Не медью славен остров Медный

Не медью славен остров Медный

Не медью славен остров Медный

Не медью славен остров Медный

Для того, чтобы взобраться с берега в Юго-Восточный поселочек промысловиков на острове Медном, нужно преодолеть не то 374, не то 375 ступенек крутой лестницы. Параллельно ей туго натянуты тросы подъемника, который приводится в движение установленным наверху движком (с помощью подъемника доставляются с берега грузы. Но когда штормит, сейнеры обходят мыс и сгружают ящики с хлебом, сахаром, кинолентами в таком месте, где уже нет ни лестницы, ни спасительного движка. Тогда промысловики взваливают ящики на плечи и, скользя и падая в осыпях, гуськом карабкаются по стремнине).

Отскакиваю в сторону: с подъемника сорвалось в полиэтиленовом мешке чье-то имущество, вещи и цветные одежки летят в стороны, словно брызги.

- Это что, - говорит мой спутник Мараков,- когда-то, помню, сорвалась бобина с каким-то кинофильмом, и вся эта лента раскручивалась бесконечно и кончилась как раз внизу, у подножья лестницы. Вот была картина, вот был фильм!

На лежбище из поселка спускаются напрямую, по крутизне. Подчас это спуск довольно рискованный. Альпинисты по таким кручам с подстраховкой и ледорубами ходят. Навешаны кое-где и здесь перила, свисают нейлоновые веревки... Не всегда, правда, за них ухватишься. Однажды промысловик из сезонников, к острым ощущениям непривычный, глянул вниз и потерял сознание. Во всяком случае, так предполагают. Метров семьдесят он летел, ударяясь о выступы скал, и тут наперерез ему ринулся один из лучших порщиков алеут Валерий Сушков. Смелый то был поступок, ведь падающий мог сбить парня с ног, и тогда бы уж ничто обоих не спасло...

Сумел удержать Валерий сезонника, не сорвался и сам. Потерпевший был в тяжелом состоянии, и его увезли в больницу на остров Беринга. К счастью, он выздоровел.

Каждый год перед началом промысла идет здесь разговор о технике безопасности, об увеличении расценок за труд: все-таки необычность условий, попробуй отгони котов в нужном направлении среди сплошных рифов и скал. На острове Беринга - равнина, никакого риска... Присутствовал я однажды на собрании, где решались подобные вопросы. Директор комбината пообещал изыскать средства дополнительной оплаты медновцам. А затрудненность условий - ну что ж, медновский хребет, скал медновских с места не сдвинешь. Разве только лишнюю веревку в опасном месте можно навесить.

К сожалению, когда наступает время промысла, не все идет так гладко, как записано на бумаге. Записано - уложиться до начала августа. Потом у зверей начинается линька, и качество меха резко падает. Но попробуй уложись! Во-первых, зверя ожидают, допустим, сегодня, а он запаздывает с привалом. Во-вторых, погода выдалась неподходящая - плохо, когда дождь, плохо и при солнце. В-третьих, устраивает погода, так с приливами-отливами беда. Отгонишь зверя, только начнешь забой - а тут вода поджимает, некуда деться. На острове Беринга можно котов и в траву отогнать, они там хоть ночь просидят, если присматривать. Тут же всегда - считанные часы, и нужно успеть, угадать... Да мало ли здесь, на Медном, дополнительных помех! Есть причины волноваться и промысловикам, и научным работникам ТИНРО - с них спрашивают прогнозы.

Пройти к здешнему котиковому лежбищу можно только по хребту

Фред Челноков, сотрудник Камчатского отделения ТИНРО, познакомил меня с молодым остроскулым алеутом Кириллом. Челноков восхищен его деликатностью, честным отношением к рабочим обязанностям.

В дни, предваряющие начало промысла, хожу с Кириллом наблюдать привал холостяков. Алеут этот удивительно легконог. Дважды в день совершает он свой рискованный обход с биноклем, и так в течение всего промысла. Это необходимо для того, чтобы уяснить, стоит ли готовиться на следующее утро к отгону, будет ли кого отгонять.

Участвует Кирилл и в промысле. Переживает за свое дело, быть может, больше других, считает его у алеутов наследственным, чуть ли не генетически запрограммированным еще в глубине тысячелетий. Конечно, размышлял он несколько лет спустя в своей районной газете, со стороны посмотреть, может, кому-то промысел и экзотикой покажется, а для зверобоя это работа. Тяжелая, часто неприятная, не всегда удачная, а случается, и опасная. Бывает, стронутся с места обозленные гаремные хозяева - и повалят без дороги хриплой лавиной прямо на отгонщиков. Разве удержишь такие туши?! А за ними - полстада... И некуда отбежать, кроме как в студеный прибой, в море, стоишь там по пояс, мерзнешь, пережидаешь - в воде котики не трогают, обходят людей вплавь...

Одна из самых величественных бухт Медного - Корабельная

Кирилл прыгает по шуршащим осыпям не хуже козла, идет без палки там, где я уже ползу на четвереньках, опасно скользит под уклон в мокрой траве. Я и с палкой то и дело падаю, но Кирилл всегда успевает прийти на помощь. Достается, конечно, и ему, как он ни искусен в такой ходьбе; признался, что однажды упал прямо на камни - словом, сорвался, летел кувырком,- ничего, обошлось, только ногу зашиб. Не так высоко было...

Вот она, жизнь котиковых лежбищ! Я имею почти неограниченную возможность наблюдать ее - пожалуй, на правах командорского "старожила". Обычно приезжих не очень охотно допускают здесь к лежбищам - глядишь, пойдут по ветру, напугают зверей или наживут себе какую-нибудь неприятность. Считается, что я кое-что смыслю в том, где можно ходить, а где нет - это верно, как верно и то, что о котиках ныне я знаю достаточно. И все же не устаю познавать новое, не устаю удивляться.

Алеуты-промысловики из тех, что постарше, наблюдая за секачами, имеющими какие-либо отличительные признаки, уже давно заметили, что они облюбовывают одни и те же лежбища, куда возвращаются обычно каждую весну. Причем они даже, если это удается, норовят улечься в тех же местах, где лежали предыдущим летом. Размеры гаремов обычно зависят от численного соотношения секачей-производителей и самочек, от времени появления секача на лежбище, от удобства местности, занимаемой гаремом, и от силы секача. На лежбище можно встретить и гарем из сотни самочек, и скромную семью, в которой, кроме секача, одна-две самочки. Когда в начале века почти начисто были истреблены котики-самцы, случилось насчитать в одном гареме и свыше тысячи самок (Северное лежбище о. Беринга, 1905 год). Конечно, в подавляющем большинстве они оставались неоплодотворенными. Хотя и чрезмерное количество секачей для лежбища в целом вредно, так как может привести к жестоким и частым дракам, от которых пострадают прежде всего не дерущиеся, а те же самочки и приплод.

Во время привала самочек можно наблюдать случаи, когда они свободно выбирают секача. Алеуты когда-то так определяли это: "Матки ищут секача подобрее или старого знакомого". Бывает и так, что секач выходит из моря уже с готовым, сформированным где-то ранее гаремом (даже больше десятка самочек).

Иногда, особенно в больших котиковых сообществах, на узких участках берега границы гаремов соприкасаются, и наблюдатель не всегда поймет, какому, так сказать, "султану" принадлежит та или иная самочка. Хотя сами "султаны", видимо, знают своих "наложниц" наперечет. И если даже возможен переход самочки из гарема в гарем - это является скорее всего свидетельством ротозейства секача. А вообще к изменам секачи совершенно нетерпимы.

Однажды секач подбросил самочку вверх так, что сверкнуло светлое подбрюшье, и затем швырнул назад в гарем: знай свое место! В другой раз схватил самочку сзади, а она, извернувшись, сделала ему прикус на груди, как бы повисла на ней - вот тогда он ее отпустил. Как видно, это не только самозащита, но и знак нежного обхождения, ласки, упрашивания: не сердись, мол, зачем расстраиваться по пустякам, экий ты непутевый...

Пришлось мне видеть, как рассвирепевший секач гонялся за самкой. В это время другие гаремные самочки, возможно, из чувства солидарности с подругой, возможно, из опасения, как бы и самим от озлобленного владыки не досталось, прикусывали его за что придется, но чаще за грудь. Успокаивали...

Гаремный период длится у котиков опять-таки в зависимости от численности гарема, но к августу, в общем, кончается. Лишь тогда совершенно истощенный секач, который в течение всего брачного сезона ничего не ест и не может отлучиться с лежбища без риска потерять гарем, уходит наконец в море и начинает отъедаться. (Но есть сведения, что секачи - хотя и не всегда и не часто - на короткое время оставляют гаремы.) Итак, он ушел - и на берег почти не вылезает. Тем более что и защищать гарем изнуренному секачу уже невмоготу - а на него со всех сторон наседают здоровые холостяки-полусекачи.

Но пока секач в расцвете сил - он зол, свиреп, к нему не подступись. Сходясь для драки, секачи делают обманные движения туловищем и головой, порой неуловимые, как у боксеров. И, уже расходясь, так и не зацепив друг друга впрямую, могут куснуть за бок исподтишка, явно неспортивно.

Драки иной раз бывают, что называется, без милосердия. Как-то во второй половине июля я наблюдал совершенно беспощадную, вот уж действительно "неспортивную" драку, когда несколько секачей едва не загрызли огромного полусекача. Возможно, он и тайных намерений никаких не имел. Он просто застрял между камнями, и тогда-то на него напали секачи, ринувшиеся каждый от своего гарема. Хватали зубами за жирную холку, за бока, один навалился грудью, как бы вжимая противника еще глубже в расщелину. Кое-как выкарабкавшись из ловушки и удирая от своры преследователей, огрызаясь, полусекач в конце концов обессилел и часто припадал к камням всем телом, а его все кусали и кусали, только клочья летели,- больше, впрочем, ожесточенно рвали шею. Бедняга с трудом дополз до лужи и там затих, погрузившись в мутную жижицу. Изредка только взмахивал пятипалым задним ластом, как перчаткой. После такой драки котик может погибнуть даже и не от ран, а от "теплового удара", если вовремя не найдет какой-нибудь лужи, в которой можно охладить разгоряченное тело, на худой конец, не помашет, как веером, ластом над нижней частью тела: потовые железы у него близ анального отверстия, им-то как раз и необходимо в первую очередь охлаждение.

Так выглядит здесь лежбище в разгар гаремной поры

Но самое тягостное зрелище, когда страдает ни в чем не повинная самочка. Вот вышла она из моря и спокойно направляется к своему гарему. (Опытный глаз сразу отличит самочку от малолетки-холостяка. И даже не потому, что у самочки длиннее усы, изящней, уже ласты - у нее иная "походка": все мускулы в движении, они пластичны, гибки и упруги, и мокрое тело как бы плавится в лучах солнца, даже не плавится - плывет.) Но у самого уреза воды, на мокрых камнях, лежат здоровенные холостяки, имеющие виды на таких вот купальщиц. И холостяк уже скачет наперерез - она прыгает от него в сторону, однако он успевает схватить ее зубами, и тут, заметив вопиющее нарушение лежбищного правопорядка, к этой паре устремляется распаленный хозяин гарема: свою самочку он способен отличить издалека. И вместо того, чтобы драться с презренным умыкателем чужих "жен", ослепленный яростью, он видит только свою самочку в зубах у холостяка. Он хватает ее, и самцы со страшным рыканьем дергают самочку каждый к себе. Она кричит, а им это безразлично, ими правит слепой инстинкт. И даже если на миг ей дадут передышку, убежать она не сможет. Но вот она опять в зубах, раны ее ужасны, бывает, что чулком на ней задирают серебристую шкурку. Ага, наконец наглый холостяк, недовольно рыкая, прыгает назад: не вышло! А хозяин самочки равнодушно возвращается в гарем: нарушитель "закона" и спокойствия наказан.

Лишь самочка лежит на камнях бездыханно. Впрочем, в ней еще теплится жизнь. Бедняжка подымает голову, тоскливо и с болью смотрит вокруг и начинает потихоньку ковылять к своему гарему. Ей, столь безжалостно истерзанной, долго теперь не жить. Лучше бы ее сразу разорвали пополам. А обидней всего, что гибнет не одна самочка: гибнет сосунок, или черненький^*, где-то ее поджидающий, гибнет и плод в ее чреве.

^* (Новорожденный котик первые месяцы жизни совсем черный, отсюда это ласковое прозвище)

Правда, иногда можно слышать мнение, что большой беды от этих драк нет: секач-де вооружен "броней из толстой гривы и подкожного жира". Ну, если секачи в своих потасовках, в общем, и причиняют друг другу мало вреда, поскольку сходятся на равных, то самочки и особенно новорожденные черненькие страдают от них сплошь и рядом. Да вот и Дмитрий Чугунков говорил мне, что однажды на Северо-Западном лежбище острова Беринга было насчитано до восьмидесяти самочек, погибших от ран и укусов, причиненных секачами.

Один из его живописных уголков

По лежбищу бесстрашно шныряют песцы. Вот один подходит ко мне, обнюхивает сапог, пока я стою, потом прикусывает резину, норовя сдвинуть ногу с места. Не удается - и он этим огорчен. Обиженно посмотрев на меня, ретируется. Ай да ваня (так здесь кличут песцов - от алеутского "ванях"). Ай да юморист! Какие номера откалывает...

На лежбищах они не прочь и побраконьерить. Особенно в начале гаремной жизни котиков, когда поживиться здесь песцу как будто еще нечем, нет никаких отходов. Схватит песец новорожденного у зазевавшейся матки и неподалеку от нее распотрошит. Равнодушие котиков к своему потомству труднообъяснимо. Возможно, это лишь кажущееся равнодушие и не исключено, что в глубине души матка плачет по своему детенышу горючими слезами.

Но наблюдатель отмечает прежде всего то, что самоочевидно. Огрызнется она два-три раза на песца и засыпает. А песец между тем осторожно подкрадывается к жертве и ждет только удобного момента. Вцепится зубами в мордочку черненького и начинает таскать его по лежбищу, пока тот не обессилеет и не перестанет сопротивляться. Секач же и вовсе не обращает на песца внимания, ему-то что, у него в гареме этими сосунками хоть пруд пруди. Разве только рыкнет изредка, вроде припугнет, и тут же отвернется.

Однажды на глазах у матки, а также оказавшегося поблизости начальства (разумеется, ему-то не в упрек) песец нагло умыкнул черненького. Начальство не на шутку расстроилось.

- Стрелять их надо, что ли,- сказал этот товарищ в простоте душевной. - Ведь что творят, негодяи этакие! Какой убыток для стада!

- Стрелять! - решительно поддержал его Егор Томатов, рыбинспектор. - Есть такие песцы, которые жрут котиков постоянно, и вот этих-то надо истреблять.

Присутствующий при разговоре Фред Челноков тихо усмехнулся.

- Это ты брось. В принципе, когда песец голоден, любой из них способен загрызть черненького, да что там, зазевайся - он и тебя грызть начнет. Значит, по-твоему, нужно всех песцов перебить, что ли? Скажи хотя бы, как ты определишь, что песец, утащивший котика сегодня, именно тот самый, который разбойничал и вчера?

- Определю,- заупрямился Егор. - Вот я его бабахну, он уже и не придет больше, так вот и определю.

- Ну, а если придет другой? Опять бабахнешь? Это ты брось. В сущности, песец не всегда справится с черненьким двух-трех дней от роду, тот уже способен за себя постоять, песец тащит их чаще еще мокрых, малоподвижных. А теперь прикинь, сколько здесь будет зловонного последа ровно через десять-двадцать дней, если прогонять отсюда песцов? Спасибо им, они хоть в какой-то мере роль санитаров на лежбище выполняют.

Песцов на лежбище, разумеется, никто стрелять не стал. Да позже, в разгар гаремной жизни, песец и безобразничает меньше: возможно, на него оказывает психологическое воздействие вся эта необозримая масса котиков, монолитно сгрудившихся на камнях, и он уже побаивается их; не трогает он черненьких и тогда, когда они собираются вместе, образуя так называемые детские площадки, или "детясли". Так что нет оснований говорить о серьезном вреде, наносимом песцами лежбищу. Если и есть какой-то вред, он носит строго временный характер.

Между тем больно наблюдать самочку, переползающую через тела задавленных и живых черненьких, самочку, что кричит, ищет своего сосунка. А его, быть может, и в живых уже давно нет. Однако если сосунок жив, матка его найдет даже среди миллионов черненьких. Тут у нее безотказно срабатывает поразительное, на взгляд человека, чутье. Но случается, что ищет долго. А перед этим она кормится где-нибудь далеко в море. Для кормления малыша возвращается к берегу не чаще раза в неделю - и этого, очевидно, вполне достаточно, так как в молоке у нее свыше сорока процентов жирности; оно раз в десять жирней коровьего; в нем больше белка, чем в коровьем, но меньше сахара...

Не очень-то уютно чувствуют себя черненькие на лежбище, даже когда под боком мать, хотя поначалу, до ухода на детскую площадку, они и держатся от нее вблизи; и уж вовсе такой малыш зависит от судеб неправедных, пока мать плавает далеко в море.

Какого только дива не насмотришься на котиковых лежбищах! Бывает и так, что самка, почему-либо лишившаяся своего малыша, ворует чужого, насильно удерживает его при себе, пытается накормить, а когда идет в воду - уносит свою жертву в зубах. И в то же время если черненький по ошибке подползет не к своей матери (он плохо различает ее), эта чужая с непонятным стороннему наблюдателю озлоблением отшвырнет его в сторону. Бедняжка подползет к другой - и та тоже цапнет за мордочку. Хорошо, если мать неподалеку - она приковыляет к обиженному детенышу и, облюбовав местечко поспокойней, начнет кормить.

Вот так походишь, бывало, над обрывами и ущельями с Кириллом, основательно намерзнешься и ввалишься к ребятам-промысловикам в общежитие, в голубой теремок, ежегодно требующий ремонта и неослабного ухода (все здесь отсыревает, коробится, ржавчина жрет металлические части), в это тепло, чтобы просмотреть новую или не очень новую кинокартину. Здесь бывает, что смотрят и по три ленты за вечер. Из кухни несет кислым парком - это тушится в уксусном растворе (чтобы отбить запах рыбы) некое варево, умопомрачительная смесь из топорков, кайр, бакланов, каюрок с красными лапками; щекочет ноздри сатанинский этот навар.

Однажды здесь подали на второе сочную отбивную из мяса сивуча. Обедали биологи, занятые на котиковом промысле. Повариха-алеутка, высунув голову из окошка раздачи, спросила Маракова:

- А как вы относитесь к сырой печени сивуча?

- Положительно отношусь,- ответил Сергей Владимирович, с аппетитом жуя отбивную. - А что, у вас есть? Так давайте!

- Я не оставила,- пожалела повариха, - сама вот поела, я люблю, ну а насчет вас не была уверена, может, побрезгуете...

И тут сам собою возник за столом разговор, кому какую дичь пришлось в жизни попробовать. Это стоило послушать! Мараков признался, что ему довелось съесть даже змею, какого-то полоза. Уже не говоря о мясе ондатры и енотовидной собаки. Чугунков сказал, что ел чайку (подумаешь, невидаль, кто ее здесь не ел!), песца и лисицу (это уже мужской разговор). А Гена Нестеров нахваливал суп из сусликов.

Вот кому не грозит переход на пищу из каменного угля и даже, в лучшем случае, на пищу из планктона! По крайней мере, до поры, пока водятся в море осьминоги, тюлени и сивучи.

И котики и сивучи

Могучий, кстати сказать, зверь - сивуч. Иной самец больше тонны весом. Вид внушительный. Недаром Стеллер дал ему имя морского льва.

Было время, когда человек широко охотился на сивуча. Их шкурами обтягивали байдары, горло и кишки использовались для непромокаемой одежды (в частности, пищевод сивуча, совершенно водонепроницаемый, шел на изготовление сапог-бродней). Сейчас эта охота почти повсеместно прекращена. Здесь, правда, забивают в год две-три сотни голов на мясо клеточным зверям, и шкуры этих сивучей безжалостно выбрасывают - никому они не нужны. На худой конец хоть сыромятные ремни можно бы из них делать!

Так вот, охота на сивучей прекращена, и не удивительно, что их стадо, численность которого во всем мире достигла более трехсот тысяч, а к настоящему времени, должно быть, и выше, начинает мешать котикам, да и каланам. Сивучи оттесняют котиков с их исконных лежбищ в места, какие похуже. Иногда в одинаково неудобные как для котиков, так и для человека, занятого промыслом. Возникает реальная угроза ухода части котиков с насиженных мест, угроза разрушения того или иного освоенного промысловиками лежбища. Ведь и пройти котику с моря на лежбище сейчас непросто, если он наткнется на столь грозную преграду. При всем миролюбии сивучей они, случается, и дерутся со своими родственниками по отряду ушастых тюленей.

Но мне доводилось наблюдать, как холостячок или самочка, которой позарез приспело пробиться к морю, взбирается на этот живой настил и, худо-бедно, ковыляет по телам... Иной сивуч поднимет из любопытства голову, узнает, в чем дело, и опять спит, ноль внимания... Видели здесь и такие идиллические сценки, когда сивуч по случайности, безразличию или даже потехи ради - кто знает? - "катает" на спине детеныша котика, а то и приличного уже детинушку-холостяка. И ныряет с ним вместе, и пируэты под водой, резкие рывки из стороны в сторону делает, а наездник - как приклеенный!

Пейзажи Командорских остравов

Что же, коль скоро сивучи мешают, - стрелять? Однажды смотрел я на острове Беринга в принципе неплохую документальную ленту хабаровского оператора Фартусова "Острова Командорские". Дикторский текст: избыток сивучей, котикам некуда деваться, и тогда им на помощь приходят люди. Соответственно тексту в кадре скалы, рифы, некая всеугрюмость, затем охотники, которые палят из винтовок по сивучам. Грохот, рев, сивучи в панике грузно разбегаются...

Сидевший рядом Фред Челноков наклонился ко мне и сказал:

- Худший образец варварства, или нищета научных рекомендаций.

Ярый противник "хирургического" вмешательства в природные взаимосвязи, когда оно вовсе не обязательно, несамоочевидно, он был в привычном амплуа.

Вообще он считает - и впоследствии обосновывал свое мнение в различных публикациях,- что природа сама решила этот "территориальный" спор между сивучами и котиками, никого из них не обидев: когда нужно, когда котиков становится слишком много, сивучи уступают, даже уходят на менее удобные участки побережья, залегают на рифах...

Так что стрельба по сивучам на лежбищах или невдалеке от них - не решение проблемы, если считать, что проблема вообще существует. Слишком много придется стрелять там, где треск и шум вовсе нежелательны. Между тем о широком промысле сивуча ныне говорят все чаще и громче. Знать, назрела необходимость. Да почему бы и нет? О шкурах я уже говорил. Кроме того, у сивуча вполне съедобное мясо! Сердце и печень весьма питательны, богаты витаминами, у них нежный вкус. Можно делать консервы, особые копченые колбасы, что ли. Это уж забота технологов-пищевиков, пусть думают. Вообще-то, разумеется, есть можно многое, если с умом приготовить. И разговор в медновской столовой убедительно это подтвердил.

Решил пройти по хребту в легендарную бухту Глинку (из этой бухты медновцы не раз отражали налеты пиратских японских шхун в русско-японскую войну; Глинка, кроме того, была основным местом разделки котиковых шкур - тут стояло несколько домиков для нужд промысла и охраны).

Ныне в Глинке лишь один домик, и живет в нем один человек. Он занимается изучением каланов, стадо которых кормится поблизости в зарослях морской капусты, время от времени отдыхая на берегу. Любопытно, каково самочувствие парня, в одиночку изучающего редкого ныне зверя, не тоскливо ли ему жить наедине с морем.

Туманы висят над зазубренной грядой островного юго-востока почти постоянно, сырыми хлопьями оползают по обе стороны хребта. Тропа там и сям перекрыта слежавшимся за зиму, уплотненным снегом, в котором не утопает нога. В нем почти невозможно выбить ступеньку, а я как назло не захватил даже охотничьего ножа (уже не говоря о ледорубе, который вообще остался дома за тридевять земель). Ножом я смог бы вырезать ступеньки в окаймляющих снежники наледях - они не так уж широки. Но как через них прыгать, а вдруг поскользнусь?!

Снимаю рюкзак и пытаюсь перекинуть его через наледь на чистый снег - в надежде, что он там устоит. Однако лямок из рук не выпускаю. Рюкзак, конечно, сорвался и своей тяжестью потащил меня вниз. Падая, растопыриваю ноги и торможу каблуками в снегу: выручает приобретенная некогда на Кавказе альпинистская сноровка. Однако метров десять проволокло...

Конечно, если бы я хоть раз прошел здесь при солнце, легче было бы сориентироваться по памяти. А сейчас туман. И мне не остается ничего другого, как возвратиться, причем я считаю, что проявил в этом случае все мужество, на которое только способен.

На следующий день выхожу с Кириллом - он вызвался проводить меня по крайней мере до тех пор, пока будут встречаться опасные участки. На том снежнике, от которого я повернул накануне, он все же не успел подать руку вовремя, и я опять лечу вниз, пока не удается воткнуть в снег поперек моей "трассы" палку. Теперь мне, впрочем, видна вся долина, до обрыва далеко, и я могу кувыркаться вниз, особенно не задаваясь вопросом, быть или не быть... Но кувыркаться по этому же склону в молочном киселе тумана, каждую секунду с ужасом ощущая приближение возможного обрыва, - нет, нет, слуга покорный!

Иногда, идя по склону буквально на рантах сапог, выворачивая ступни, с содроганием душевным слышу совсем рядом, как через стенку в коммунальном доме, утробный рев прибоя. Там Тихий океан. А здесь, у меня на виду, Берингово море. Словом, хребет предельно истончается, у него с противоположной стороны уже нет ничего, что можно было бы рассматривать как склон, - в океан уходит провал, вдруг разверзается бездна, и так ненадежна, зыбка становится тропа, на которой ты застигнут!

Впоследствии я достаточно лазал по склонам медновских хребтов с геологом Отто Шмидтом, взбирался на высшую точку острова - гору Стейнегера (640 м; хотя, кажется, соседняя безымянная чуть выше, но мы и на ней побывали). Хаос тестообразно застывших, нашпигованных обломками конгломератов, пестрых брекчий, желтых щебеночных осыпей и увешанных водорослями рифов был в наших маршрутах постоянным, признаться, несколько жутковатым подчас фоном. В каждую бухту мы входили как в некий затерянный мир, в Маракотову бездну, с любопытством и опаской. Ибо нет острова, по своей неприглаженной первозданности схожего с Медным! (Писатель-маринист Юрий Иванов признавался мне, что посетил более тридцати стран мира, всякие берега и страсти видел, но с островом Медным никакую землю не сравнить! Он и описал его с любовью и удивлением в повести "Сестра морского льва". Космонавты Артюхин и Попович брали с собой эту повесть даже на околоземную орбиту.)

Геология Командор еще не изучена досконально.

В конце прошлого века, благодаря содействию Аляскинской компании, здесь побывал американец В. Долл - можно сказать, первый геолог на Командорах. Но известен он не только работами по геологии. Человек разносторонних познаний и увлечений, он оставил много трудов по географии, гидрографии, истории открытия и освоения северных островных архипелагов и Аляски, по этнографии алеутов.

Общаясь в Русской Америке с нашими промышленными и торговыми людьми, он всерьез занимался изучением их языка, читал на русском необходимую ему литературу, уважительно относился к первопроходческой и исследовательской деятельности россиян. Именно благодаря его стараниям на карте Аляски помечены имена многих наших соотечественников, так или иначе проявивших себя в освоении этого края.

Долл занимался на Алеутских островах и археологическими поисками, собрал первую коллекцию мумий. Был убежденным противником гипотезы о заселении Алеутских островов через Камчатку - Командоры, справедливо полагая, что при тогдашнем уровне материальной культуры и познаний в мореходстве мигранты не смогли бы преодолеть больших расстояний между Камчаткой и Командорами, а затем между Командорами и Атту-Агатту (островами Ближними).

Затем пристальный научный интерес к геологии Командор проявил Иозеф Морозе-вич, поляк по происхождению, командированный сюда в 1903 году Горным департаментом с целью оценки "предполагаемых ископаемых богатств - меди и золотоносных песков". Как ни странно, следующая серьезная попытка геологического описания островов датирована лишь 1958 годом (автор - геолог Ю. В. Жегалов).

Зато ныне Командорами занялись вплотную: отовсюду едут геологи, ищут связующие звенья для своих теоретических построений и гипотез, восстанавливают во всех пока доступных обозрению подробностях геологическую историю района. Историю, изобиловавшую катаклизмами, да еще какими. Острова-то вулканического происхождения!

По-видимому, из образовавшейся на дне Тихого океана громадной, весьма протяженной трещины некогда хлынула магма. Океан закипел, над ним клубились мощные протуберанцы пара и газов. Однако магма в воде быстро остывала, нагромождая рыхлые пирамиды так называемых подушечных лав. Мало-помалу возникали надводные постройки, утрясались перемежаемые слоями пепла, насыщенные растворами осадочные толщи, бурно шел в рост экзотический лес. Кедры, секвойи, орехи, грабы... Лес, которого сейчас на Командорах нет и в помине. Но он был, о чем свидетельствуют остатки обугленной древесины, встречающиеся в террасах и галечниках довольно часто. Иногда даже целые пни... Туристы особенно охочи до таких сувениров (конечно, если те помельче пней), да и у меня на стеллажах лежат несколько окаменелостей.

В свою очередь новорожденные острова подвергались непрерывному натиску морского прибоя, ветра и дождей, научно говоря - абразии и эрозии. Удалось ли им устоять в ту пору, приблизительно пятьдесят миллионов лет назад, или вся Алеутская гряда, включая и ее командорское звено, превратилась в цепочку подводных отмелей? Да нет, пожалуй, не удалось, но можно утверждать наверное, что фундамент, на котором с новой силой вспыхнула вулканическая деятельность (и опять клокотала лава, и сеялся пепел, и полосовали черное небо молнии очистительных гроз), - фундамент этот, безусловно, остался. Словом, острова возродились к жизни, и был опять лес, и не стало леса, и отстукивало целые эпохи тяжеловесное геологическое время, и менялся климат,- но все еще слишком зримо заявляет эта земля о неистово-огненном характере своего прошлого.

И впрямь бурный был характер стихий в этой части планеты, воистину в поту дрожала, дыбилась, вставала на попа земля, если спустя безумную пропасть лет не пройти по ней без поддержки сбоку, без помощи ледоруба. Кирилл молчит. Я чертыхаюсь. Раньше, возможно, ходить здесь было несколько удобней - существовала четкая тропа через весь остров, сейчас она нередко теряется, по хребту почти не ходят. Зачем, когда все нужное промыслу доставляют сейнеры, флот местного значения, они же и готовые шкурки заберут. По наледям здесь карабкаются разве что алеуты-охотники в пору зимнего отлова песца, а это бывает не каждый год, даже точнее сказать - бывало... Кирилл говорит, что им приходилось привязывать к обуви самодельные кошки, иначе по обледенелости не пройти.

На прощанье кричит мне вслед:

- Смотрите там, не сорвитесь на спуске!

Самое опасное уже позади: спуск к берегу хоть и крут, но все же вполне преодолим. Впереди виднеется узкий перешеек. Оттуда мне предстоит часа полтора-два идти по береговому навалу камней до самой Глинки. Напрыгаюсь до одури.

На песчаном гребне перед спуском поневоле останавливаюсь: здесь довольно сильный ветер, так что шагу не ступить. Упруго рассекая восходящие к вершинам скал потоки воздуха, из-за гребня, которым я скрыт, прямо на меня вылетают глупыши и краснолицые бакланы. На виражах и в размашистых мертвых петлях этих воздушных гимнастов затормаживает плотными зарядами ветра, и тогда особенно картины бакланы - будто замысловато, с выдумкой вырезанные из черной бумаги плоские растрепанные силуэты. Каждое перышко воспринимается отчлененно от остальных, все тельце светится как бы насквозь, оно распахнуто широко и взъерошено. Это уже не птица, а ее символ, некая рисованная условность в духе японских гравюр "укие-э".

Кто-то рассказывал об ураганном шторме у Юго-Восточного мыса. Дело было уже к зиме. Снежная крупа свистела над морем, перемешанная с хлопьями пены; у берегов стоймя вставали пластинчатые листья морской капусты - и она зябко трепетала над всклокоченными волнами, заламывала коричневые руки.

Глядя на встопорщенных бакланов и глупышей, я вспомнил о тех беспомощных перед ураганом пластинах капусты, восставших из пучины.

Я подумал о том, какие ураганы могут еще обрушиться на эти берега, какой накат загромыхает в этих бухтах, ворочая тяжеленные камни, какое эхо будет разноситься многоголосо окрест.

Мало что может устоять перед ураганом.

Но земля эта стоит.

И человек стоит.