приехал спросить, не продадут ли рубашку. Решили так: подарить ему рубашку, если хорошей дорогой выведет на тракт. Умуртай согласен, очень доволен и стал торопить с отъездом, чтобы успеть сегодня подойти поближе к тракту. Опять поспешные сборы, и караван готов.

Умуртай ехал впереди, за ним моя двуколка, а по моему следу вытянулась цепочка телег переселенцев. Ребятишки, белоголовые, звонко крикливые, бегали по лугам, по склонам сопок, собирали цветы, несли ко мне, спрашивали названия и можно ли их есть. Умуртай показал, какой лук съедобен, ребятишки рвали, ели, несли матерям и тем, что сидели на возах. Туда же несли все сухое, найденное среди кустарника, - для костров. Как премию за хорошее растение я разрешал ребятам проехать в седле на Гнедом, а девочку, что принесла ветку цветущего майкарагана, посадил рядом в двуколку. Это ее отца похоронили вчера в сопках.

Умуртай отлично знал местность, и, если бы не он, мы не могли бы идти так беззаботно и окружающая местность потеряла бы для нас свою лиричность.

Мужчины брели группами рядом с телегами, вели спокойные беседы. Женщины кто правил лошадьми, кто умудрялся вязать.

Знакомая, какая знакомая картина! Можно подумать, что я когда-то давным-давно видел такой же караван переселенцев, среди таких же зеленых сопок. Жаль, что я не могу воспользоваться приятной, ни к чему не обязывающей верой в перевоплощение. Знаю, откуда черпается знакомость картины: из детской кладовой, где хранится все слышанное, читанное, ранние впечатления и мечты. Там накоплено столько, что на всю жизнь хватит - стремиться и осуществлять. Не детскому ли кладу подчинена вся жизнь человека? Упирающийся, осторожный взрослый, ведомый за руку восторженным смелым ребенком.

Только вдова сидела на подрагивающей скрипящей телеге неподвижно, глядя на сопки.

В полдень остановились у озера покормить лошадей. Умуртай просил долго не задерживаться, надо поторопиться, пока погода хорошая.

В караване оказался не один, а два Васьки, второй - Васька "глазастый" приходится дядей первому, оба почти одногодки, лет десяти. Васька "глазастый" принес грибы, их там на равнине "рясно". Это были полевые шампиньоны. Мы целой ватагой отправились на грибные места.

Я никогда не видел такого обильного урожая грибов. Они устилали чуть засолоненную, с тощим чием равнину как галькой; ребята, заметив трещину в плотном грунте, отваливали пласт и находили там гнезда совсем маленьких грибов. Шампиньоны здесь можно было собирать пудами - так велик был урожай. Но переселенцы остались равнодушны к грибам, их ни сушить, ни солить, а жарить не на чем.

Второй этап нашего пути выдался тяжелым. Сначала с трудом одолели ручей-трясину, а потом долго шли на подъем. Обоз растянулся, слышны крики понукания: "Но! Я пособлю!" Спускались мы тоже без дороги и вечером вошли в широкую зеленую долину с пробегающим чистым ручьем. Казах сказал, что здесь можно ночевать. А тракт - рядом. Где же тракт?

Умуртай стал взбираться на крутую сопку, мы - несколько человек - за ним. На вершине Умуртай показал в сторону заходящего солнца: - Столбы, видишь? Там.

Всматривались в даль; действительно, что-то похожее на цепочку колышков можно было с трудом рассмотреть против солнца. Умуртай объяснял, указывая приметные пункты, как выехать к тракту. Васька "глазастый" был рядом.

- Видишь? - спросил его бородач.

- Вижу, на проволоке птица сидит. Бородач иронически:

- А в зубах у нее - чё?

- Ничего нет, так сидит.

Посмеялись над фантазером, а Васька махнул рукой - ну вас - и побежал к табору.

Умуртая наградили рубахой. Он посмотрел ее на просвет, остался очень доволен. Спрятав рубаху за пазуху, пожал всем руки и ускакал. Мне предложили "травы посмотреть", а с конем моим они, дескать, сами управятся.

Сверху был виден наш табор - телеги кольцом, двуколка в центре. Я переходил из одного сая в другой, переваливал через гривы, вспугивал жаворонков. В небольшом сае встретил целую заросль живокости, она уже начала цвести крупными голубыми цветами.

В сумерках я вышел на сопку. Табор скрыт пеленой дыма. В вечерней тишине слышны были лишь сверчки, а затем со стороны табора донеслось строгое, тягучее песнопение. А на юго-востоке в тяжелых тучах вспыхивали молнии.