Там, за горами, Монати

Там, за горами, Монати

Там, за горами, Монати

Там, за горами, Монати

Перед тем, как идти к Монати, решаю послать домой телеграмму: ухожу ведь не на один день.

На почте повстречался некто высокий, представительный, в шляпе и приличном плаще. Как раз "неорганизованный турист", не иначе. Из-за усов не поймешь, сколько ему лет. От тридцати до сорока. Рода занятий тоже неопределенного. Но как будто журналист или даже писатель. Небрежно толкует с почтовыми девушками о том, что у него скоро выйдет книга. Какая? Где? Отвечает невнятно. Вот, в частности, будет опубликован материал в альманахе "На суше и на море". Это о Командорах. Что ж, с удовольствием почитаем, отвечают девушки.

- Кто это? - с подозрением интересуюсь я, когда представительный товарищ уходит.

- Да из "Юного натуралиста". Журналист, что ли...

Ну, если из "Юного натуралиста"...

Ровно через час сталкиваюсь с ним в редакции. Нас знакомят. Причем он как будто не узнает меня - на почте не обратил внимания, не тем был занят. Выясняется все же, никакой он не журналист и не писатель. И книжка у него нигде не выходит. Инженер-экономист из Петропавловска. (А то, может, и не экономист - как теперь верить?) Сейчас у него отпуск, и он приехал сюда подзаработать на промысле котиков, с одной стороны, а с другой - ради экзотики и сувениров. На сувенирах он слегка помешан, к тому же толкование этого термина у него несколько расплывчато. Узнав о моих сборах, говорит, сперва не очень убежденно, что, пожалуй, тоже сходил бы к мысу Монати, кабы не то да не это, а потом все более накаляет себя - и к вечеру готов на все, вплоть до штурма Эвереста. Неудобно ему отказать, в то же время страх как смущает его болтливость. Я и сам в подходящей компании люблю побалагурить, но... Но в этом походе мне хотелось бы остаться наедине с самим собой. Для этого есть причина, о которой я скажу в свой час. Однако ходить в одиночку да еще по неизведанным тропам, пересекая заливаемые водой непропуски, в туман и дождь, довольно неуютно. А вдруг какая-нибудь беда? Словом, я не решаюсь отказать Эдику (будем считать, что так зовут моего нового знакомого). А потом начинаю терзаться сомнениями, ибо действительно, к чему мне этот случайный товарищ со склонностью выдавать себя не за того кто он есть на самом деле?

На следующий день Эдик узнает о моем решении уйти без спутника - и переходит в атаку. Он обижен, даже возмущен:

- Нет, я хочу знать причину, почему ты меня не берешь?

Эдик с такой неутомимостью и чувством собственной правоты добивается причин, что я - слабый человек! - наконец уступаю:

- Ладно. Замнем. Может, так даже интересней. Если найдете рюкзак, бегите покупайте продукты из расчета на две недели - и часа через полтора двинем.

Итак, в дорогу, и будь что будет. А со спутником, что ни говори, и веселее, и надежней. Вот погода по-прежнему скверная. Моросит, туман клубится. Но есть надежда, что наконец-то просветлеет. Дело-то ведь к осени. Четырнадцатое августа! Должно же когда-нибудь и здесь воссиять солнце. Уже с полмесяца его никто в глаза не видел.

Рюкзаки, основательно набитые, оттягивают плечи. Идти тяжеловато. Но зато не скучно: свистя крыльями, летают утки, прыгают по песку шустрые кулички... вон прошелестела свиязь... Подбираю в воде между рифами колючие тюр-банчики ежей, давлю их и вылизываю икру. Вкусно, хотя и непривычно, как бы морской сыростью отдает эта икра. Сладковато-соленая...

Ежей здесь собирают и днем, и ночью (ради романтики) ,но как раз именно ночами, в полнолуние, икры в них особенно много. Едят ее в свежем и соленом виде. Икра эта, как сказано в одной специальной статье, содержит необходимые человеку аминокислоты, до пяти процентов жира, четырнадцать-восемнадцать процентов белка, а сверх того витамины группы В. Морской женьшень!

Вот как важно не пренебречь при случае зеленым тюрбанчиком ежа, игласто ощетинившимся в рифовой промоине!

Ночуем в Федоскине: здесь избушка приготовлена к приему косцов - на носу сенокосная пора, - и стены сверкают свежей голубой краской, пол выскоблен, чисто вымыт, печка не дымит.

Травы в окрестностях сочные, густые, кое-где в рост человека, и коровы в среднем дают до пяти тысяч литров молока. Летом они почти без присмотра пасутся поблизости от села (сейчас, спустя годы, появились и пастухи), зимой переходят на сено, на силос и комбикорм. Хотя коров на острове немного, хлопот они доставляют изрядно, и на доярок всегда спрос. Работа не из легких, особенно зимой. Вставать-то в четыре утра, еще темно. Дома ничего не успеешь сделать по хозяйству, скорее на дойку. Стужа, пурга, местами грудью пробиваешься в снегу, а на скотном дворе и вовсе снега с головой. Пока еще доберешься до коров и телок, от лопаты спина взмокнет.

Есть коровы и в личном пользовании, но все меньше с каждым годом охотников за ними ухаживать, своевременно заботиться о кормах. Лучше в кино сходить лишний разок или соседей проведать.

(Сделаем поправку на время: изрядное оживление частного сектора произошло уже во исполнение принятых нашей партией решений по преодолению продовольственного кризиса. Но здесь еще нужно местным властям думать и думать, а то засилье бычков, телок и поросят, большей частью совершенно лишенных днем хозяйского присмотра, не лучшим образом сказывается на внешнем виде села и состоянии посевов зверокомбината.)

Вскоре начинаются по-настоящему увлекательные места - царство скал и пернатой дичи. Вдоль прибойного заплеска - бесконечный серпантин поплавков, зелень и синева стеклянных шаров, оплетенных сетью разноцветных бутылок... Как тут не вспомнить Паустовского, сказавшего однажды: "Должно быть, все занимательно для нас, если душа открыта для самых простых впечатлений"! Все, что нужно путнику на первый случай, можно найти в полосе прилива: нейлоновую веревку (которую тщетно искал я в московских магазинах), бамбуковую палку, оклеенную ярким лейкопластырем; крючья и сеть, чтобы поймать рыбу; и даже разномастную обувь, какие-нибудь японские гета...

Вот уже и бухта Полуденная, где стоит старенькая, вросшая в землю охотничья юр-ташка. В ней железная печка с могучей тягой, есть дрова, ржавый топор - а остальное у нас в рюкзаках.

В речку вошла горбуша, елозит в местах, где помельче, только торчат наружу горбы. Эдик пошел туда с крючком - попытать счастья. Растопив печку и поставив чай, в неописуемом блаженстве валюсь на ржавую кровать. На стене выведено крупно карандашом: "2 декабря. Время 3 ч 15 м. Валя, не знаю, где встретимся. Я пошел по лайде в сторону Подутесной. Разведу там костер и буду ждать тебя. Если к восьми вечера не придешь, уеду в село звать на помощь".

Дело было зимой, и текст довольно драматичен.

Между тем Эдик (а я еще не хотел брать его с собой) приносит горбушу - подцепил-таки. Правда, до пояса он мокрый, хоть выжми... Ну, с Эдиком я, видно, не пропаду: он и горбушу зажарил так, что пальчики оближешь, и икру не погубил.

Возможно, сегодняшнему читателю покажется, что эта горбуша и тем более ее икра - не что иное, как браконьерство. Однако следует учитывать, что лет тому прошло немало, горбушу эту никто на острове практически не ловил, промышляли лишь нерку и кижуча. Так что каждый выезд сельчан на воскресный пикник предполагал "в программе" и обязательную уху из горбуши. И не было никакого криминала, да и сейчас никто ничего не скажет, если путник (турист, геолог, охотник) поймает одну-другую рыбу себе на пропитание. Страшнее нынешнее оголтелое, я бы сказал, моторизованное браконьерство - поди угонись за каждым таким, когда и рыбинспекторов-то всего трое! Иные ушлые используют по ночам и служебные машины: потом на берегу нерестилища остаются горы гниющих туш самок, из которых выпотрошена икра. Сама рыба, которой тоже цены нет, никому уже не нужна, главное - нахапать побольше икры. Вот что такое браконьерство в натуральную его здешнюю величину. Только чтобы мне - и никому больше, сегодня, а не завтра, и плевал я на вашу охрану природы и вообще на весь земной шар с его загазованностью и озоновыми дырами: сегодня я живу, а завтра меня не будет.

Вот такая примерно "философия", и боюсь, что один из ее тогдашних носителей и проповедников - мой такой потешный спутник Эдик. Мое присутствие его, безусловно, сдерживает.

С утра как будто проблески солнца. Проходим мимо валуна, под которым в своеобразном погребке-холодильнике лежит свежая безголовая горбуша. Это песец спрятал про запас, а сам убежал куда-то на промысел. Как всегда (а я бывал здесь не раз), привлекают внимание останки исполинского кита, выброшенного штормами под обрыв, к нависающей нечесаным чубом траве. Здесь я находил мелковатые зубы, раздаривал потом в Москве. Видно, самка, у самцов зубы крупнее.

Потайной водопад

Наконец и Перегонная речка, а за ней Арка Стеллера (имя выдающегося натуралиста дал ей Леонард Стейнегер)^*. Она красиво отражается в воде. Пользуясь сносной освещенностью, фотографирую, фотографирую...

^* (Правда, до революции у алеутов было свое, довольно оригинальное, название этой необычной скалы - "Штаны Тетеринова". Здесь кроется какая-то легенда либо забавная житейская аналогия. Да и впрямь - почему именно штаны? И кто такой Тетеринов? К сожалению, докопаться до первоисточников этого названия мне не удалось. Или вот еще на Медном мысе - Венедикт упал. Тоже сейчас не разузнать, кто такой этот Венедикт и почему он упал. Или почему Бабы плакали (есть и такое местечко). )

Начинаются по-настоящему увлекательные места - царство скал и пернатой дичи...

Недалеко отсюда я обнаружил когда-то выброшенного накатом редкого кита-ремнезуба (впервые описанного тем же Стейнегером). В "Определителе млекопитающих СССР" о нем сказано мало. Длина тела - около пяти метров. Место обитания - Тихий океан. Всего известно тринадцать находок, из них три в СССР на острове Беринга. Образ жизни не изучен. Вот и все.

Алеуты называли ремнезуба киган-агалюзох, и совсем уж музыкально звучит его имя в устах индейского племени маках: квов-квов-э-ахт-ле. Кстати сказать, только индейцы и видели ремнезубов на путях миграций лососей, неподалеку от своих лодок. Ученым, к сожалению, достаются лишь выбросы, да и то исключительно редко (в описываемом случае никто этого кита, кроме меня, так и не увидел).

Чайки

Два его зуба имеют форму пластинок и торчат из нижней челюсти наружу. Скорее всего они фиксируют верхнюю, узкую и слабую, челюсть, чтобы не обломалась, когда кит расправляется с добычей. Зубы, конечно, из вонючей туши я выковырял, хотя это и стоило усилий.

Гладковская бухта. Дальше сегодня не пойдем. За рекой грузно восходит в тумане гора Стеллера - ее почти не видно. Из-под обрыва тявкает презабавнейший песчонок - мех у него чем-то смочен, скорее всего жиром. Хотя зверек настроен агрессивно, мне удается потрепать его по холке. После чего он шмыгает в свою нору - отсидеться до появления матери. Ночевать останавливаемся в подзапущенной песцовой кормушке: подкормку зверям давно не оставляют. В ней нет ни окон, ни дверей, да и крыша в прорехах. Словом, основательно сквозит. Но не беда. Из травы устраиваем пышное ложе. У меня преимущество - есть спальный мешок. У Эдика нет ничего, и я еще в селе предложил взять мою палатку и заворачиваться в нее ночью.

Пока удается идти, не взбираясь на кручи: участки, захлестываемые прибоем, проходим в пик отлива, по скользким от водорослей камням, под оглушительный крик и клекот разной птичьей живности. Труднопроходимые места сменяются заманчиво и ровно простирающейся лайдой, только иди да иди, да поднимай выброшенные морем бутылки, да смотри, нет ли чего в них...

Ко всем бутылкам "из моря" у меня давний и повышенный интерес. Бутылочному ажиотажу на Командорах подвержены многие. Как правило, бутылки привлекают внимание необычной формой фляг, графинов с витиеватыми узорами, баклажек. В Никольском не найдется, пожалуй, дома, в котором не стояла бы на подоконнике такая бутылка с тысячезубым драконом, с иероглифами, с фирменной геральдикой.

Что касается содержания, каждая бутылка, выловленная из моря, словно бы несет в себе предощущение тайны, окутана романтической дымкой. Во все времена существовала, например, так называемая бутылочная почта. Ей посвящены пространные статьи в журналах, разделы в исторических исследованиях, наконец целые книги. Правда, всю прелесть бутылочной почты омрачает наличие огромной армии любителей повалять дурака, пустить блуждать по морю какую-нибудь неграмотную ерунду, а еще того хуже - искусную подделку письма, якобы брошенного в грозный час кораблекрушения в прошлом либо позапрошлом веке. И не так просто докопаться коллекционеру бутылочной почты, где в посланиях подобного рода правда, а где вымысел.

Надо ли говорить, что подлинные письма в бутылках и впрямь представляют ценность как для частного коллекционера, члена "Клуба собирателей морских бутылок" (они есть во многих странах), так и для музея редкостей, а иногда и для науки. Служит бутылочная почта, например, делу изучения морских течений.

Бакланы

Помнится, туристы подобрали в бухте Командор бутылку с запиской на русском и английском языках. Чернила выцвели, но русский текст был все же прочитан: "Записка сия брошена с целью изучения течения съ Канонерской лодки "Манджуръ" 29 июля 1909 года" и т. д. Впрочем, похоже, что и это подделка (несоответствие написания некоторых букв тогдашнему алфавиту, хотя, быть может, кто-то не шибко силен был в правописании).

Даже кулички

Между тем известно, что "Манджур" здесь бывал. Например, в 1903 году доставил на Медный геолога Морозевича. А в 1910 году заглянул в эти края лишь потому, что нужно было высадить на тот же Медный Е. К. Суворова. Вообще же нес здесь охранную службу, но, к сожалению, с перерывами, не слишком утруждаясь крейсированием у этих насупленно-мглистых берегов.

В бухте Дикой навал циклопических глыб, некогда сорвавшихся сверху, к ним примыкают зализанные надолбы рифов. Ввысь уходит изощренная кладка слоеных пород, нависающая над нами пилообразными уступами, ее косо штрихуют снующие туда-сюда кайры. Я впервые вижу такое множество кайр - здесь птичьи базары. И вдруг - о неудача! - упираемся в отвесную скалу, вершина которой скрыта облачностью, а подножие уходит в воду. Надо выбираться из бухты и обходить ее по сопкам. А у них высота за пятьсот, да и расчленяются они довольно круто. Знать бы точно, где удобней пройти. А что, если падет туман, вон как облачность над сопками клубится! Так ли, нет ли, выбираю подъем поположе и начинаю восхождение, утопая в зарослях зонтичных, с хрустом ломающихся подо мной растений. Сзади сопит Эдик. Вскоре он отстает. Поджидаю его, немного злясь.

Попал в объектив шустрый сибирский конек

И тут Эдик враз и окончательно сдает. Подъем ему не по силам, к тому же он натер ногу.

- Нет, нет, дальше я не ходок, - качает головой Эдик, и чувствуется, что он клянет себя за прежнее свое бахвальство. - И тебе не советую идти. - Воодушевленный этой мыслью, он начинает длинно толковать об опасностях, которые наверняка подстерегают меня впереди. - Давай вернемся. Лучше побродим в окрестностях Гладковской - сейчас начинаются самые грибы. Опять же горбуша...

Мне смешон весь этот разговор. Мне нужно идти. Начинаются солнечные дни, при солнце я уж как-нибудь сориентируюсь на местности. А от нелепых случайностей никто не гарантирован даже дома.

- Помни,- смирившись, напутствует меня Эдик,- помни, что я буду ждать тебя в Гладковской. Сегодня семнадцатое августа. Я жду тебя до двадцать третьего, даже до обеда двадцать четвертого. Если не придешь, ухожу в село, буду поднимать тревогу. - Он расшнуровывает свой рюкзак. - Бери, что тебе надо из продуктов...

Иду трудно. Настроение скверное. Что-то вроде обманутых ожиданий... Однако мало-помалу переваливаю одну вершину, переваливаю другую, третью... через каждые сто шагов отдыхаю... Внезапно сквозь лоскуты верхового тумана опять открывается бухта Дикая, или Диковская,- я зашел к ней с тыла. Но она еще далеко внизу. Значит, вниз и вниз, но спуск не лучше подъема, крутизна такая, что склон иногда уходит из-под ног, каблуки скользят по шуршащей щебенке, я падаю, кувыркаюсь, за что-то удается ухватиться, за какой-то ненадежный корешок. И опять спуск, ноги не выдерживают тяжести рюкзака, подгибаются. Наконец сваливаюсь в кустарник, в какие-то сплошь заросшие овраги, ямы, колдобины, но это уже спасение. Как бы ни было скверно, до берега уже недалеко, и, пожалуй, ничто не сможет преградить мне дорогу.

Одно плохо: берег пустынен, ночевать негде. Палатки у меня нет. Устраиваю на береговом карнизе постель: стелю лист полиэтилена, на него - спальный мешок, в изголовье кладу рюкзак. А сверху укроюсь еще одним листом - на случай дождя. Заодно готовлю все к ужину.

Вдруг грохот, летят камни - там, где я только что разведывал проход на утро, обвал! В стиснутой скалами бухте жуткое эхо...

До чего унылая бухта, даже песцов не видно.

Всласть попив жидкого кофе, залезаю в спальный мешок, лист полиэтилена прижимаю с боков заранее припасенными камнями: чтобы ночью не сорвало ветром. Минута торжественная: это первая в жизни ночь, которую я провожу в полном одиночестве, в совершенно пустынной бухте, под совершенно открытым небом. Испытываю ли я особенное удовлетворение от этого? Глядя на ночь - нет. Все так угрюмо вокруг, так молчаливо.

Укромный уголок

Встаю чуть свет. Быстренько собираю постель. Кипячу кофе. Тороплюсь изо всех сил, чтобы как можно больше пройти непропусков, пока не настигнет прилив. Там, где вчера громыхал обвал, прохожу без помех, но с опаской; от влажных камней со свежеизломанными гранями несет знобящим холодком. И вдруг оказываюсь в ловушке, которой не ожидал: передо мной широкая и глубокая щель между рифами, этакое цельнотесаное ложе в их монолите, заполненное вздыхающей, подобно живому существу, плавно прогибающейся водой океана. Как ни полон отлив, вода отсюда все же не отсосалась и, видно, теперь не отсосется. Не хочется думать, что мне придется перебираться через эту промоину вплавь. Добро бы налегке. Но с рюкзаком? Так неужели же опять карабкаться на следующий хребет - и все ради одного-единственного непропуска? В смятении отступаю, скольжу взглядом по гладким камням, по этим высоченным кручам - в них никакого проблеска.

Но что это? Неужели почудилось? Подаюсь влево, плотнее к скале - и в безотрадной черноте непропуска, сочащейся соленой влагой, подобно прянувшему снизу вверх лучу, виден свет. Будто включили вдруг вертикальную люминесцентную лампу. Пещера? Неужели сквозная? А что, если и в ней не даст пройти глубокая вода? О, такие случаи в моей практике бывали. Попадался я в похожие ловушки на Курилах. Хотя бы на острове Кетой.

Робко приближаюсь к источнику света - передо мною будто кулиса отодвигается: свет все сильнее, и наконец явственно видна узкая пещера. Протискиваюсь в нее с трудом, но дальше, слава богу, она расширяется. Внизу клокочет вода - я с дрожью ощущаю ее злобный плеск. Но, раздвинув ноги циркулем, неэстетично раскорячась (зрителей, впрочем, нет, стесняться некого), здесь можно проскользнуть. А куда? Там будет видно. Пока вперед. Теперь я уже боюсь, как бы пещера не расширилась - ноги не резиновые, их длины едва хватает, чтобы не сорваться с узких приступок в воду. Прохожу через непропуск и воспринимаю это не только как редкую удачу, но и как подлинное чудо. Ведь пещеру я заметил случайно. Мог бы и возвратиться. Сижу на сухом гладком рифе, отдыхаю душой. Нюхаю ромашки, пробрызнувшие из расщелины. Кидаю на непропуск косой подозрительный взгляд: неужели он уже позади? А сколько было волнений...

Все шибче начинает припекать, но с моря доносит бодрящий ветерок. Идти легко, тем более, что все непропуски уже не пугают - вода по отливу далеко отпрянула от них. Одна за другой остаются позади бухты и бухточки: Дикая, Перешеек, Голодная, вот уже и Лисёнкова. А почему бухта Лисёнкова? Кто такой этот Лисёнков? Можно думать, это тот самый "знающий малороссийский мещанин", который участвовал в экспедиции Креницына и Левашева к берегам Аляски. По пути корабли Креницына и Левашева приставали к острову Беринга. Лисёнков и раньше хаживал в плавания вдоль Алеутских островов, участвовал в составлении их карт, потому Креницын и взял его в экспедицию. Впрочем, бухту называют еще и Лисинской...

Лайда желтеет однообразно, разве что выброшенные прибоем медузы лежат на ней словно куски мутного литого стекла да блеснет заманчиво бутылка. А что там чернеет на той перевальной горе? Неужели олени? Да, пожалуй. В мощный телевик видно, что стоят они, скучно понурив головы. Мне как раз подниматься на тот лысый щебнистый перевал. Правда, я не надеюсь, что сумею подкрасться незаметно. Выбираю склон, на котором они пока не смогут меня увидеть. На желтом суглинке ярко алеют тугие шляпки грибов. Парочку срезаю, чтобы вечером изжарить. Срезал бы больше, но не хочу отвлекаться. Скрытый каменным останцем^*, подхожу к оленям довольно близко, фотографирую их и так и эдак.

^* (Останец - особняком стоящая выветрившаяся каменная глыба, скала. )

Олени замечают меня, лишь когда я, уже не таясь, встаю в рост. Они срываются с места в карьер и скачут по гребню перевала. Почти в прямую линию выбрасывают ноги - словно летят. Вскоре они уже на гребне другой, более высокой сопки.

Откуда они здесь, на острове Беринга?

Пятнадцать северных оленей были завезены сюда в 1882 году по инициативе доктора Дыбовского. Теперь уместно будет вспомнить добром этого человека, так много сделавшего для Командор и командорского населения. В научном мире он, впрочем, более известен как исследователь фауны и природных особенностей Байкала. Бенедикт Иванович Дыбовский, молодой адъюнкт-профессор Высшего училища в Варшаве, биолог и врач, был одним из участников национально-освободительного восстания 1863 года. Он входил в комитет польских офицеров-революционеров, возглавлявшийся такими яркими личностями, как Сераковский и Домбровский. Комитет планировал свою деятельность в контакте с революционными демократами России. За его работой внимательно следил Н. Г. Чернышевский. Вот тогда-то и познакомился Бенедикт Иванович с выдающимся русским демократом. Спустя годы это знакомство переросло в дружбу. Дыбовский впоследствии писал: "Вспоминаю время моего пребывания в Петербурге, где я увидел настоящую Россию, которая не спала, по-настоящему боролась с царем..."

Разноцветье...

В феврале 1864 года, когда восстание было подавлено, Дыбовского заключили в варшавскую цитадель. Он был приговорен к смертной казни, но благодаря заступничеству ученых России и Германии крайнюю эту меру заменили двенадцатью годами каторги. Так он попал в Сибирь, где какое-то время работал на ремонте дорог, рубке леса, мелком строительстве.

Уже в ту пору Дыбовского заинтересовали проблемы Байкала. В частности, его насторожило, что известный в то время русский зоолог Густав Радде, "знаток" озера, отмечал удручающую бедность Байкала растительностью и беспозвоночными животными. Дыбовский не мог с этим согласиться.

Байкал не дает ему покоя, и неутомимый исследователь, рассылая в разные инстанции прошения, наконец добивается того, что ему разрешают поселиться близ этого озера. Но даже в самом небольшом денежном пособии для научной работы ему отказывают (о денежном пособии он хлопотал перед Сибирским отделом Географического общества). Сослались при этом на Радде - он-де установил, что, кроме рыб и тюленей, в Байкале ничего больше нет, так что незачем и деньги тратить на изучение того, чего в озере не существует. Дыбовский со своим товарищем, тоже ссыльным поляком, исследует громадное озеро на свой страх и риск, без всякой помощи со стороны. Самим пришлось изготовлять приборы для измерения глубин, взятия проб донных отложений, сконструировать драгу, сплести планктонную сеть и свыше ста тысяч метров веревки. Не говоря уже о строительстве обсерватории для наблюдения колебаний уровня озера, оборудования метеостанции и так далее. Всего не перечислить. Ведь начал он буквально с нуля, "при наличии собственных сил и средств, а вернее, без всяких средств". И позже он напишет: "По нескольку недель подряд пребывали мы на байкальском льду без палаток, ночевали обыкновенно на поверхности льда и снега... Возвращались в Култук с обмороженными лицами и красными глазами, но задание, которое себе ставили, всегда выполняли" .

Здесь Дыбовским открыта до того миру неизвестная странная бесчешуйная, а главное живородящая рыба голомянка, о которой он с полным правом мог воскликнуть и записать: "Голомянка - гордость Байкала и моя".

Без преувеличения, это научное подвижничество.

Затем много лет двое ученых изучают животный и растительный мир Сибири, поднимаются на вершины Хамар-Дабана и Сихотэ-Алиня, блуждают в тайге. Причем, испытывая почти постоянное противодействие властей, зачастую без денег, строя плоты для сплава по бурным рекам Приморья, живя где придется... Выйдя к Японскому морю, Дыбовский хотел заняться исследованиями его фауны - все в той же связи с Байкалом, в котором было отмечено немало животных видов отнюдь не местного, не озерного происхождения. Но когда он обратился к одному из чинов Восточноокеанского флота контр-адмиралу Д. М. Афанасьеву (кстати, не дураку, не тупице, автору ряда статей и очерков по истории освоения русскими людьми северной части Тихого океана), тот продемонстрировал поразительную узость представлений о предмете, лично его не затрагивавшем. "Для исследования морской фауны существуют французы, немцы и англичане, - ответил он, - а что касается глубин, то моряку до них нет никакого дела: ему достаточно знать мели". Дыбовский резко возразил в том смысле, что стыдно пользоваться плодами чужих трудов, когда можно и должно развивать свою собственную науку. "Если нам не стыдно плавать с помощью английских карт,- не без сарказма продолжил адмирал,- то неужели станем стыдиться того, что не мы, а англичане собирают всякую дрянь в море".

Речка Перегонная

Не найдя сочувствия к своим занятиям в штабе военного флота, Дыбовский неожиданно получил поддержку с другой стороны. Помог ему бывший ссыльный, спутник по недавнему речному сплаву в Приморье Янковский, к тому времени управляющий золотым прииском на острове Аскольд. Как управляющий, имел он и шхуну... Потом с острова Аскольд Дыбовский перебрался на побережье в фанзу, предоставленную в полное его распоряжение знаменитым шкипером Фридольфом Геком, норвежцем по происхождению, положившим начало русскому китобойному промыслу на Дальнем Востоке.

Так что Дыбовский в те времена не был обделен и дружбой, бескорыстной помощью самых разных людей. Как правило, то были люди прогрессивных взглядов, просвещенные, понимающие важный характер его исследований, их значение для отечественной науки. Да и простые крестьяне тоже - охотники, лесники... Вспоминал же он полвека спустя в одном из писем в Россию проводника в хамардабанских гольцах Шолопугина, неисчерпаемого "в выдумках разных торжественных походов и играх, кума всех баб и свата всех девиц"!

За ней удивительное творение природы - Арка Стеллера

Тягот кочевой жизни Дыбовский как бы не замечал. Любая обстановка была ему привычна. В этом смысле примечателен отрывок из частного письма одной интеллигентной сибирячки, приведенный в воспоминаниях о Дыбовском: "1874 год внес в нашу жизнь разнообразие, - писала она. - К нам в гости приезжал известный ученый-орнитолог Дыбовский, который поселился в сорока верстах от Хабаровска со своими двумя товарищами. Он был одним из самых интересных когда-либо виденных мною людей. Всегда скромно и чисто одетый, довольно высокий, здоровый, шатен, красавец в полном смысле слова, он производил такое впечатление, точно ни - когда не видел себя в зеркале и потому не знал своей красоты. Спокойный уравновешенный философ, высокообразованный, Дыбовский как бы не чувствовал своего превосходства над теми, кого встречал, и охотно принимал участие во всяком пустом разговоре. А когда рассказывал о своих изысканиях, то, казалось, будто читает самую интересную книгу... Жизнь в тайге без всяких удобств не тяготила его нисколько. В случае необходимости Дыбовский мог курить маньчжурский табак и есть пельмени из енота с кунжутным маслом, не находя в этом ничего особенного... Наука и помощь больным инородцам и окрестным казакам заменяли ему все в жизни. Я ни разу не видела его грустным, не слышала, чтобы он пожаловался на судьбу.

Вот она вблизи

После беседы с ним становилось легче на душе, и казалось, что все в жизни пустяки и тлен, кроме идеи, руководящей человеком".

Прекрасная характеристика человеческих качеств Дыбовского!

Между тем основная и постоянная его привязанность все та же - священное море Байкал. Здесь нет необходимости вести подробный разговор о его байкальских работах. Достаточно отметить, что именно за них Географическое общество наградило его золотой медалью и ходатайствовало перед царем о присвоении ему приставки к фамилии - Байкальский. В России того времени приставки подобного рода свидетельствовали о высоких военных и научных заслугах людей, которым они присваивались. Но ученый не захотел принимать от царя никаких знаков поощрений и отличий.

Славится о. Беринга и своей халцедоновой и яшмовой галькой

Когда по настоянию ученых России Дыбовскому и его коллеге В. А. Годлевскому разрешено было возвратиться на родину, они, к тому времени окончательно покоренные раздольно-могучими просторами Сибири и Дальнего Востока, их неисхоженностью и малоисследованностью, отложили пока возвращение в Польшу. Дыбовский задумал осуществить поездку на Камчатку и подыскал себе единомышленников. Ради этой поездки Дыбовский отказался от должности профессора зоологии в Томском университете.

Семенов-Тян-Шанский отнесся к его желанию поехать на Камчатку сочувственно и выхлопотал ему место окружного врача в Петропавловске. Правда, Дыбовский поехал туда все-таки один...

И сразу же попал на Командоры. Здесь, так же как и на Камчатке в эти годы, он развивает кипучую деятельность. Острова пришлись ему по душе, он отмечает здесь мягкую (мягче, нежели на Камчатке) зиму. Много думает о том, как облегчить жизнь и быт местного населения. Именно его идее, как мы уже знаем, островитяне обязаны тем, что на Командорах появились олени. Дыбовский завез сюда и первых лошадей. Разумеется, эти фразы беглой биографической справки не передают всей сложности, а подчас и драматизма обстоятельств, при которых Дыбовскому удалось осуществить свою великолепную затею. Странно, что не встретил он поддержки и со стороны управляющего островами Гребницкого, а впрочем, дело было новое и могло вызвать сомнения. Гребницкий ополчился против замысла доктора, мотивируя свое несогласие тем, во-первых, что олени на островах распугают морских котиков, во-вторых, будут нападать на людей (?!), собирающих ягоды, в-третьих, котики могут заразиться подкожными паразитами оленей, обесценится качество их меха и вообще паразиты будут их беспокоить (именно поэтому и не живут котики, например, на Камчатке). Дыбовский разбил эти утверждения без особого труда, да и сам оппонент признал впоследствии его правоту.

Дыбовский вынужден был обратиться за помощью к агенту "Гутчинсон Кооль и К°". Агент тоже было засомневался, не влетит ли завоз оленей компании в копеечку, однако все подсчеты и расчеты, выполненные Дыбовским, в конце концов его убедили. Дыбовский сам поехал на Камчатку, сам тщательно отобрал пятнадцать животных, сам уплатил за них. Разумеется, и все заботы по перевозке оленей легли целиком на него.

(Лет двадцать спустя геолог Морозевич написал ему в Польшу: "Переселенные по Вашей инициативе северные олени на остров Беринга к настоящему времени расплодились... и приносят для его жителей огромную пользу. Жители этого острова бесконечно благодарны Вам...")

Изделия из нее местных умельцев

В Никольском и Преображенском Дыбовский организует аптеки, обучает жителей первичным навыкам фельдшерского дела (на Камчатке в те же годы учреждает больницу для прокаженных). Ему претят всяческая несправедливость в отношении коренного населения, произвол местных властей. Он подсчитал, что население округа, принося промыслом пушнины, ловлей рыбы, забоем морского зверя немалый доход казне, получает за свой труд в среднем по шесть рублей с копейками в год на душу! На этот "заработок" нужно было покупать продукты, одежду и платить за лекарства!

Дыбовского ужасают санитарные условия, в которых живут эти люди: их косят эпидемии, преследует голод. Он делает все возможное, чтобы как-то облегчить их участь - прежде всего как врач. Но не забывает за всеми этими повседневными обязанностями и научной работы. На острове Беринга ему посчастливилось встречать Адольфа Эрика Норденшельда. С участником его экспедиции, зоологом и этнографом Нордквистом, Дыбовский проводит на Командорах антропологические исследования. С Леонардом Стейнегером путешествует здесь в поисках островных редкостей, исследует птичьи базары. Вместе они оборудуют первую на острове Беринга метеорологическую станцию^*.

^* (Исследования Дыбовского так или иначе продолжил Леонид Францевич Гриневецкий, как врач, занимавшийся здесь позже медицинским обслуживанием населения. Гриневецкого преимущественно интересовала орнитология, его коллекция шкурок птиц упоминается в обзорах орнитофауны Командор, впоследствии она нашла свое пристанище в ряду других в Зоологическом музее Академии наук. Гриневецкий личность, безусловно, тоже незаурядная. Еще до назначения на Командорские острова он работал на полярной станции первого международного полярного года в Малых Кармакулах (Новая Земля). Впервые в истории географических исследований в сопровождении двух ненцев пересек он на собачьих упряжках Новую Землю от залива Моллера до устья реки Савиной на Карском море. Этот переход описан им в очерке "Поперек Новой Земли" ("Известия РГО", 1883), но и это не все. Впоследствии Гриневецкий несколько лет занимался административной деятельностью и научными изысканиями на Чукотке, где и умер в 1891 году в одной из поездок. Им, в частности, основан город Анадырь (первоначально - Новомариинский пост). )

В Польшу Дыбовский возвратился в 1883 году, привезя с собой почти сто ящиков с различными экспонатами. Он организует их выставку в Варшаве. Затем они занимают надлежащее место в музеях Варшавы, Львова, Берлина, Москвы, Петербурга.

Дыбовскому предложили заведование кафедрой зоологии при философском факультете Львовского университета. Почти двадцать три года он бессменно провел в стенах этого учебного заведения. Министерство просвещения Польши обратило наконец внимание на то, "что господин профессор проповедует революционные идеи, не соответствующие идеям, принятым в науке, что он является сторонником теории Дарвина, что проповедует эволюционизм". И Дыбовский с гордостью ответил: "Да, я стою на эволюционных позициях и проповедую эволюционизм в своих лекциях. Это является моей обязанностью. Как профессор университета, должен я читать лекции на высоком теоретическом уровне, указывать в них на все то, что приобретено наукой. А теория эволюции является величайшим приобретением науки в XIX веке, является теорией, которая дает возможность объяснить многие нелепые вопросы в области естествознания".

Парусящая скала

И от своих взглядов Дыбовский не отступился. В 1906 году ректор Львовского университета освободил его от занимаемой должности. Ученый на старости лет был предоставлен самому себе и вел порой нищенское существование.

Неудивительно, что на Командорах благодарная память о нем долго еще сохранялась. Спустя двадцать лет после его отъезда во Львов пришла уникальная посылка. В ней был скелет морской коровы. Сам Дыбовский тщетно искал более-менее сохранившиеся останки этого редкостного морского зверя в бытность свою на островах. Я не знаю, где находится подаренный Дыбовскому скелет сейчас, но таким экспонатом могут похвастать лишь три-четыре музея во всем мире.

Бенедикт Иванович прожил долгую и весьма плодотворную жизнь: он родился в 1833 году и умер в 1930 году. Он стал современником еще невиданного социального переворота и социального обновления, к которому привела в России победа Октябрьской революции. Царизм обрек молодого ученого на каторжные работы, на ссылку, и только беззаветная преданность науке помогла ему даже ссылку превратить в поле деятельности на благо человеку.

Дыбовский поддерживал переписку с нашими учеными Б. А. Сварчевским и Г. Ю. Верещагиным. Уточним, что Верещагин - бессменный со дня организации и до самой своей кончины в 1944 году директор Байкальской лимнологической^* станции. В молодости прослушал в Варшавском университете курс лекций Дыбовского, познакомился с ним и с тех еще дней остался горячим его поклонником и последователем. "Как бы я был рад, если бы мог сопутствовать Вам,- писал Дыбовский молодому коллеге в 1927 году. - Но, увы, нет возможности. 94 года жизни тяжело лежат надо мной".

^* (Лимнология - наука об озерах, их образовании, происходящих в них физико-химических и биологических процессах.)

В 1877 году Дыбовский писал, возвращаясь в Сибирь из Петербурга, где он встречался с Семеновым-Тян-Шанским: "В день Нового года по старому стилю мы остановились на рубеже нашего путешествия по железной дороге - дальше надо было ехать на перекладных. К тому времени, когда через всю Сибирь будет проложена железная дорога, наверно, исчезнет календарь старого стиля, не станет перекладных, не станет и старых предрассудков.

Прогресс заразителен, и если он произойдет на одном участке, то должен перейти и на другие. Однако мы до этого, пожалуй, не доживем".

Он дожил, славный доктор Бенедикт Иванович Дыбовский, и в 1928 году Советская страна по достоинству оценила заслуги польского ученого в деле изучения Сибири: ему было присвоено звание члена-корреспондента Академии наук СССР. Он не дожил только до того часа, когда и его родина стала социалистическим государством. Но он провидел этот час, он его торопил и ждал.

Надо сказать, что к двадцатым годам нашего столетия от тех оленей, на поголовье которых указывал в своей книге Суворов (500-1000), не осталось ни одного. Частично это объясняют несчастными случаями, особенно зимой, когда олени погибают под снежными обвалами на юге острова, причем иногда стадами в сотню-другую голов сразу: здесь встречали по ущельям такие массовые кладбища животных. Оленей били в те годы тайком высаживавшиеся на юге острова японцы-зверобои. Неумеренно отстреливало их и местное население.

Вторично олени были завезены в 1927 году. Быстрому росту стада способствовал хороший корм - не привычный, правда, ягель, которого здесь мало, а растущая в изобилии шикша, грибы. Комары - бич оленьих стад - иное лето не появлялись вовсе. Словом, раздолье.

Признаться, я не очень поверил, когда мне говорили, что в конце сороковых - начале пятидесятых годов стадо оленей на Беринге насчитывало тысяч пять голов. Не поверил потому, что куда же они в таком случае пропали, если осталось, как считают, сто-двести животных, не больше.

Однажды я поинтересовался судьбой командорских оленей у старожила острова, заместителя директора зверокомбината Ивана Федоровича Скрипникова.

- Да, были, были олешки. Паслись вот здесь, по северным увалам, по тундре. Когда надо, пригоняли их к селу, забивали положенное число на мясо, - вспоминал он, разглаживая заскорузлой рукой отнюдь не конторского работника красное от ветра лицо; полистал какой-то свой карманный фолиант. - Они и сейчас еще на балансе комбината числятся. Вот, пожалуйста: семьсот двадцать два оленя. Невеликая им цена, однако не списывают. С пастухами что-то не поладили, сэкономить на их заработке решили, что ли, уже не помню,- словом, уехали они к себе на Камчатку. Коряки пастухи были, опытные... Оставшееся без присмотра стадо откочевало на юг, в гористую часть острова, ну а там кручи, гололед... Гибли олени, словом. Да и браконьеры их не щадили, беззащитных-то... Ружья здесь почти у всех.

А для заезжих особо дотошных корреспондентов существует расхожая версия: стадо истребили... две собаки. Да, две собаки сорвались с привязи и дали на свободе потомство. И вот, мол, хитрые одичавшие псы умело гонят оленей к обрывам или сворой валят на ровном месте. Никто никого не валит. Тем более сворой. Я не раз обошел весь остров Беринга, но не видел ни единой собаки. Зато следы браконьеров и даже заваленные камнями убитые олени мне попадались. Кое-кого из этих браконьеров я знаю, но, как говорится, не пойман - не вор!

И еще о собаках. Сейчас на острове Беринга всего две или три упряжки, то есть самое большее собак тридцать (не считая разных охотничьих и домашних). В конце XIX века на этом же острове было семьсот собак, и не исключено, что многие из них действительно убегали в тундру. И все же поголовье оленей росло, а не сокращалось. То есть олени заполнили, как мы сейчас говорим, пустующую экологическую нишу, причем никого не потеснив и не обидев.

Теперь другую такую нишу усиленно заполняют убегающие из шедов^* зверофермы норки, но боюсь, что уже не без вредного воздействия на окружающую среду. Для рыбы, например, беда, - хватило бы на нее и песцов... Угроза и для птицы, особенно гнездящейся^ выводящей в тундре потомство... Собаки же пренебрегли возможностью жизни вдали и независимо от людей, что бы о них ни сочиняли.

^* (Шеды - клетки для зверьков. )

Я наконец впрямую атаковал Ивана Федоровича:

- Почему же вы сейчас пытаетесь избавиться от оленей, какая в этом логика, если мясо так или иначе всем здесь нужно? А с доставкой, сами знаете, случаются и перебои. Ну, не было бы здесь оленей, так ведь они есть, пусть даже немного. Прибрали бы вы их к рукам, для этого и нужно всего несколько пастухов да хозяйский глаз. Да, может, еще производителей с Камчатки завезти, обновить стадо, а?.. Выгода-то должна быть какая-нибудь? Даже так, прикидывая отвлеченно, без цифр и арифмометра?

Иван Федорович посмотрел на меня, вздохнул, покачал головой.

- Легко сказать. Когда на нашем комбинате столько всякого висит. Э, многоотраслевое хозяйство - разве только цветов в оранжереях не выращиваем.

Командорские дикие олени

Похоже, что следить за стадом и производить планомерный отстрел, прекращать его тогда, когда это отражается на росте поголовья, наконец перегонять стадо в зимнее время поближе к селу, в равнинные места, чтобы предохранить животных от случайной гибели, никому не хочется. Вот пасутся они сами по себе - и слава богу.

Зверокомбинат не хочет брать на себя лишнюю обузу и, вероятно, имеет для этого свои резоны. Считается, что основное дело на островах, которым стоит заниматься планово и за которое, наконец, приходится так или иначе отвечать, - это промысел котика да еще вот перспективно в будущем разведение норки.

И даже о такой несложной, в общем, операции, как завоз двух-трех десятков оленей для обновления стада, разговоры велись годами. До поры, пока наконец инициативный руководитель Елизовского госпромхоза Анатолий Георгиевич Коваленков - человек, так сказать, почти со стороны - не взялся осуществить этот завоз вполне на свой страх и риск. Причем и сам он участвовал в отлове оленей и переброске их на Командоры с экологически схожего острова Карагинского.

Что ж, быть может, лиха беда начало?

Вторая ночевка под открытым небом. Довольно бесприютно и неприкаянно чувствуешь себя, не имея крыши над головой.

Устраиваю постель, как и вчера, в высокой траве. И пока совсем не стемнело, спешу развести костер. Жарю парочку найденных на сопке грибов. Поужинав, немного оставляю на утро, полагая, что песцов поблизости нет.

Напяливаю на себя полиэтилен. Засыпаю. А песцы в бухте все-таки есть. Ночью вдруг слышу звяканье крышки на котелке, в котором осталось мое грибное блюдо.

Командорские дикие олени

Вскакиваю, ошалело кричу. Песец убегает. Едва успеваю задремать, опять звякает крышка. Приподнимаюсь, кричу. Песец немного отбегает и останавливается на гребне дюны, среди примятой травы. Под боком у меня лежит бамбуковая палка. Осторожно беру ее, размахиваюсь - и р-раз! Попал! Кажется, подействовало: песец кубарем летит на лайду. Засыпаю. Вскоре слышу, как этот нахал (а может, другой) бегает по мне, будто уж и вовсе я не подаю признаков жизни. А, черт с тобой, думаю,- все равно не встану. Грибы я надежно упрятал, голову сунул в полиэтилен, так что за нос он меня не укусит.

Сопутствует хорошая погода - закаты на ночевках тешат душу

Утром песец шмыгает около костра, принюхивается. Подогрев грибы, демонстративно уплетаю их у него на виду. Ему это не нравится. Отворачивается с кислой миной и куда-то убегает. Скатертью дорожка!

Известно, что оленей сюда завезли. Завезли неумышленно и мышей - вместе с зерном либо с мукой. А вот откуда появились песцы - загадка. Можно предположить, что они занесены сюда на плавающих льдинах, хотя льды бывают у островов, и то не так уж вблизи, очень редко, если дуют продолжительные и весьма сильные северные ветры. Еще К. Т. Хлебников ссылался на случай, когда "при одном таком прибое (льдов. - Л. П.) занесена была красная лисица, которая сбежала на берег, и впоследствии видели ее на Беринговом острове три года". Появившись так или иначе, голубой песец размножился здесь необычайно.

Когда потерпевшие крушение беринговцы уходили с острова, доля каждого составляла несколько сот шкурок песца. Три года спустя Емельян Басов упромыслил две тысячи шкурок. Еще год спустя Андриан Толстых добыл здесь полторы тысячи... Уже не говоря о последующих промышленниках. Поразительно, какая здесь кормилась орава песцов, если иметь в виду, что современные хозяйственники и зоотехники постоянно озабочены тем, как и чем их подкармливать. Никто их тогда не подкармливал, и, как видно, на состоянии поголовья и качества меха это губительно не отражалось.

В летнее время песец, конечно, чувствует себя привольно и вряд ли нуждается в подкормке. Витаминами он обеспечен в избытке - на лайде есть все, что требуется в ту или иную пору его организму. По отливу берег пестрит разноцветными звездами, там и сям чернеют раковины мидий, ужимаются голотурии, под водорослями таятся иногда осьминоги, много везде криптохитонов, голожаберных. Камни обильно "облицованы" морскими желудями (балянусами), пателлами, шевелятся на них розетки актиний. Не перечислить многощетинковых червей, мелких ракообразных...

Любит песец, подобно человеку, морских ежей и мамаев. В мае - июне, когда бычки у самых берегов откладывают между камнями икру, песцы по отливу собирают ее; здесь можно полакомиться и самим бычком, не успевшим улизнуть.

С началом же птичьих базаров жизнь и вовсе становится сытной. Песец в поисках яиц забирается на головокружительные кручи (нередко, сорвавшись, разбивается насмерть). Он вступает в единоборство с птицами, чаще с подранками, но иногда в состоянии справиться и со здоровой; почему-то не ест он чаек-говорушек; у топорков отгрызает украшенные тяжелым клювом головы, видимо, особо для него лакомые, но на худой конец прихватывает и тушки. Нора его иногда битком набита продовольствием - песец не привык рассчитывать на безоблачное будущее (однажды я насчитал возле лаза до полусотни изгрызенных и целых тушек). Запасы яиц, похищенных из гнезд, подчас достигают десяти-пятнадцати штук. Не брезгует песец и мясом собратьев, попавших в капкан!

Кит, выброшенный морем, в своем роде настоящий склад мяса, которого хватает всем песцам в округе.

Песец на островах почти лишен врагов. Впрочем, в селе ему может повстречаться собака или кошка, от которых он держится подальше. Да и прошли те времена, когда он мог безбоязненно наведываться в такое село, как Никольское на Беринге, сейчас очень шумное. А на лайде может подстеречь ворон, любитель именно тех кормов, которыми песец обычно запасается; бывает, что слабого песца ворон может и заклевать, пробив ему череп.

Надо отметить с сожалением, что, сколько ни существовало на острове Беринга клеточное звероводство, не было здесь рекордных показателей. Условия суровые, песец в неволе не очень-то процветал, как за ним ни ухаживали. Были, конечно, достижения, опытные звероводы всячески оберегали помет от болезней, самоотверженно лелеяли - труда много, а результаты не радовали.

Я неспроста говорю о клеточном песцовом звероводстве на островах в прошедшем времени, ибо ныне оно упразднено.

В чем же причина? Оказывается, не та установилась мода. Мода пошла на так называемого норвежского вуального песца - более гладкий, с шелковистым отливом мех. Попробовали на скорую руку завести норвежского - тоже не получилось: малый выход щенков на самку, явно убыточно. Сейчас ни командорского, ни норвежского...

Скрипников, когда я его порядком допек своими расспросами, признался откровенно:

- Да, может, и поспешили мы с песцом. Мода, она, понятно, с причудами. Был голубой песец не модный, а теперь вот, поговаривают, снова появился спрос на лохматый мех. Только теперь уж вся надежда на охотников.

Здесь много ромашки - иногда сплошь по берегу

Вся надежда... Между тем дело охотников только стрелять да еще выделать шкурку. Об улучшении качества меха голова у них обычно не болит. Как регулировать отбор производителей, разумно направлять рост стада - тоже не их забота. Да и сами госиромхозовские охотники пришли к выводу, что необходимо вернуться если уж не к клеточному, то к островному звероводству, к строительству стационарных ловушек-кормушек, к постоянной подкормке зверя. Иначе о рентабельности промысла голубого песца нечего и помышлять.

Как бы то ни было, нужно остерегаться самотека и следить за численностью песца, чтобы вовремя вносить необходимые коррективы, вмешиваться и в естественный ход развития популяции. Упразднили Преображенское на Медном, не стало там охотников, прекратился регулярный отстрел - ну и расплодился песец, началась эпизоотия, пошел падеж... Почти полностью погибла к нынешнему дню медновская популяция песца, и дела теперь скоро не поправишь.

Сейчас на комбинате увлеклись норкой. Действительно, выгодно разводить этого шустрого мелкого зверька. И весьма наглядному росту поголовья можно только радоваться. Помню, в 1966 году я впервые увидел здесь норку, на ферме едва ли было сотни три зверьков, сейчас же тысячи, норководство - ведущая и самая перспективная отрасль в командорском хозяйстве. Комбинат пока еще несет на каждой шкурке значительный убыток, но вот увеличится маточное поголовье - должна пойти чистая прибыль, чем больше маток, тем верней и ощутимей будет доход. Правда при условии твердых цен на корма. А условия эти будут лучше, нежели до сих пор, потому что вот-вот строители сдадут холодильник. Раньше пойманную летом своими силами рыбу негде было хранить, так что волей-неволей приходилось покупать треску со стороны, иногда втридорога.

Ах, если бы не было этих оговорок, особых условий, островной специфики! А то можно и лишний холодильник построить, но возникнет какая-нибудь иная загвоздка (скажем, будет введен запрет на вылов рыбы вблизи Командор - и все равно придется завозить мороженую за тридевять земель и втридорога. Или обнаружится недостаток витаминов в рационе, окисление пищи но недосмотру... слабый контроль, упущение... а в итоге - падеж!). А то вдруг и на норку спрос упадет - да говорят, уже и упал? Либо что-то не заладится в хозяйстве, как это было уже с песцом? Ведь, откровенно говоря, все же досадно, что песцовое звероводство, поглотившее столько сил, средств и надежд, здесь себя не оправдало. Кто прав, кто виноват - не мне судить. Зоотехния - сложная наука. Но, возможно, конъюнктура международного рынка еще заставит командорцев возвратиться к разведению клеточного песца. Пути моды неисповедимы.

Котики? Олени? Песец? Норка?.. Хотя, размышляя о путях повышения рентабельности островного хозяйства, говорить можно не только о котиковом промысле, о звероводстве. Но - к а к говорить, что предлагать конкретно. Что ж, брошюру с набором неких рекомендаций для командорских хозяйственников мне довелось недавно перелистать. Прелюбопытнейший в своей бездоказательности документ. Такое впечатление, что брошюра издана единственно ради оправдания командировочных расходов научного работника, уточним, экономиста. Было бы простительно малосведущему корреспонденту, приехавшему сюда на день-два: бывает, толком не разобравшись, не посмотрев в святцы, бухнет в колокола... Но прощать ученому, который обязан был глубоко и всесторонне разобраться в движущих пружинах островной экономики, в специфике условий, в закономерностях удач и неудач, прежде чем давать наивные и заведомо невыполнимые советы?!

Вы, мол, товарищи островитяне, однажды по особому заказу и разрешению отловили шестьсот топорков на чучела - а почему бы впредь не добывать ежегодно по пять тысяч?.. (Почему не десять, не двадцать, спрошу я?!)

Или вот еще: "В хозяйственный оборот Алеутского района вовсе не вовлекаются морепродукты, которыми изобилуют прибрежные водоемы (имеются в виду всего-навсего Тихий океан и море Беринга. - Л. П.). В частности, упускается благоприятная возможность заготовки морской капусты (примерно 500-600 тонн в год)".

Но с помощью какой техники ее заготавливать - ведь наверняка понадобятся специально оснащенные суда-косилки, хотя бы одно-два?.. Их эксплуатация, отнюдь не копеечная, принимается в расчет?.. Не обойтись и без консервного завода для переработки капусты на лекарственный полуфабрикат и пищевые консервы. Значит, понадобятся и рабочие. Придется завозить - и строить для них жилье с сопутствующими ему бытовыми комплексами. И платить высокие, со временем даже тройные оклады. А где же основной потребитель этих консервов?.. На материке, куда скачи не доскачешь! Опять накладные расходы на транспортировку, организацию сбыта... Тогда как здесь не просто сбыть летом на сторону даже куриные яйца местной птицефермы - продукт дефицитный и всеми потребляемый... Ну, и во сколько же вся эта капуста обойдется, каким дополнительным бременем (и убытком) ляжет на экономику района?.. И еще одно, быть может, самое главное: ведь речь идет о земле совсем особой! И морская капуста, которую ученый-экономист советует командорцам рвать почем зря,- естественная среда обитания каланов. И мы не скажем, что станется в результате с каланами, воистину бесценным нашим сокровищем. Не здесь капусту нужно заготавливать. Не здесь. И не требуется большого ума, чтобы прийти к такому выводу.

Бухта Гладковская

Что же касается тех шестисот топорков, мне довелось видеть, как их отлавливали. На плоском, удобном для отлова островке Топорковом был произведен настоящий разор птичьего царства. Конечно, птицы в каком-то числе там остались. И очень хорошо, что в последующие годы их больше не ловили. А других столь же удобных для промысла островков в архипелаге и вовсе нет, только скалы, кекуры, крутизна... Но мало ведь шестисот, даешь пять тысяч! Нужно ли уточнять, что эта цифра совершенно произвольна, она, я бы сказал, бесстыдно взята с потолка!

Так что вопрос: а нужно ли подобным образом насиловать природный потенциал уникальных островов, в расчете на иллюзорную экономическую выгоду уничтожая их живую субстанцию, не сообразуясь при этом с экологической обстановкой, решительно не вникая в ее причинно-следственные связи?..

Не только не нужно, но и опасно.

Скоро, скоро пойдут грибы. Вот уже появились кое-где подберезовики, чуть позже запестрят по увалам подосиновики. Тундра станет от их обилия конопатой. Свен Ваксель жаловался в своей книге, что он и его спутники ели здесь "непотребную в натуре человеческой противную пищу". Это он напраслину возвел на Командоры. Куропаток они здесь ели да нежное мясо морской коровы. Великое спасибо надо сказать природе за такую пищу - если к ней еще соль да сахар. По крайности хотя бы соль. Рыба, которую в то время хоть руками греби, обилие птиц, съедобные растения, чуть позже пошли бы ягоды и грибы... Нет, Ваксель решил просто разжалобить лишний раз читателя. Между тем автор двухтомного "Исторического обозрения образования Российско-Американской компании" П. А. Тихменев особо подчеркнул, что "по изобилию местного продовольствия о. Беринг может считаться лучшим из всех островов северной части Восточного океана".

Чем дальше к югу, тем хаотичнее скалы. Вот еще одна бухта. Впереди вроде виднеется уже мыс Монати, дальше которого идти некуда. Назван он так потому, что именно здесь, как считают, водилось когда-то много морских коров manati - манатов. Но морскую корову Стеллера ("капустницу") роднит с манатами, ламантинами и дюгонями лишь общий для всех этих видов отряд сирен. К тому же именно у мыса Монати вряд ли могло быть много коров - место голое, обрывистое, берег приглуб, тогда как эти животные предпочитали обильно заросшее ламинарией и другими водорослями мелководье.

Достигнув крайних скал, убеждаюсь, что это не Монати (на котором должно находиться большое лежбище сивучей). Решаю дальше не идти: у ног глубокие вымоины, примыкающие к непропускам. Здесь вброд и не суйся... Да и зачем идти куда-то дальше, когда я нахожусь в самом что ни на есть полном и безраздельном царстве птиц, преимущественно кайр; известно, что на Командорах их почти вдвое больше, чем, скажем, на Баренцевом море. Они кучно гнездятся на крутых скальных срывах - издали такая скала кажется испещренной нотными знаками. То одна, то другая кайра вдруг начинает суматошно махать крыльями. Просто непонятно, на чем они там держатся. Естественно, что время от времени у птиц нарушается равновесие. А ведь где-то там, на этих маленьких скальных зазубринах, за которые едва можно лапками зацепиться, есть еще и птенцы. Должны быть, во всяком случае. И мне бы хотелось хоть одного сфотографировать, но никак не удается: я их нигде не вижу, куда-то они упрятаны в укромные места.

Придерживаясь за борщевики и колосняк, всхожу по рыхлому отвесному склону на макушку непропуска. По загривку, обильно утыканному затравеневшими кочками, словно бородавками, можно добраться до самых карнизов, вплотную к гнездам. А тут уже раздолье: как на ладони базары, расположенные напротив: вон на том отдельном кекуре желтеет среди травы песчаная залысина - и сколько же там топорков! Издали кажется, словно жучки с красными головками повылезали из норок на солнышко. Это так называемый "клуб". Среди топорков важно расхаживают одна-две серые чайки. Ниже в задернованном склоне торчат из гнезд уже только головки топорков: благодаря клювам они отчетливо заметны. Норы у них тянутся в глубь дерновины иногда до двух метров. Между кочками по краю карнизов прекрасно утоптаны дорожки - это сеть сообщения песцов. Иногда под кочками встречаются их норы - почти перед каждой на вытоптанной площадке следы пиршеств: то истерзанное крылышко, то скрюченная лапка...

Поднимаюсь выше, обзор увеличивается. Сверху видно, как плещутся вместе с волной длинные разлатые пластины ламинарий: кажется, что все это происходит за стеклом гигантского аквариума. Вот лениво прошла, темнея, мускулистой спинкой, крупная треска, до чего же она отчетлива, объемна в прозрачности воды! Словно смотришь кадр из фильма Жака Ива Кусто... Широко разевая клювы, посвистывают чистики-каюрки - плотно сбитые, веселые птички. Кочкообразные склоны непропуска с южной стороны сплошь заросли желтыми одуванчиками, среди которых надменно и резко синеют стройные ирисы. Нахожу плотный белый гриб - он важничает среди цветов, словно королевская особа в окружении вассалов.

Куропач - здесь самая важная птица

Примерно об этих местах геолог Морозевич отзывался в 1903 году: "Серая безнадежная пустыня. Только в глубине долин и на склонах скалистых выступов глаз жадно ищет зелени, ковров дерна, а найдя - удивляется как редкости..."

Не хотелось бы упрекать его в ограниченности зрения, но куда же он смотрел? Уж зелени-то здесь - до оскомины...

Пора возвращаться в ту хижину, мимо которой прошел днем.

Едва проветрил волглую одежду, сварил ужин - легла темнота. Зажигаю свечу и записываю впечатления последних дней - раньше не успевал. Пламя колеблется, в щели дует, где-то под скалами ворчит и плещется океан.

На ночь с силой притягиваю щелястую трухлявую дверь, загибаю на ней толстые ржавые гвозди, чтобы не отворилась. Знаю, что годами здесь никто не ходит, кроме разве вездесущих песцов, а все же лучше запереться. Такова сила привычки: мой дом - моя крепость. Сразу чувствуешь себя спокойней.

Утро. Мне предстоит теперь переваливать остров через вмятину между горами. Но, во-первых, до вмятины шагать да шагать мимо топких озерец, через крючковатые заросли ивового кустарника, через колдобины и ущелья, а во-вторых, вмятин здесь несколько, и я не уверен, что ориентируюсь точно так, как советовал в свое время Томатов. Выбираю на свой страх и риск наиболее приемлемый для меня в данных условиях маршрут. С трудом вырвавшись часа через полтора из низинной, совершенно выматывающей силы тундры, начинаю подъем на уже обдутые ветрами лысоватые сопки.

Часто-густо попадаются грибы - не прохожу мимо, рву подряд. Да какие грибы! Грибная элита, медаль каждому на ножку вешать на золотой цепочке. Солоухина бы сюда, чтобы сочинил в их честь дифирамб, достойным образом воспел это изящество и совершенство форм, эту рьяность красок.

Однако, если верить Солоухину (смотрите его книгу "Третья охота"), белые грибы не могут расти нигде, кроме как в лиственном лесу, возраст которого не менее полувека. А вот же растут в голой тундре, где не то что дерева - нет ни одного пенечка! Категорически утверждая что-либо, иногда рискованно исходить только из своего узкого вологодского, костромского или владимирского опыта!

Раздолье здесь человеку, влюбленному в природу.

Раздолье раздольем, но нужно торопиться, чтобы успеть до ночи к синеющему вдали морю Беринга. Но как пройти мимо кустика, усеянного шикшей так плотно, что сомкни ладони - и сыпь в рот сразу горсть. Ягода не очень-то, пресноватая, зато немного утоляет жажду. Чем ближе к берегу, тем труднее продираться сквозь заросли, которые все больше идут здесь в рост, сатанински переплетаются. Тундра сильно расчленена, исполосована ручейками.

Наконец берег. Мыс Толстый. Я здесь впервые. Иду влево, вскоре должна показаться юрташка. Подхожу к ней уже в сумерках.

Бобровые камни

Юрташка хороша, я уже отвык от таких. Быстро развожу трескучий костер, жарю грибы, кипячу кофе. Обычное меню. Впрочем, грибам не повредит и тушенка. Жесть неподатлива. Консервный нож, сорвавшись с добрым зарядом ускорения, вонзается в руку выше кисти. Довольно глубокую ранку тотчас промываю тройным одеколоном. Лезвием ножа, накаленным в огне, давлю в порошок таблетку стрептоцида. Засыпаю ранку, тщательно бинтую ее, помогая себе зубами. Все же пустяковое это ранение немного тревожит меня. В детстве, бывало, палец собьешь - пылью присыпал и побежал дальше. Тогда сходило...

Пришла на остров снова грибная пора

А в общем все это мнительность. Мнительность в свою очередь возникает от одиночества. Горькая штука одиночество, особенно если остаешься наедине с пустыней. Сейчас Командоры - не пустыня, разумеется. А каково было тому Якову Мынькову, который прожил на острове Беринга, где не было ни живой души, семь лет кряду?!

История эта вкратце такова: в 1805 году штурман Потапов высадил на островах артель промышленных Российско-Американской компании для добычи здесь мехов. Однако он не возвратился за ними, как обещал. Причина этого неизвестна. Семь лет спустя талантливый мореход И. Ф. Васильев подошел к островам именно затем, чтобы отыскать этих промышленных. Начал он с Медного - идя вдоль берега, напряженно смотрел в подзорную трубу. Уже под вечер увидел-таки в одном из заливчиков хижину, велел выпалить из пушки и направил корабль к берегу. Вскоре от берега отошла лодка, в которой сидело семь человек (из десяти высаженных). Радости их не было предела. Всех их удалось уговорить остаться здесь же еще на долгий год, как того, вероятно, требовали интересы компании (Васильев забрал только больного).

Эти люди смогли прожить на Медном семь лет в общем благополучно. А вот каково пришлось их товарищу, оставленному на Беринге "для караулу наловленного... промыслу" ?!

Васильев разыскал и его, хотя уже, верно, не надеялся увидеть живым. Надо ли говорить, что к жизни на острове Мыньков не был подготовлен и постигал здесь все заново, будто только на свет родился?!

"Надо было,- жаловался он Васильеву на свою судьбу,- доставать себе пищу и одежду. Несколько дней я совсем ничего не ел; в реке рыбы много, но чем ее ловить? Нужда научила меня сделать из гвоздя уду, и я наловил себе рыбы. Тут надлежало подумать, как достать огня, в котором я имел нужду и для варения пищи, и для согревания себя от стужи. Долго не придумывал я способа; наконец вспомнил, что у меня, к счастью, была бритва. Нашел кремень, древесную губку от тальника, растущего на острове, и мне удалось высечь огонь. В жизнь мою ничему так не радовался, как тогда! На том месте, где меня высадили, мало было способов для пропитания, и для того я перешел на другую сторону острова и расположился жить при реке, в которой было много рыбы. На зиму опять возвратился на прежнее место, где нашел весь промысел песцов, оставленный мною в юрте и уже испортившийся. Я об этом не жалел, а думал только о своем спасении. Настала зима, юрту занесло снегом, платье и обувь - все износилось. Всего нужнее был для меня огонь, и я с трудом мог добывать его. Тут-то я горько плакался о своей бедной участи: оставленный всем светом на пустом острову, без пищи, без платья, без всякой помощи! Что было бы со мною, если бы я сделался болен? Пришлось бы умереть бедственною смертию! Тщетно я ждал своих товарищей, которые обещали за мною приехать, но не бывали. Я боялся, не потонули ли они, переезжая через пролив; или, может быть, приехало за ними судно и взяло их, а меня, бедного, оставили здесь без милосердия. Разные мысли приходили мне в голову и иногда доводили меня до отчаяния".

И пора нереста рыб

Рассказ грустный, но, к сожалению, очень неполный против того, что на самом деле испытал и пережил, обитая на безлюдном острове, русский промышленный Яков Мыньков. В чем-то он даже и не совсем достоверный. Собственно, эти его скупые воспоминания касаются только первой поры пребывания на острове. А во все остальные годы?

Признаюсь, что вынашиваю замысел написать о Мынькове книгу. Книгу о русском робинзоне. А материала о нем почти никакого, кроме приведенного выше отрывка. Вот и хожу вдали от человеческого жилья, "собираю" подробности, додумываю ситуации, в которых мог здесь оказаться Мыньков, пытаюсь постичь природу одиночества.

Однако что об этом рассуждать. Нужно идти дальше. И я иду и иду, сгибаясь под тяжестью рюкзака, пока не открывается передо мной бухта Командора. Новый памятник на могиле Беринга вижу впервые: строгий металлический крест на чугунной плите. Высота этого креста - три с половиной метра. Виден он издалека, тем более, что окрашен серебрином, резко выделяющимся на сочной зелени склонов.

Читал я как-то книжечку о В. К. Арсеньеве, наведывавшемся сюда после гражданской войны. В ней достоверные факты и дневниковые записи самого Арсеньева перемешаны с явными небылицами. По-моему, лучше написать суше, скучнее, но точно. Так вот, обметая крылом куропатки камни и пропалывая сорняки (будто в огороде!), Арсеньев увидел длинную шпагу с погнутым концом и рукояткой из черненой латуни. На ее эфесе зеленела пластинка с буквами "В. Б.". Что ж, в 1891 году русская пограничная шхуна "Алеут" заходила на Командоры, и члены ее экипажа возложили эту шпагу на могилу Беринга. Сейчас шпага как будто находится в Хабаровском краеведческом музее (опять же, если верить автору). Кроме того, Арсеньев обнаружил на могиле "несколько золотых монет из России, Дании, Голландии и Британии". Чего ради на могиле будут лежать именно монеты, да еще из стольких стран, да еще и золотые?! И всё в подобном роде. С грустью вспомнил я эту книжечку в молчаливой бухте Командора. Ибо ничто не вызывает у меня такого внутреннего протеста, как недостоверная документальная проза! Очерк есть очерк, что бы там ни твердили теоретики литературы и как бы ни извращали его суть сами писатели. В нем недопустим вымысел хотя бы потому, что те, кто придет вслед за нами, изучая наши книги и пытаясь по ним что-либо исследовать и уточнять, будут элементарно недоумевать и путаться! Был введен однажды в заблуждение и я, когда упорно искал на Командорах вычитанные в книге одного автора подробности. Мне очень важно было знать, соответствуют ли они действительности. Полагал, что, в свою очередь, и этот автор горы книг переворочал, прежде чем решился что-либо походя утверждать, да что там - просто ту или иную краску использовать. Если же ты что-то домысливаешь, заполняешь пустоты между известными тебе достоверными фактами игрой воображения, то и называй свое произведение рассказом, повестью или романом. Романизированной биографией наконец!

Сумароков в 1763 году писал:

 Тщетно глубины утроба
 Мещет бурю, скорбь и глад;
 Я у Берингова гроба
 Вижу флот, торги и град...

Предвидение поэта в полном смысле не сбылось, и не только потому, что нет здесь удобных для флота стоянок. Для оживленного товарообмена нашлись более подходящие места. Зато вот вездеходы сюда уже пробираются с грохотом и лязганьем - и даже дальше, до Толстого мыса. Трава вдоль речушки примята гусеничными траками во всех направлениях. Видно, не столько могилу Беринга приезжали сюда смотреть, сколько горбушей полакомиться. К кресту можно подойти с трудом: никаких тропинок, джунгли тальника, зонтичных и рододендронов, зато вдоль речки прямо-таки столбовые накатаны пути.

Куропатка в закатных лучах

Ох, но следовало бы вообще ездить сюда на вездеходах, распугивать зверей, особенно начинающих приживаться здесь каланов. Нельзя, недопустимо рвать легкоранимую растительность, все эти яркие травы, ягодники и мхи, рушить берега нерестовых ключей и ручьев. Заиливаются сами нерестилища, святая святых рыбного воспроизводства.

Говорят, без гусеничного транспорта нельзя вести островное хозяйство. Вопрос, какое хозяйство - большое или маленькое? Раньше вели - и оно не требовало таких дотаций от государства. Да и как можно решительно все в нашей жизни, в социалистическом обществе тем более, сводить к утилитарному, к голой экономической выгоде? Крупный ученый-эколог В. Талиев утверждал еще в 1914 году: "Красота природы имеет собственную высокую ценность, она должна быть охраняема независимо от узкопрактических задач!" Значит, говорю еще и еще раз, не о расширении производства следовало бы все чаще задумываться применительно к будущему Командор, не об увеличении здесь численности транспорта, а о сохранении заповедности этой земли, ее самоценности.

Уже двадцать первое августа. По уговору Эдик ждет меня до утра двадцать четвертого. Теперь можно и не торопиться. Завтра встречусь с ним. Остается лишь снова пересечь остров - в направлении к Тихому океану.

Но что такое, я не узнаю речки Половины, за которой рассчитываю переночевать в юрташке. Никогда она не была так глубока, ведь я переходил ее вброд столько раз. Даже в коротких резиновых сапогах. Сейчас, правда, прилив, но и выше по течению не могу отыскать подходящего места для того, чтобы перебрести. К тому же здесь тучи комаров. Раздеваюсь, вскидываю рюкзак повыше. Комары впиваются в тело с остервенением, а я даже отмахнуться не могу. Вода ледяная. Дно густо усеяно камбалой, заиленной, сверху почти неразличимой, похожей на плоские тарелочки. На одну зазевавшуюся наступил - она щекотно выскальзывает из-под пятки. Но вот он уже, противоположный берег.

Комары не дают покоя и в юрташке. Тщательно законопачиваю все щели. Сплю с удобствами.

С утра наваливается облачность, сыро, слякотно, сквозит местами туман. Высоченная трава гнется под обильной росой. А мне пробиваться через нее к бухте Гладковской!

Бухта Главковская на о. Медном. Здесь строят каланарий

В обратном направлении, из бухты Гладковской к могиле Беринга, проходил Арсеньев со спутниками и проводником-алеутом. У автора, очерк которого я уже упоминал, предприятие это описано как смертельно рискованное: "Земля стала мягче и влажнее. Запахло тиной торфяных болот. Местами отряд шел по зыбкой моховой коре над трясиной". Места, по которым как раз сейчас иду я. Хотелось бы и мне написать что-нибудь этакое зловещее о трясинах, подстерегающих каждый мой шаг (чтобы любознательный потомок, листающий изветшавшую эту книгу, поцокал языком, восхищенный моим "героизмом"), но вот ведь беда - нет их и в помине. Встречаются, правда, на островах так называемые "волчьи ямы": течет невидимый подземный ручей, и кое-где на поверхность выходят воронки-отдушины. В такую воронку можно провалиться довольно глубоко, можно и ногу сломать. Однако за всю историю (говоря высоким штилем) никто ничего не ломал. Нет таких сведений. Зато в книге дальше - хуже: "Но вот гнилостный запах болота стал резче. Алеут впервые за долгий путь нахмурился и, став тревожно-серьезным, громко предупредил:

- Все идите только за мной!

Но и эта предательская топь, где один неверный шаг в сторону грозил смертью, осталась позади".

Комментарии, пожалуй, излишни. А ведь беспристрастный и точный рассказ о походе Арсеньева через эту тундру, насыщенный живыми подробностями, был бы куда ценнее и полезней для читателя. Между тем автор решительно не замечает, что подобным сочинительством лишь дискредитирует имя известного путешественника и писателя.

Меня иногда спрашивают, зачем я хожу и хожу по островам, иногда повторяя пройденные уже маршруты,- какую, собственно, преследую цель. Ну, одну из причин я уже объяснил, когда рассказывал о Мынькове. Можно объяснить и другие. Во-первых, из чисто спортивного интереса, без всякой, пожалуй, цели - люблю ходить по диким пустынным местам, дыша полной грудью. Где же еще и походить, как не здесь? Во-вторых, ради фотоохоты - чем дальше от села, тем она все более захватывающа и увлекательна. В-третьих, чтобы не выдумывать в своих книгах подобных "предательских топей". Да ведь не побывай я здесь раньше - возможно, и поверил бы! И наконец в-четвертых, - я всегда лелею надежду за тем либо следующим мысом повстречаться с Неожиданным и Неизведанным. Поразил однажды рассказ капитана сейнера "Елец" Николая Давыдова. Ему посчастливилось увидеть при полном штиле в проливе между островами нечто почти невероятное. Здесь, как он утверждает, с п а-л о огромное стадо китов-кашалотов. Голов пятьсот, сказал Давыдов. Если их была всего сотня - и то зрелище из ряда вон... Они не реагировали на шум двигателя, на крики, даже на то, что в одного выстрелили из карабина: киту это все равно, что укус блохи.

- Почему же вы не сфотографировали это фантастическое скопище китов? - вскричал я. - В мире нет ни одного подобного снимка!

- Если бы знать... - развел руками Давыдов. - Фотоаппарат был не заряжен. А потом и стадо мало-помалу раскачалось, завздыхало и преспокойненько ушло. Мы от него на сейнере подальше, подальше, чтобы не растоптали ненароком.

Капитан Давыдов уже, пожалуй, повстречал свое Неожиданное и Неизведанное. Ведь даже легендарный Ахав из романа Мелвилла "Моби Дик, или Белый кит" не смог бы утверждать, что ему случалось видеть нечто подобное.

Правда, я читал у Гребницкого, что в 1899 году близ Командор наблюдали стада китов-косаток голов по полтораста-двести. Они доставляли много беспокойства котикам, боявшимся их панически. Заметив высоко вздымающиеся плавники этого "кита-убийцы", котики шалели от страха и скопом бросались в море, где их как раз и ждала жестокая расправа. Так сказать, инстинкт навыворот... Однажды в погоне за сивучем косатка живою выбросилась на берег.

Вот бы самому такое увидеть, хотя сейчас и одну-то косатку не часто встретишь! А еще бы и заснять, увековечить...

Потому и хожу. Стараюсь рассмотреть остров в микроскоп. Стремлюсь ничего, даже самую малость, не упустить. Расколол, к примеру, неугомонный геолог Отто Шмидт каменную осадочную плиту - а там отпечаток ископаемой рыбы чуть ли не метр в длину. Очень я доволен, что посчастливилось оказаться "на месте происшествия" и помочь погрузить эту глыбу в вездеход. А кстати, что за диковина? Этого не знает и Шмидт. В Москве палеонтологи разберутся.

Плутая по распадкам, зорко смотрю на окрестные вершины-ориентиры. Чем ближе к перевалу, тем оголеннее сопки и легче становится идти. На продолговатых хребтинах увалов начинают мелькать грибы. Сперва один замаячил, потом пять сразу, потом невмоготу уже их собирать. Да и некуда, разве за пазуху...

Но вот взблеснул вдали океан, отвлек внимание. Сейчас опять в низину...

В прибрежном кустарнике пришлось идти грудью напролом, однако описывать этого не буду. Скоро ли, нет ли, вхожу близ кормушки в траву, ныряю в нее, как в зеленый омут. Вьется поодаль голубой дымок, словно нежная гриновская девушка машет платочком, зовет к себе. Подстраиваясь под этот желанный дымок, я даже затягиваю некую песенку, но голос мой, видимо, так слаб, что Эдик не слышит меня. Нет, не гриновская девушка, не командорская Ассоль или Дэзи, а именно Эдик. Я и этой встрече бесконечно рад! Одиночество все-таки немного меня угнетало.

Наконец увидев меня, Эдик шумно выскакивает из высоченной травы. Усы встопорщены, золотой зуб празднично сияет. Обнимаемся, хлопаем друг друга, он что-то возбужденно тараторит.

Но какой тут у него везде порядок! Натаскал кучу дров, соорудил подобие столика, но сторонам костра - чурбаки для сидения. Жил он здесь прочно и увлекательно, совершал вылазки на природу, подкармливал песцов.

- Знаешь, они ко мне в кормушку стали запросто приходить! У костра грелись. Малыши у них страшно забавные.

Отдаю грибы в длинном, как кишка, полиэтиленовом пакете. Эдик на минуту скрывается в кормушке. Выносит оттуда японскую пластмассовую миску, дар прибоя, жестом фокусника сдергивает с нее дощечку. Миска до половины наполнена светящейся икрой горбуши - зерно к зерну, ни одного мятого... Ну инженер-экономист! Ну мастер! Ну хозяин!

Как прекрасна жизнь, когда в ней все складывается по-задуманному и не льет проливной дождь! И когда часы досуга в глухом краю коротает с тобой занятный попутчик (хотя и не без браконьерских замашек, так что и осаживать, стыдить его приходилось) .

Утром, пока умываемся, рядом в речушке песец охотится на горбушу. Изредка я смотрю на него с ленивым любопытством: напрасны, мол, все твои старания, приятель... Однако он тут же, словно мне назло, выхватывает из струящейся ряби увесистую горбушу и смотрит на меня, и смотрит: накось, выкуси... Я досадую, что нет фотокамеры, а бежать за ней некогда: песец уже юркнул в заросли. Жаль. Не часто такое увидишь. Зато на рыжих скалах меня ждет удача: здесь, подобно реактивным истребителям, с шумом проносятся ипатки.

Трехсотмиллиметровый телеобъектив, такой удобный для съемок малоподвижных объектов, ничего не схватывает, ипатки тонут в его зернистой глубине, как в колодце: мелькнет что-то лохматое и тотчас растворится. Ввинтив телевик послабее, получаю возможность не только поймать ипатку в видоискатель, но даже вести за ней камеру в поисках лучшего фокуса. Наверное, со стороны я напоминаю зенитчика, изо всех сил старающегося поймать самолет неприятеля в перекрестье прицела.

Погода окончательно портится, но пока еще не моросит. Мне крепко врезается в память последняя, как бы завершающая деталь этого увлекательного одиннадцатидневного путешествия: на волнах у бухты Полуденной покачивается оранжевый шар, точно такой, какой висел некогда в избушке у Бориса Хромовских. Он кажется игрушечным солнцем, вынырнувшим на рассвете из стылого морского рассола. Пусть даже игрушечным. Потому что подлинного, настоящего солнца, что ни говори, здесь маловато.