В старых бумагах - гулкий пульс истории

В старых бумагах - гулкий пульс истории

В старых бумагах - гулкий пульс истории

В старых бумагах - гулкий пульс истории

В местном музее мое внимание привлекла однажды старинная подзорная труба в кожаном чехольчике. Она напомнила мне другую трубу, почти такую же, но без чехла и с расколотой линзой. Много лет назад я наблюдал в нее за котиками на северном лежбище. Из-за поврежденной линзы лежбище воспринималось как груда обломков, как пестрая россыпь мозаичных стекляшек. Это казалось забавным, тем более что каждого котика окружал радужный ореол.

Труба имела свою историю. Нет, нет, она не связана, допустим, с именем адмирала Нельсона и не сопутствовала ему в битвах в Абукирском заливе или у Трафальгара. Хотя фирменные знаки, оттиснутые на ее мятых боках не только латынью, но и иероглифами, воспринимались как анахронизм. Было в них указание и на Лондон, и на Шанхай...

Но как труба попала на котиковое лежбище острова Беринга? Кто был ее хозяином раньше?

Можно предположить, что в начале двадцатых годов она находилась в рубке японской хищнической шхуны. Наблюдали в нее не только за горизонтом, чтобы на рифы не налететь, но и за чужими котиковыми лежбищами. Берега Командор давно привлекали завистливые взоры охотников до чужого добра. И не всегда то были одни только японцы.

Вот несколько иллюстраций исторического порядка.

Промысел морского котика известен с середины XVIII столетия. Но в то время их шкурки поступали на рынок преимущественно из вод Южного полушария, где обитали миллионные стада котиков. Эти стада едва ли не поголовно истреблены, и к нынешнему дню на Юге остались только одно-два, вряд ли представляющих коммерческий интерес.

Глядя на баснословное обогащение иностранных предпринимателей, на бурное развитие торгового капитала за границей, начали шевелиться и русские деловые, сметливые люди.

Купцы-промышленники, зверобои активно осваивали только что открытые Командорские, Алеутские острова, затем острова Прибылова, берега Аляски, Калифорнии... Однако основным объектом промысла сначала были все-таки морские бобры - каланы, мех которых прочней, красивей и не требовал особой дополнительной обработки. Ну и еще голубой песец, лисица...

Первым, кто, так сказать, "не побрезговал" котиковым мехом, был уже знакомый нам сержант Емельян Басов. Еще в 1746 году, возвращаясь с Командор на Камчатку, он имел на борту своего шитика 1990 котиковых шкурок.

Не побрезговал, говорю я... Дело в том, что в те годы еще не была известна технология обработки котикового меха, из которого нужно было удалять остевой волос, оставляя только нежную густую подпушь. Но Басов, видимо, рассудил, что промысел котика чрезвычайно несложен, а мех даже в необработанном, естественном его виде все равно можно продать и заработать на этом. И в последующие десятилетия такими шкурками в России обшивали зимние полушубки, кучерские кафтаны и пр. Раз уж кучера в котиковых мехах ходили, можно представить, что в необработанном виде они и впрямь были дешевы. В Китае из них шили шапки, вообще простую теплую одежду.

Первичный способ обработки таких шкурок заключался в следующем: они очищались от мяса и жира, затем натягивались по две шерстью внутрь на рамы и ставились в особые юрты-сушильни, где воздух прогревался, в частности, и калеными каменьями. Здесь предполагались большая осторожность и опыт обработчиков. Высушенные таким образом шкурки складывались в тюки по пятьдесят штук и отправлялись в ту пору морем в Кантон, иногда в Гонконг (прежде они поступали сюда и в сыром виде - в обмен на чай, художественные изделия из кости, шелк). В дальнейшем оптом, без различия сорта, их скупали петербургские посредники-мехоторговцы. Из Петербурга шкурки попадали через Кяхту на те же китайские рынки. Вот такая география сбыта, иногда запутанная...

С годами, по мере того, как сокращалась добыча каланов, промысел котика все более возрастал. Промышляли хищнически, чуть ли не исключительно серых котиков, то есть котиков-сеголеток, совсем еще малышей. Их мех не имел еще прижизненных дефектов, покусов, радовал глаз серебристым отливом... Причем их истребляли подряд, не разбирая, где самец, а где самка. Истреблялась иногда подавляющая часть годового приплода, что в конце концов приводило к разорению лежбищ. Таким образом в 1760-1768 годах совершенно прекратился промысел котиков на Командорских островах - никто понятия не имел, куда они исчезли.

Компании купцов-промышленников в погоне за наживой соперничали и враждовали между собой. Положение не слишком улучшилось и после, когда разрозненные торгово-промышленные компании стараниями энергичного и дальновидного купца Шелихова были объединены в одну монопольную, Российско-Американскую (сокращенно РАК)... Ее компаньоны, как и прежде, думали в первую голову о личном обогащении, о прибылях во что бы то ни стало. Бить, истреблять, продавать! Потом и спохватывались, но... Вот характерная справка: чтобы сохранить на котиковые шкурки старые рыночные цены, в 1803 году 700 тысяч шкурок были попросту уничтожены. Что ж, такова природа капиталистической торговой конъюнктуры.

Но 700 тысяч! Цифру эту отказывается воспринимать рассудок. Известный наш мореплаватель Литке, побывавший позже в Русской Америке, потрясенно восклицал: "Не есть ли это 700000 непростительных убийств?!"

Конечно, и руководство РАК пошло на эту крайнюю меру не от хорошей жизни. На сей счет любопытно свидетельство К. Т. Хлебникова, знавшего состояние дел РАК в совершенстве: "...бобровые и лисьи промыслы были уже маловажны, и потому все внимание было обращено на добычу котиков; и добыча сия была производима с неумеренною жадностию. При большом промысле нужно было поспешать и сушкою котиков, и к тому придумали средство - высушивать оные в жарко натопленных банях, отчего перегоревшие шкуры после ломались и потеряли ценность свою на Кяхте до такой степени, что китайцы, обманувшись раз, более ни под каким видом их не брали.

Большая часть котиковых шкурок перевезена была на Уналашку, а оттоль не имели судов переслать оные несколько лет, и они, лежав в земляных амбарах, более прели... Главное правление, вникая в производство дел, заметило великую ошибку в экономии промышленности, что котики от чрезмерного увеличения в кяхтинской торговле потеряли ценность, от поспешного промысла лишились доброты и от безрасчетного истребления уменьшились для будущего времени. Чтобы поддержать цены количеством и возобновить доверенность китайцев качеством сего товара, требовалось великое пожертвование, и благомыслящие господа директоры, не колеблясь, несколько сот тысяч шкур, оказавшихся сгоревшими (то есть сопревшими. - Л. П.), приказали предать пламени. И сим только средством могли достигнуть своей цели".

Допустим, мера вынужденная, но первопричиной ее была все же "неумеренная жадность", в чем вина и этих самых "благомыслящих господ директоров". В результате шкурками котиков целую зиму топили на Уналашке и других островах печки!

Речь до сих пор шла о простейшей технологии обработки шкурок, когда выделывалась только кожа, а мех оставался в нетронутом виде. Но в тридцатых годах прошлого столетия в Англии изобрели совершенно новый способ их выделки: ость начали выщипывать, а подпушь окрашивать особенным способом в темно-коричневый цвет. Причем секретом выделки и окрашивания владела лишь одна фирма "Оппенгейм" (позже появились и другие, в итоге конкуренции качество выделки лишь повысилось).

Ничего не поделаешь, ориентироваться на эту фирму пришлось и РАК. А дорога до Лондона, куда стекался весь мировой промысел котика, в том числе и от так называемых "воровских", браконьерских шхун, где дважды в год проходил всемирный аукцион, была невообразимо далекой. Командорские шкурки в соленом виде "путешествовали" на парусных судах вокруг мыса Горн! При двукратном переходе через экватор большая часть шкурок, очищенных от жира, портилась. Тогда решили засаливать их вместе с жировым слоем, но в жару жир перегорал, и шкурки все равно пропадали.

Лишь в 1869 году, когда через Северо-Американские Штаты была проложена железная дорога, соединившая берега Тихого и Атлантического океанов, такие шкурки, уже не проходя через тропики, достигали Лондона без потерь.

А в Лондоне обретался прелюбопытный старичок, единственный в своем роде сортировщик всех котиковых шкурок и "главный аукционист" Лампсен. Он был весьма необходимым в Аляскинской компании звеном (да и не только в Аляскинской, но с ней, крупнооптовым поставщиком шкурок, общаться ему было предпочтительней, тут он мог даже поступиться ценой, взять меньше, чем с других; в то же время, как отмечает современник, "лично ведя все дело, имея большую опытность, сталкиваясь непосредственно с каждым из оптовых покупателей, зная каждого из них и большинство розничных торговцев, Лампсен владел такими сведениями, которые позволяли ему, до некоторой степени, в свою очередь держать в руках компанию").

Старичок, был, по-видимому, дотошный и такой, что своего не упустит. Персонаж из Диккенса. На шкурках он сколотил миллионное состояние, но никак не мог уняться, до конца дней лично занимался сортировкой, "просиживая в погребе по целым суткам, рассматривая, перебирая и сортируя грязные на вид и отвратительные по запаху невыделанные котиковые шкурки".

Главным было установить их однородность по качеству, возрасту и полу, что впоследствии облегчало выделку меха. Лучшие шкурки были командорские и прибыловские, именно те, которые поставляла в Лондон Аляскинская компания. Другие поставщики, чтобы не остаться в проигрыше, вынуждены были тянуться за ней.

Улучшение единообразия сорта и выделки привело к тому, что покупка котикового меха перестала быть игрой случая. Так, заказав пальто из десяти шкурок, можно было не опасаться, что худшие по сорту либо выделке шкурки потеряют вид после первого же ненастья: мех стал однороден.

Естественно, он резко поднялся в цене. Чему, конечно, способствовала и реклама, как в журналах мод, так и "живая", когда костюм из этого меха расчетливо дарили "хорошеньким, но не слишком щепетильным женщинам", способным в лучшем виде и неназойливо демонстрировать свою обнову. Таким образом, из сугубо мужского выделанный мех котика становился по преимуществу дамским, и его дороговизна только подстегивала желание обладать им. Иметь накидку и манто из меха котика стало навязчивой мечтой каждой более-менее обеспеченной женщины.

В 1867 году деятельность РАК прекратилась в связи с тем, что Аляска вместе с прилегающими островами (Алеутскими, Прибыловыми и другими) была продана Соединенным Штатам почти за бесценок.

А ведь было уже известно, что на Аляске есть золото, разработка месторождений которого, как писали в русских газетах, "в два-три года доставит более, чем дают... Северо-Американские Штаты".

Теперь, как мы знаем, Аляска стала вдобавок и нефтеносной провинцией США... Российская общественность была против продажи Русской Америки, но, по вине царизма, эти обширные владения были не заселены и совершенно беззащитны перед любым внешним врагом. Были и политические причины, я бы сказал, дипломатия сиюминутной выгоды и конъюнктуры, заставившие царское правительство решиться на такой шаг.

А вынужденно совершив его, оно пришло в полную растерянность, что же теперь делать с Командорами. Как-никак эта земля была органично связана со смежными, теперь проданными, единым промыслом и организационной структурой, введенной еще РАК. Теперь не существовало ни РАК, ни дарованных ей привилегий, и от этого прежде всего пострадало командорское население. Волна американских предпринимателей и разноплеменных темных людишек захлестнула Командорские острова!

Как тут не вспомнить Киплинга:

 Японцы, британцы издалека вцепились Медведю в бока,
 Много их, но наглей других - воровская янки рука.

Британцы, однако, тоже янки не уступали. И не самым худшим из них был некий капитан Сноу, шхуну которого "Отоме" задержали у Командор с 558 котиковыми шкурками и грудой винчестеров. Базируясь на Йокогаму и набирая там сезонных матросов из портового люмпена, он выбил за семнадцать лет промысла вдоль Курильской гряды почти всех морских бобров, а потом по нужде переключился на котиков. Признав самый факт незаконного боя котиков у Командор (не знал-де, что существует декларация о запрете), он протестовал против того, что задержали его лично. И надо читать все эти пространные телеграммы, которыми обменивались высокие должностные лица Владивостока, Иркутска и Петербурга, теряющиеся в догадках, как же поступить с таким разбойником! В итоге его отпустили, шхуну конфисковали - и опять-таки стали ломать голову, что же с ней теперь делать: если попытаться продать во Владивостоке с аукциона, она может быть куплена за ничтожную сумму тем же Сноу, который в этом случае "весьма легко поплатился бы за сделанное им нарушение в наших водах"^*.

^* (По слухам, Сноу все же потерпел банкротство. Между прочим, его перу принадлежит весьма дельная книга "Курильская гряда", изданная в 1897 году в Лондоне, а ценные наблюдения по географии и гидрографии района полностью вошли в английское издание лоции. Лет пять спустя эта книга вышла на русском - причем как раз в памятном Сноу Владивостоке, да и Владивосток еще помнил глобального этого браконьера. )

Профессор Суворов в своей обстоятельной книге пишет об этом смутном времени в жизни Командор: "Соперничая между собою, торговцы стремились переманивать на свою сторону алеутов-промышленников. Спирт лился рекой... Промысел поднялся до необычайных размеров". И, конечно, опять били котиков, не разбирая ни пола, ни возраста.

Наконец царское правительство спохватилось и решило, что выгодней сдать острова в аренду, чем просто так, за здорово живешь, их богатства будут расхищаться кем попало. В 1871 году оно заключило с американским торговым домом "Гутчинсон Кооль и К°" (то же, что и Аляскинская компания) убыточный кабальный договор на двадцать лет. Объяснялось это и тем отчасти, что никто в Петербурге толком не представлял, что такое Командоры, как обстоят дела с пушными промыслами и какой можно ожидать от них прибыли или беды. Отныне "Гутчинсон Кооль" единолично эксплуатировал пушные промыслы и насаждал здесь свои порядки, устанавливал по произволу самые выгодные для себя цены. А поскольку все поставки продуктов и промышленных товаров на островах тоже зависели от этого торгового дома, можно себе представить, как беззастенчиво он обогащался.

Да что там, за ним лет шесть вообще не было никакого присмотра! И далеко не сразу в Петербурге поняли (не без подсказок генерал-губернатора Восточной Сибири), что, пустив предприимчивых иностранцев на котиковые лежбища, нужно дать Командорам хотя бы статус уезда и прислать сюда для надзора за ходом промысла крепкого хозяйственника и крутого администратора. Выбор пал на Н. А. Гребницкого, хотя он фактически не был ни хозяйственником, ни администратором. После окончания университета какое-то время занимался организацией зоологических станций на Черном море. Затем проявил себя при изысканиях по установлению границы с Китаем. Защитил диссертацию на звание кандидата естественных наук, выступал с лекциями. То есть науке вовсе не был чужд, наблюдения его на Командорах не лишены интереса. Издал он и книжечку об островах, печатал статьи и отчеты.

Этот человек управлял Командорами без малого тридцать лет! И дело свое знал. Энергично боролся с хищническими шхунами (Сноу задержал он лично), с морским браконьерским промыслом. Словом, интересы островов, интересы государства, котикового промысла старался соблюдать, во всяком случае, в первые годы пребывания здесь. Для этого и власть у него была немалая. Однако чем дальше, тем больше он злоупотреблял ею.

Подполковник Генерального штаба Н. Волошинов, специально командированный на Командоры в 1884 году, чтобы дать правительству отчет о состоянии котикового промысла, следует или не следует продлевать американцам аренду, заявил без обиняков: "...постоянное увеличение размера промысла после 1878 года, конечно, не может быть объяснено внезапным увеличением числа котиков на островах. Напротив, в значительной степени оно зависело от личного взгляда управляющего островами".

То есть Гребницкий позволял американцам ежегодно увеличивать котиковый промысел^*. Хотя надо признать, они вели его по-американски деловито и разумно, думая о будущем. По крайней мере, умнее, чем вела его РАК, по замечанию Суворова, в постановке пушного промысла весьма далекая "даже от самых элементарных требований хозяйственного расчета". Американцы постарались упорядочить дело, бить только одних взрослых холостяков и только на холостяковых залежках, не тревожа гаремных зверей, производили кратковременные запуски. Результаты вскоре сказались, стадо начало расти, что, в свою очередь, позволило им в последующие годы увеличить добычу мехов. Но поступали они так не в силу озабоченности о сохранении чужого добра, не из желания оставить по себе добрую память и, наконец, не потому, что их и впрямь беспокоило будущее командорского котикового стада. Отнюдь нет. Они прежде всего блюли собственные интересы, рассчитывая, что русское правительство продлит срок договора с ними.

^* (Конечно, у Гребницкого была возможность ездить в Сан-Франциско в служебные командировки, а то и проводить там отпуска, благо сообщение позволяло (между Командорами и Сан-Франциско во время промысла курсировал пароход "Александр"). Пожалуй что, он пользовался и некими услугами торгового дома "Гутчинсон Кооль" и имел счет в американском банке! В чем-то он, по-видимому, был ущемлен у себя на родине, что-то в его судьбе не состоялось - или просто единовластие развратило этого умного, но вконец обозлившегося человека. Вот ведь и с алеутами он не нашел языка, кроме официально-понукающего, одергивающего. Изо всех сил прививал им чинопочитание, угодничество и богобоязненность. В моем архиве есть копии нескольких распоряжений Гребницкого, характеризующих его отношения с местным населением. Хотя бы и такого:

В романе В. Пикуля "Богатство" он выведен под фамилией Губницкого - жаль только, что в изрядно окарикатуренном виде. Как тип, как характер он, конечно, сложней и противоречивей.)

В своем умном толковом отчете Н. Волошинов, критикуя деятельность Аляскинской компании на Командорах, подчеркивал, что без ее посредничества Россия могла бы иметь больше выгоды от промысла котиков. И что шкурки котиков можно было бы выделывать и дома на островах. Это, как он полагал, могло бы дать населению достаточную и хорошо оплачиваемую работу, скажем, зимой, когда оно из-за всяких погодных каверз "сидит без дела или тратит время непроизводительно, употребляя целый день на доставку одной собачьей нарты выкидного леса".

С этим утверждением можно бы и поспорить, выделка котиковых шкурок - дело тонкое, кропотливое и многоступенчатое, но в принципе в подходе к проблеме Волошинов был безусловно прав. Его отчет правительству привел к тому, что договор на аренду котиковых промыслов с американцами продлен не был. Тогда-то, уяснив неблагоприятную для себя перспективу, компания и произвела опустошительный забой в командорском котиковом стаде, подорвавший его жизнеспособность, таким образом в полной мере обнажив свою истинную хищническую природу. Так называемое "Русское товарищество котиковых промыслов", которому Командоры были сданы в аренду в 1891 году, поневоле, ввиду истощения лежбищ, било котиков в три-пять раз меньше.

Мало того, американская компания, чтобы усилить свое прибыловское стадо, заключила соглашение с Англией о прекращении морского промысла в восточной части Тихого океана. И все промысловые шхуны под всеми парусами понеслись к Командорам, Курилам и острову Тюленьему у Сахалина и обрушились на обитавших там котиков. Преимущественно это были шхуны канадские, американские, к ним вскоре присоединились и японские. Большую часть добычи в этих краях составляли самки.

Побережье

Да, поначалу русские промышленники, а впоследствии американские арендаторы и бесчисленные своры пиратских шхун немало приложили усилий, чтобы истребить ценные породы пушного зверя как на Командорских островах, так и вблизи их. Подумать только, что огромное некогда стадо морского котика в 1911 году едва ли превышало на Командорах девять тысяч голов! Само существование котиков как вида было поставлено на грань катастрофы.

После вышеназванного "Товарищества котиковых промыслов" острова до самой революции арендовали и другие русские торговые дома, но истребление котиков на путях миграций приняло такие размеры, что нечего было и думать о сколько-нибудь значительном восстановлении поголовья командорского стада. Да никто всерьез об этом и не думал. Все новые и новые торговые дома, как ни оценивай их деятельность, заботились прежде всего о том, чтобы набить потуже собственный карман. Хорошо об этом сказал Плеханов в ответ на псевдопатриотические вопли отечественной буржуазии: ай-яй-яй, американцы грабят наше добро, не пора ли отдать морские промыслы "исключительно в русские руки". У Плеханова подход к подобным взрывам демагогии, конечно, по-марксистски точный: "Недогадливые люди и в этом случае скажут, пожалуй, что местному населению все равно, кто станет обирать и развращать его, русские или американцы,- писал он во "Внутреннем обозрении". - Но теперь уже никто не слушает недогадливых людей, и котиковые промыслы у Командорских островов, наверное, будут переданы "исключительно в русские руки", которые займутся там наполнением исключительно русских буржуазных карманов".

Дальнейшие события подтвердили безусловную правоту слов Плеханова.

Наконец пришло время, когда и следа не осталось от последнего торгового дома (И. Я. Чурина), кроме, впрочем, заботливо взятой командорцами на учет столовой и кухонной посуды, камина "Монитор", осветительных ламп с самыми неожиданными названиями ("Чудо", "Триумф", "Эскулап", даже некоего "профессора Домберга"). Пришло время, когда благодаря энергичным мерам наших звероводов, благодаря чуть ли не полному прекращению забоя котиков их численность к семидесятым годам нынешнего столетия резко возросла. Резко, но далеко не сразу. Впрочем, было бы чересчур поспешным и неверным утверждать, что сейчас установилось некое идеальное равновесие между ростом стада и потребностями промысла. Думаю, такого равновесия и не будет никогда.

Но вот уже буквально на моих глазах, в последние полтора-два десятилетия, возникли новые лежбища (когда-то уже существовавшие) - Северо-Западное на острове Беринга и Урилье на Медном. В 1959 году, проходя мимо Северо-Западного, я насчитал на нем всего двух-трех секачей без гаремов. Сейчас здесь ведется ежегодный промысел.

Он ведется, конечно, с учетом научных рекомендаций, под наблюдением ученых и органов рыбнадзора. Но, как ни горько сознавать, былого могущества котиковых стад, его миллионного поголовья нам скорее всего уже не дождаться. Остается разумно и крайне бережно относиться к тому, что мы сейчас имеем.

Не в прошлом веке живем. Не те ныне порядки на островах. Да и взгляд на природу не тот - она уязвима, милости ее не бесконечны.

До Командор мне еще не приходилось работать в архивах, подтверждать свои догадки и предположения точными документами, ссылками на неизвестные читателю факты. Разных отчетных цифр, бумажек с подписями и печатями я откровенно сторонился: казалось, они могут помешать воображению, лишить свободы выбора. Но, правда, тогда, в 1959 году, мне еще был неведом вкус к очерку, к литературе факта, не томило желание написать об увиденном и узнанном без всяческих беллетристических ухищрений. И когда зоотехник зверокомбината предложил сходить с ним в домик ТИНРО (то был наблюдательный научный пункт Тихоокеанского института рыбного хозяйства и океанографии), я пошел туда вовсе не потому, что надеялся найти там какие-нибудь сведения и отчеты.

Научный сотрудник пункта уехал в отпуск. Но в домике, в ящиках на подоконнике, рос бледный лук, поливать который было поручено именно зоотехнику. Прогуливаясь по берегу океана, я уже не раз подходил сюда и старался заглянуть поверх занавесок в комнату, где на полках кучно стояли чучела птиц, торчали челюсти каких-то китообразных... Все это хотелось рассмотреть поближе, потрогать руками.

Ну что ж, пожалуйста: мне с явным облегчением было передоверено поливание лука, так что я мало-помалу обследовал в домике все углы. Внимание сразу привлекли небрежные кипы бумаг на стеллажах. Чувствовалось, что тут пахнет не очень давней, но все-таки историей. В домике было сыро, и, скажем, дневники промысловых надзирателей за 1910-1915 годы покрылись уже плесенью. С особым интересом листал я папки с подшитыми документами примерно двадцатых-тридцатых годов. В этих куцых деловых бумажках отразилась вся жизнь острова Медного (очевидно, бумаги попали сюда из медновских архивов), а косвенно и острова Беринга. В большинстве это была не бог весть какая документация: наряд на пару резиновых сапог, выданных промысловому надзирателю, заявление на внеочередной отпуск по семейным обстоятельствам или требование на гвозди. Но уже из скупых этих строчек, написанных иной раз на гладкой бумаге английского производства, иной же - просто на оберточной, в приблизительных очертаниях вырисовывался быт островов перед самой революцией, в бурные ее годы и после.

Следует отметить, что алеуты - народ уже "подготовленный" годами эксплуатации со стороны и русского и американского капитала, закаленный в бесконечных стычках с японскими хищниками, в какой-то мере грамотный и способный ориентироваться в обстановке, принял революцию безоговорочно. Здесь в 1920 году была создана коммунистическая организация - впервые среди малых народностей Дальнего Востока. Достаточно сказать, что в Камчатской области были две коммунистические ячейки: в Петропавловске и на острове Беринга. Всего в двух ячейках стояли на учете 23 человека, из них 9 коммунистов были командорскими. К середине 1923 года, к моменту полного и окончательного установления на Командорах Советской власти, коммунистов стало больше. В то время на острове Беринга уже каждый десятый был коммунистом. И, что особенно показательно, в Коммунистическую партию вступили пять женщин.

На островах многие помнят братьев-алеутов Александра и Федора Волокитиных - первых руководителей ячейки. Это были люди классово непримиримые, энергичные, с задатками организаторов, пользовавшиеся доверием населения.

Да это и понятно: братья были более-менее образованны (Александр, окончив школу в Приморье, работал на острове фельдшером), оба неоднократно ездили на материк, следили за политической жизнью в стране и могли составить о той или иной партии, о кадетах, скажем, или эсерах, свое мнение. Судя по тому, что они первыми на острове вступили в коммунистическую ячейку, классовое чутье их не подвело^*.

^* (Любопытно отметить, что Федор Волокитин впоследствии был первым редактором основанной в 1935 году газеты "Алеутская звезда", избирался он и секретарем Алеутского райкома ВКП(б). )

В годы гражданской войны политическая обстановка на Дальнем Востоке подчас настолько усложнялась, что в ней нелегко было разобраться. Что же касается Командор, здесь о новой власти на Камчатке узнавали иногда лишь после того, как на смену ей приходила другая: только в навигацию к островным берегам изредка подходили пароходы со свежими вестями, заодно высаживавшие то представителей колчаковского "правительства", то "правительства" фабриканта Спиридона Меркулова, а то и карателей известного на Дальнем Востоке своей жестокостью есаула Бочкарева.

14 мая 1922 года на остров Беринга прибыл уполномоченный меркуловцами некто Сусляк в сопровождении представителей японской фирмы "Нихон Моохи" в сопровождении военного отряда. "Выяснилось, - писал Сусляк в отчете своему начальству,- что жители признают себя вполне автономными по отношению к Камчатской области (Петропавловск тогда был захвачен белыми.- Л. П.) и даже ко всей России, никаких властей они не признают, богатства же острова считают своей собственностью и полагают, что контроля по эксплуатации этих богатств никакого не нужно. В общем, доклад помощника заведующего промыслами произвел на меня гнетущее впечатление. Вскоре на квартиру к заведующему пришел представитель комитета и сказал мне, что общество собралось на сход. Придя на сход в сельское управление, я убедился в справедливости доклада помощника заведующего промыслами, потому что на видном месте увидел портреты Ленина и Троцкого. Информировав сход о том, какая власть установилась на Дальнем Востоке и в Камчатском крае, я решительно потребовал от них реорганизации управления и изъятия после моего ухода из управления портретов Ленина и Троцкого".

Кандидат исторических наук Б. И. Мухачев, восстановивший по архивным материалам и рассказам очевидцев события тех лет, сообщает в очерке "Октябрь на Командорах", что, хотя местный нарревком и подчинился приказу Сусляка об очередной реорганизации местной власти по установлению меркуловцев, однако и сходом руководили коммунисты (председатель С. И. Яковлев, секретарь - один из братьев Волокитиных), и в состав вновь организованного сельского управления тоже вошли коммунисты. Тогда-то и была снаряжена из Петропавловска карательная группа, вышедшая на острова в августе 1922 года. Белогвардейцам было дано задание арестовать и уничтожить коммунистов на острове Беринга.

Но получилась маленькая промашка. На одном с бочкаревцами пароходе добирались домой уполномоченный Никольского сельского общества коммунист Т. А. Ладыгин (но каратели об этом не подозревали) и молодой активист из алеутов Антон Паньков.

Каратели не стеснялись свидетелей, а может, хотели их запугать, и в море жестоко расправились с арестованными в Петропавловске сторонниками Советской власти. Над ними всячески издевались, подвергали пыткам, а потом убили ударами молота по голове и сбросили с парохода. Это была обычная практика бочкаревцев, получившая на их языке название "толкового зрелища".

Грибная пора

Видимо, бочкаревцы не имели сведений о том, кто именно состоит в коммунистической ячейке Никольского. Они стали выспрашивать об этом у Панькова. Парень года два не был на острове и ничего не знал. Однако даже если бы знал, бочкаревцы ничего от него не добились бы. Паньков прикинул, что теперь, после допроса, ему вряд ли позволят сойти на берег, и написал отцу записку по-алеутски - белые-де готовят над коммунистами расправу. Записку он передал одному из сходивших пассажиров, но при обыске ее обнаружили. Паньков вынужден был признаться, что записку написал он, и по требованию бочкаревцев перевел содержание, конечно, изменив его. Тогда бочкаревцы предложили перевести Ладыгину. Тот тоже перевел неверно, но не так, как Паньков. Бочкаревцы Заподозрили неладное, однако Ладыгина отпустили. Панькова же били железными прутьями, требуя правдивого ответа. Но он молчал.

Между тем Ладыгин сообщил Федору Волокитину - заместителю председателя ячейки, секретарю сельского управления - и о зверской расправе бочкаревцев над людьми, сочувствующими Советской власти, сотрудничающими с ней, и о том, для чего белобандиты пожаловали.

Воспользовавшись оплошностью вахтенного и захватив в сумерках шлюпку, сумел бежать с парохода и Антон Паньков. Он тоже предупредил коммунистов о готовящемся злодеянии.

С рассветом все коммунисты села, надежно спрятав партийные документы, забрав из склада оружие и патроны, ушли на озеро Саранное. На подступах к озеру, а также со стороны моря (на случай высадки бочкаревского десанта) были выставлены усиленные караулы. Причем в караулах стояли и беспартийные ("...было сказано всеми, что лучше умереть, защищаясь, чем попасть в руки бандитов"). Но, храбрые у себя на пароходе, в селеньице Саранное бочкаревцы зайти не решились. Правда, они пошли на Медный, забрали там катер "Сивуч", на котором была установлена пушка, рассчитывая как можно ближе подойти к Сарайному со стороны моря и пушечным обстрелом вынудить коммунистов сдаться. Плохая погода, однако, помешала им осуществить это намерение. И бочкаревцы ушли от Командор ни с чем.

Месяцем позже японцы доставили из Владивостока нового начальника пушных промыслов Колтановского. Поскольку коммунисты, опасаясь репрессий, опять ушли на Саранное, Колтановский поспешил заверить, что их опасения напрасны: белогвардейцам пока не до них. Однако тот же Колтановский заявил на сельском сходе, что он будет восстанавливать на островах "власть и законы старого времени". Между прочим, он привез с собой много спирта, которым торговал зимой с крыльца своей квартиры. Большую же часть продуктов, доставленных тем же японским пароходом, он поделил со своим помощником ("...а остальное ничтожное количество давали жителям..." ).

Позже председатель Никольского ревкома Александр Волокитин писал на Камчатку, требуя смещения Колтановского: "От такого доклада мы абсолютно ничего не могли ожидать хорошего. Приходилось мириться с положением дел, но чистейшая искра надежды на освобождение от своры деспотизма не могла угаснуть в нас, она одна поддерживала нас".

"Своре деспотизма", равно как и законам старого времени, оставалось уже недолго существовать-пробавляться даже на столь отдаленных окраинах.

Я рассказал о наиболее драматическом эпизоде времен гражданской войны, разыгравшемся на Командорах. Он весьма характерен как свидетельство сплоченности и стойкости командорских коммунистов перед лицом грозно-переменчивых событий тех лет.

Между тем гражданская война продолжалась, на Дальнем Востоке еще хозяйничали японцы, хищничество, страшный бич котиковых стад как на лежбищах, так и на путях миграций, процветало. Судя по бумагам, оказавшимся волею случая в моих руках, бороться с ним пришлось довольно долго.

Очевидно, есть смысл отдельные документы привести здесь либо полностью, либо дать выдержки из них. Тем более что ныне уже нет домика ТИНРО (его снесли), и, что гораздо хуже, исчезли куда-то все чрезвычайно ценные для историка бумаги, находившиеся там. Итак, острова были беззащитны. Достаточно сказать, что охрана лежбищ была вооружена так называемыми кавалерийскими винтовками с прицелом для тупоконечных пуль. Да и то около двадцати пяти винтовок были неисправны. Имелось еще несколько револьверов "смит-вессон", а на охранном катере "Сивуч", конфискованном у японцев в 1917 году, были установлены 37-миллиметровая пушка Гочкиса и допотопная медная гаубица, непригодная для целей охраны. Разумеется, это устаревшее оружие не могло сдержать хищников, что и приводило к тому нахальству, с которым они среди бела дня производили набеги на лежбища. Не мог соперничать с быстроходными маневренными шхунами и катер "Сивуч". Он был оснащен изношенным пятнадцатисильным болиндеровским мотором и ход развивал всего лишь до пяти узлов.

В те годы иностранные фирмы наперебой предлагали свои услуги в снабжении островов товарами и продовольствием - конечно, в счет пушнины. На этом можно было здорово заработать! Конкурировали между собой японская фирма "Цуцуми", английская "Гудзон Бей" ("Компания Гудзонова залива"), американская - "Сайденверг и Виттенберг". Бесценная пушнина Командор дразнила воображение чужеземцев, распаляла их алчность.

И уж, конечно, не дремали японцы. Их броненосец "Ивами" нагло вторгся в русские территориальные воды (тогда, в 1921 году, на Командорах и Камчатке были установлены Советы). Незваным гостям предложили убраться восвояси, тем более что они нарушили международную конвенцию по охране котиков. Неподалеку стоял охранный корабль "Адмирал Завойко"^*, и японцы вынуждены были удалиться - однако пока лишь наш сторожевик не оставил воды острова; потом они снова высадились на берегу.

^* (На нем находился уполномоченный ЦК и Дальбюро ЦК РКП (б) А. С. Якум. )

Они льстиво заверили алеутов, что всегда готовы выручить их из беды, помочь продуктами, одеждой - острова-де русскими плохо снабжаются, у населения неприглядный вид... Причем они действительно выгрузили - за плату - некоторые промышленные товары и бесплатно - спирт. Спирта не пожалели, только бы убедить алеутов в необходимости просить у Японии помощь.

Прошла угарная пьянка, и коммунисты уговорили сельчан отказаться от японских "подарков", разъяснив, чем это может кончиться. Да и свежо было в памяти недавнее предостережение А. С. Якума - японская военщина готова на всякого рода провокации, подкуп и шантаж. Он призывал командорцев к революционной бдительности. Поэтому партийное собрание приняло решение известить японцев, что алеуты не нуждаются в их подачках - и пусть забирают свои товары обратно.

Броненосец вынужден был уйти из островных вод, предварительно телеграфировав своему консулу о провале этой "дипломатической" акции.

Впрочем, "доблестные" сыны Страны восходящего солнца иной раз налетали на Командоры, не прибегая ни к какой демагогии, а просто ради неприкрытого грабежа и располагались как у себя дома. Летом 1922 года до полусотни офицеров и матросов с крейсера "Ниитака" и транспорта "Канто" съехали на берег. В Никольском они занялись меновой торговлей. Брали шкурки голубых песцов, а расплачивались недоброкачественным спиртом и грошовыми ситцами. От спирта через день скончались старик и две молодые алеутки. Не могло быть и речи о том, чтобы конфисковать скупленную пушнину: полсотни увешанных оружием матросов и офицеров и крейсер на рейде были внушительной силой.

В следующем году из Сиэтла вышла шхуна Свенсона "Чукотка". Предупреждающая телеграмма Камчатского облнарревкома - и Командоры настороже. Дело в том, что Олафа Свенсона, известного на Дальнем Востоке американца-пушнозаготовителя, хитрого, дипломатичного, умевшего прикинуться лояльным, но при возможности не брезговавшего и скрытым хищничеством (если уж не прямым разбоем, подобно японцам), знали и здесь. Опытный предприниматель был, конечно, в курсе всех командорских затруднений военной и послевоенной поры. Да и не только командорских: этому старому морскому волку были прекрасно известны как природные богатства, так и нужды всего нашего Северо-Востока. Он играл и спекулировал на этом. Так, еще раньше, в августе 1921 года, он телеграфировал Камчатскому облнарревкому: "Прошу срочно сообщить количество непроданной пушнины. Приеду Петропавловск предложу наивысшую цену. Могу снабдить острова". За неимением выбора облнарревком тогда принял его предложение: Свенсон направил на Командоры пароход "Тунгус" с углем, дровами и продовольствием.

Чуть к власти пришли меркуловцы - он уже в контакте с ними. Именно с их разрешения он привез на Чукотку и охотские промыслы золотопромывочные машины. Торговал здесь спиртом и стрихнином. В обмен на пушнину доставлял белобандиту Бочкареву винчестеры, автоматические пистолеты и патроны к ним.

Но в большинстве случаев о подозрительных судах никто Командоры не оповещал. Тут уж надо было самим следить недреманным оком, держа палец на спусковом крючке.

Шли годы, и не то чтобы пиратские набеги уменьшились или участились - с ними стало сложнее бороться. И вот почему: появились арендаторы или, как их еще называют, концессионеры. Заручившись документами наших соответствующих организаций, они ловили треску и другую рыбу в опасной близости от котиковых и бобровых лежбищ.

О наглом наплыве хищников именно в те районы, где можно было кое-чем поживиться, кроме постной трески, могут свидетельствовать красноречивые строчки отчета командорской администрации лишь за какой-то неполный месяц 1927 года:

"17 июня... к юго-востоку от Арьего Камня была замечена японская парусная шхуна "Эйтоку-Мару"... По проверке документов шхуна эта оказалась принадлежащей арендатору Люри, уполномоченному производить опытный лов трески и палтуса в наших водах согласно удостоверению Дальрыбы...

В тот же день... в двух милях к северо-востоку от лежбища была обнаружена вторая шхуна, "Миосима-Мару"... После осмотра... ей было предложено немедленно покинуть район лежбища, отмечены были на карте запретные для лова районы.

24 июня... встретили... третью шхуну Люри - базу "Осима-Mapy", на которой находился управляющий опытными промыслами Люри т. Навозов-Лавров...

...Наличие документов центра, дающих право лова в наших водах,- с одной стороны и интересы котико-бобрового хозяйствования, диктовавшие необходимость запрета такого лова,- с другой ставили нас в затруднительное положение.

...По нашему запросу от Дальгосторга была получена телеграмма: "Лову трески не препятствуйте условии полной гарантии небеспокойства котиков вашу личную ответственность противном случае предложите покинуть воды". Но еще ранее Навозову-Лаврову было предложено покинуть наши воды, так как хотя лов в указанных районах никакого вреда и не причинял котикам, тем не менее присутствие шхун было нежелательным.

13 июля... получив сведения о появлении в наших водах новых двух японских шхун, катер... был отправлен в охранный рейс. Одна из этих шхун, "Цусима-Мару", была застигнута в районе... Старой Гавани, где она... расположилась по соседству со шхунами Люри, занимаясь ловлей трески. При осмотре шхуны в трюмах оказался запас соли в 1500 пудов, засоленная треска в количестве 5000 штук и ставная сеть с ячеей в три дюйма. Никаких документов, кроме судового свидетельства на японском языке, на шхуне не было. Имея в виду распоряжение центра... пришлось ограничиться предложением покинуть наши воды и составлением протокола. Другую хищническую шхуну, замеченную в тот же день, задержать не удалось. В отгон холостяков на о. Медном... был захвачен один холостяк со свежим ранением картечью - явление это, безусловно, имеет самую тесную связь с наличием всех этих шхун".

Словом, обстановка требовала от островитян осмотрительности, сдержанности и определенного политического чутья.

Конечно, наша страна в состоянии была дать отпор агрессору (вспомним хотя бы конфликт на КВЖД), но и осложнять отношения с другими государствами она не хотела. И тут, на Командорах, все это хорошо понимали. Об этом говорит, например, и такой немногословный документ:

"Промысловым надзирателям о-ва Медного.

27 мая 1930 г.

В дополнение к караульному уставу препровождаю... для руководства и выполнения инструкцию о правилах обращения караулов при охране острова с иностранными судами и иностранцами, могущими прибыть на Медный. Одновременно ставлю Вас в известность, что существующая в настоящее время натянутая международная обстановка, когда капиталистический мир ищет разных придирок к Советскому Союзу, заставляет нас быть крайне осторожными при обращении с иностранцами в момент пребывания их в наших водах. Поэтому еще раз подчеркиваю, что в случае обнаружения в районе острова иностранного корабля действия караула должны быть строго тактичны. Нужно помнить, что всякое не обдуманное со стороны караула действие повлечет за собой массу неприятностей.

Помначкомпромыслов на о. Медном

Выломов".

Полезно, возвратившись на несколько лет назад, проследить по документам островной быт той нелегкой поры, вникнуть в общественную атмосферу. Итак, 24 июня 1923 года на Медный пришел военный корабль "Красный вымпел" (бывший "Адмирал Завойко"). На берег сошли уполномоченный ОГПУ Лузгачев, военком Курашев и другие. Было созвано общее собрание граждан острова Медного. По этому случаю в тот же день местная администрация составила любопытную "Памятку". В ней говорилось, что на собрании "...были произнесены речи. В них освещено положение в Совроссии - как трудовой народ - крестьяне и рабочие - строят свое государство, частью которого являются и Командорские острова, как трудятся и какие терпят лишения, чтобы создать себе в ближайшем будущем лучшую жизнь. Обращаясь к местной жизни, они - ораторы-комиссары - указали, что Начальник островов и все его сотрудники являются представителями Советской власти. План промыслового хозяйства и способы его проведения в жизнь так же утверждены. Что население обязано безусловно выполнять все законные распоряжения промысловой администрации, надзора и беспрекословно наряжать из своей среды потребное количество рабочих сил для выполнения того или другого дела, будь то промысел, постройка, ремонт, поездка или другая работа для нужд казенного хозяйства".

Заканчивалась "Памятка" энергичным утверждением нового времени, выделенным крупными буквами: "Все должны исполнять свой долг, все должны работать, а "КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ".

Очевидно, в то время бывало и так, что не очень-то ели даже и те, кто, безусловно, работал. Правда, выручали птицы - известно, что их годовой промысел иногда достигал по одному только острову Беринга четырех тысяч: добывали чаек, кайр, топор-ков, бакланов, глупышей, каменушек, куропаток, гусей, лебедей... Особенно ощущалась нехватка промышленных товаров. Вот норма отпуска различных тканей, завезенных пароходом "Томск" в 1923 году: на каждого семь аршин бельевого материала, четыре некоей дрели и четыре - бумазеи, на женщин дополнительно семь с половиной аршин Оксфорда. Товары вроде шалей, одеял, платков, кепок, которых было мизерно мало, доставались по жребию.

Это в 1923 году. Но товарный голод не был устранен и позже, в 1928 - 1929 годах. По острову Медному на человека выделялось в год 19 банок консервированного мяса, 3 килограмма экспортного масла и банка рыбных консервов. Но рыба была и своя...

Закоулки нерестилища - словно открывается чудо

Соблюдали порядок, при котором уезжающие с островов возвращали продукты, взятые когда-либо на складе под расчет (разумеется, если их не успели съесть). Не только, допустим, два фунта кофе мокко (заодно и весь ячменный), не только банку томата - возвращали все, вплоть до бельевой соды и синьки.

Не было насущно необходимых в хозяйстве инструментов: молотков, клещей, топоров... В 1929 году завезли пять пачек чернильного порошка, дюжину наждачной бумаги, дюжину иголок, три дюжины английских булавок, по флакону машинного и ружейного масла. И все! При таких поставках товаров население, естественно, не знало еще подлинной ценности денег. Потому-то каюр Мякишев и продал свой дом АКО (Акционерному Камчатскому обществу) за 140 рублей, а взамен купил пару ботинок, граммофон ("...совершенно испорченный и не играет") да еще какую-то мелочь.

Сложное, полуголодное время, время тревог и больших ожиданий... И, видимо, был прямой смысл в том, чтобы назначить на должность первого советского начальника островов недавнего военного. Раз кругом море - значит, моряка.

Предложение принял Евгений Николаевич Фрейберг - человек даже для той эпохи не совсем обычной биографии. Еще гардемарином принимал он участие в скоротечном бою с исторически всем нам памятным немецким крейсером "Гебен", прорвавшимся в первую мировую войну в Черное море. Фрейберг единственный, кому удалось заснять эпизоды дерзкой перестрелки двух русских миноносцев с такой ощеренной тяжелыми орудиями громадой, как "Гебен". Один из снимков непостижимым для самого автора образом попал в 1916 году на страницы французского журнала "Иллюстрасьон". Кстати, за эту фотосъемку Фрейберг - и тоже вполне для себя неожиданно- получил первую свою боевую медаль. Так сказать, за проявленную инициативу и смелость... В гражданскую войну он уже командир передового отряда Волжской военной флотилии, один из первых красных адмиралов (а флотилией командовал легендарный Федор Раскольников). Затем Дальний Восток, сторожевая служба на Байкале, борьба с бандитизмом. Затем, уже в двадцатом году, изнурительный путь из Иркутска по рекам Алдану и Мае, через горные цепи Джугджура в охотский порт Аян (тот самый, в котором лет за 60-70 до этого начальствовал мореплаватель-алеут Кашеваров). С Фрейбергом - предельно мобильный отряд (из трехсот человек в Якутске его "утрясли" до тридцати, чтобы не вызвать ничьих подозрений, не дразнить японцев). Но вооружены военные моряки и красноармейцы, что называется, до зубов: четыре станковых пулемета и два ручных... Предстояло не только восстановить и узаконить Советскую власть, что разумелось само собой, но и вывезти оттуда с помощью местных партизан доставленное из Владивостока морем продовольствие. Успеть, пока его не перехватили каким-либо образом японцы, их крейсер уже маячил у Аяна... А в этом продовольствии так остро нуждалась Советская Якутия!

То была и агитационно-пропагандистская экспедиция - попутно жителям глухих стойбищ и заимок, охотникам, рыбакам, пастухам-оленеводам, якутам, эвенкам разъяснялись цели и задачи Советской власти, власти рабочих и трудового крестьянства. То была экспедиция еще и научная - Фрейберг не упустил возможности сделать инструментальную съемку ближних к Аяну охотских заливов, нанес на карту перевал Джугджур.

По возвращении отряда Иероним Уборевич предложил командиру отчитаться в реввоенсовете Пятой армии, рассказать об итогах столь опасного и дерзкого марш-броска по самым труднодоступным районам Восточной Сибири, о том, как настроены простые люди ее, чего ждут от новой власти, в чем нуждаются...

Уже состоя старшим флаг-секретарем командующего Амурской флотилией, Фрейберг был командирован в Петроград в Гидрографическое управление: пришла пора оформить и сдать недавнюю съемку приаянского побережья, в ней возникла необходимость. Тем временем окончилась гражданская война и на Дальнем Востоке. Можно было вздохнуть посвободней, сменить наконец гимнастерку, пусть она даже и с ромбами в петлицах, на немудрящую косоворотку, заняться наукой, природоведением... ведь еще в 1914 году он окончил Петербургский лесной институт! Все заманчиво и важно, когда тебе еще лишь немногим за тридцать... Странно, что позади уже огромная жизнь: две затяжных войны, столько событий... Зато впереди - мир: мир на многие годы, гидра Антанты раздавлена, все эти бочкаревы-попеляевы-семеновы разгромлены и изгнаны. Ну а теперь...

И тут-то Фрейбергу предложили заведовать далекими островами, стеречь их богатства пуще зеницы ока. Был он на перепутье, даже в растерянности, не знал, по какой дороге идти, какому делу отдать предпочтение. Потому-то, может, долго и не раздумывал, рубанул сплеча: увидел в предложенной работе что-то от привычного, военного.

Да, бывший красный адмирал с первых же дней почувствовал себя на островах, как на театре военных действий. Для начала убедился в том, что пулеметы Люиса, установленные на лежбищах островов, исправны. Уже хорошо! Заодно установил, что одностволки Бердана "неудобны при сырой погоде и внезапных заморозках и... опасны при частой стрельбе". Значит, тут беда, необходима замена, и он ее потребовал. Предложил вышестоящему начальству ввести для алеутов-охранников красноармейскую или морскую форму - "мера, имеющая главным образом моральное значение" (отмечу, что до революции каждый достигший двадцатилетия алеут уже считался охранником и носил фуражку с надписью по околышу "о. Беринга" либо "о. Медный" - тогда эта мера, видимо, тоже имела моральное значение). Да, кроме того, форма дисциплинирует.

Затем Фрейберг, опять же как человек привычный к точной диспозиции, занялся инструментальной съемкой островов, ссылаясь на то, что из-за устаревших карт невозможно вести правильное промысловое хозяйство. Сейчас это утверждение вызывает улыбку: не в отсутствии точных карт, по-видимому, заключалась беда, а в полной хозяйственной разрухе. Начинать приходилось едва ли не с нуля.

Фрейберг терпеть не мог никакой бухгалтерской отчетности и канцелярской волокиты. Потому-то и не было при нем канцелярии в обычном смысле. Однажды ему понадобилось отметить промысловика-алеута за хорошую работу. Евгений Николаевич тут же на острове купил за казенные деньги у кого-то из приезжих винчестер и вручил его алеуту как премию. Нужны резиновые сапоги? Ну что же, берите, пока есть на складе... Разумеется, все это - решительно без каких бы то ни было квитанций, накладных, расписок. В конце концов он из-за этого пострадал, но закаялся ли - трудно сказать.

Человек широкой натуры, Фрейберг отличался к тому же добротой и терпимостью - алеуты его уважали. А когда уезжал, вынесли на собрании благодарность "за хорошее отношение".

Он и женился здесь на юной симпатичной алеутке, предельно доверчивой, вместе с тем и наивной, но она отказалась менять Командоры на далекий мрачно-каменный шумный город, пусть даже и один из красивейших в мире. Возможно, Фрейберг не очень и разубеждал ее, помня, каких трудов стоило уговорить девушку переехать всего лишь с родного ей Медного на соседний Беринг.

- Как же ты увезешь меня с Медного,- говорила она,- я не могу здесь оставить мою луну?!

- Но эта же самая луна светит и на Беринге!

- Не-ет,- упиралась девушка, убежденная в правоте своих взглядов на мир, в прочности маленькой и уютной своей космогонической системы. - Ты меня не обманешь. На Беринге своя луна, а у нас - своя.

Странно, размышлял Фрейберг позже, можно не пожелать расставаться с родными, не захотеть оставлять подруг и парней, с которыми прошло детство, но - беспокоиться о луне?.. Как прост и как огромен мир этих людей.

Все-таки на Беринг Евгений Николаевич ее перевез: она родила ему прекрасного мальчугана, тоже названного Евгением. Хорошо, сказал он ей уезжая, оставайся со всем тебе близким, привычным, но чуть окрепнет малый, я его заберу, в Ленинграде ему будет лучше.

Видимо, мать не возражала,- здесь следует оговориться, что обмениваться детьми, отдавать их в другую, бездетную семью было в обычае алеутов, отголоски которого сохранились почти до последних лет. А тут не кто-нибудь - отец малышку забирает! На ноги поставит, выучит, большим человеком сделает.

С отцом мальчугану действительно было лучше. Рос, учился, не был обделен лаской и заботой приемной матери - и так до самой войны. Пережил голодную зиму ленинградской блокады, хоронил близких, гасил зажигательные бомбы, продолжал учиться и упорно вел оптимистический дневник, словно бы догадываясь, какую ценность он представит спустя уже несколько лет... Хотя чернила замерзали, а слабеющие пальцы уже не могли удержать ручку. Весной 1942 года его вместе с очередной группой изможденных детей и подростков эвакуировали, а летом он даже сумел пробраться на Северный Урал к отцу в экспедицию, ходил с ним в геологические маршруты. Возможно, и себя уже видел в будущем изыскателем-первопроходцем... Но затем Пермское военное училище, и в конце войны Евгений Евгеньевич Фрейберг, девятнадцатилетний лейтенант, пал смертью храбрых на Курляндском полуострове.

Кроме поразительного по своей душевной чистоте и недетской мужественности дневника времен блокадного голода, сохранилось его письмо к приемной матери Нине Мариановне Фрейберг. Вот несколько строчек из него: "Здравствуй, дорогая мамочка! Очень давно не получаю ни одного письма, так как все время меняю свой адрес и двигаюсь на запад... Жаль, что не удалось мне со своими бойцами брать Ригу. Был от Риги в тридцати километрах. Ребята у меня... все с двадцать шестого года, но дрались храбро... Встретили двух "тигров" и четыре бронемашины. Один "тигр" подбили, а другой удрал, но меня ранили из бронемашины в голову, ранение легкое".

В Великой Отечественной войне участвовали, таким образом, два алеута: Сергей Венедиктович Тимонькин, знакомый нам капитан "Леналеса", и этот не доживший до Дня Победы, не повидавший ни разу своей островной родины юноша, алеут по матери.

Всерьез "заболев" Командорскими островами, я старался собирать все, что о них написано, вплоть до торопливых газетных корреспонденции. И начало этому собранию случайно положила тоненькая детгизовская книжечка "Белоносик" с ревущими котами на обложке. Написал ее не кто иной, как Евгений Николаевич Фрейберг, о котором я тогда ничего еще не знал. Литераторы, когда-либо приезжавшие на Командоры, были знакомы мне лично или по их публикациям. Я даже полистал писательский справочник - нет, Фрейберг там не значился. Видимо, сам он считал себя просто бывалым человеком, которому есть что порассказать детям.

Как ни удивительно, мне пришлось с ним повстречаться. Для меня, правду сказать, было полной неожиданностью, что Евгений Николаевич жив, здоров и по-прежнему пишет книги для детей. Одна из них лежит сейчас передо мной с дарственной надписью.

Я провел замечательный, до предела насыщенный воспоминаниями день с гостеприимным, бодрым, несмотря на свои тогдашние 82 года, чуточку ироничным человеком^*. Собственно, Командоры стоят в самом начале его послевоенного послужного списка. Да какого списка! Сразу же по возвращении с Командор Фрейберг едет в Арктику, на один из островов Новой Земли, где занимается геодезической съемкой. Заканчивает горный институт и получает еще одну специальность - геолога. В 1932 году ему поручено создать полярную станцию в бухте Тикси. О нем можно говорить как о первооснователе нынешнего города-порта Тикси^**. Затем Северный Урал, где Евгений Николаевич много лет возглавляет Полярно-Уральскую геологическую экспедицию. Изысканиями на Таймыре он занимается уже после войны - пожалуй, вплоть до самой пенсии.

^* (Приезжал я к нему раза два-три и впоследствии. В одну из таких задушевных встреч Евгений Николаевич и рассказал мне с улыбкой незатухающего столько лет удивления о той самой "медновской" луне его первой жены. )

^** (В пятом выпуске "Летописи Севера" (М., "Мысль", 1971) Фрейберг пишет о работе станции Тикси подробно. О его жизни в Тикси можно прочитать также в книге основателя популярного телевизионного Клуба путешественников В. Шнейдерова "Великим Северным". Не стану перечислять других публикаций Фрейберга и о Фрейберге, которые могли бы дать о нем как о человеке и личности дополнительное представление: их много. )

В этом беглом пересказе поневоле не отмечены ни его дружба с выдающимся полярным изыскателем Н. Н. Урванцевым, ни знакомство с Отто Юльевичем Шмидтом (предложившим когда-то в бухте Тикси тост за первых советских детей в Арктике, детей Евгения Николаевича, мальчика, о котором уже была речь, и девочку). Общался Евгений Николаевич и с героями челюскинской эпопеи, в частности, с прославленным летчиком Леваневским, накануне Отечественной войны пропавшим без вести в одном из трансарктических перелетов.

Жизнь Евгения Николаевича - благодарнейший материал для особого повествования, скороговоркой мало что скажешь.

Была надежда, что выйдет когда-нибудь книга воспоминаний, над которой он работал, где нашла бы отражение и его деятельность на Командорах. Однако даже такой долгожитель, как Фрейберг, не вечен - он умер не так давно в возрасте 92 лет.

А вот другой командорский могикан, работавший на пушных промыслах чуть позже (1928-1931 годы) - ученый-орнитолог Ганс Христиан Иогансен. После Витуса Беринга это второй датчанин, попавший на Командоры.

До революции Иогансен проходил в Томском университете курс биологических наук, да так, видно, и "застрял" в России, впрочем, сохраняя датское подданство. В Данию он возвратился в 1937 году.

Я с увлечением читал монографию Иогансена о птицах Командор, а позже обнаружил в Камчатском областном архиве его отчет о состоянии командорских промыслов.

Между тем я знал, что Иогансен был старинным другом нашего известного детского писателя Виталия Бианки. Объединяла их прежде всего любовь к живой природе. Вместе они начинали свой путь, один в науке, другой в литературе. Причем, как доверительно признавался Бианки в письме к Иогансену, у него было мало друзей. "Друг - это для меня тот, - продолжал он, - с кем я могу быть откровенен, кого я люблю так, что жизнь свою неизбежно связываю с его жизнью. Кровное родство - для меня ничто. Но связь духовная, внутренняя, душевная связь с людьми - все для меня".

Вот такими друзьями они и были. Иогансен неоднократно приезжал в Советский Союз, участвовал в симпозиумах орнитологов, навещал друга в Ленинграде. В остальное же время обменивался с Бианки письмами.

Мне любопытно было с ними ознакомиться, и я написал об этом дочери писателя Елене Витальевне. Она пригласила меня заходить, когда буду в Ленинграде.

Надо сказать, у себя на родине Иогансен был довольно обеспеченным человеком, да и женат был на миллионерше. Казалось бы, чего лучше, если стремишься к достатку, к так называемому положению в обществе. Но, видимо, не в достатке, не во внешней респектабельности видел смысл своего бытия стареющий ученый, проведший всю жизнь в экспедициях, в общении с природой. С людьми он искал, как и Бианки, прежде всего духовной близости, совпадения взглядов и интересов. А жена была махровой накопительницей! Совсем на наш манер (да и помня в молодости привычный ему наш образ жизни) Иогансен называл ее в письмах мещанкой и "буржуазной дурой". Брак этот в конце концов распался.

В биографическом очерке об отце, завершающем четырехтомник его сочинений (Л., 1975), Елена Витальевна пишет: "Иогансен много рассказывал Виталию Валентиновичу о Командорских островах, откуда недавно вернулся. Решено было использовать записи Иогансена и сделать совместную книжку для детей о морских бобрах и котиках, живущих на Командорах..."

Книга была издана впервые в 1935 году. На ее обложке стояла тогда не только фамилия Бианки, но и профессора Г.-Х. Иогансена. Она вошла и в вышеупомянутое четырехтомное собрание сочинений Бианки, где причастность Иогансена к созданию книги, названной "Страна зверей", видна как из текста, так и из комментария, в котором приведено характерное высказывание писателя: "Страна зверей", можно сказать, не моя книга: каждое слово контролировалось моим ученым другом - и развернуться не было никакой возможности".

Сам Бианки, к сожалению, не был на Командорах. Потому как раз и хорошо, что Иогансен не давал своему другу "развернуться". Кое-какие фактические и смысловые ошибки, если не явный вымысел, в книге есть и без того. В то же время только благодаря Иогансену она стала заметным литературным явлением, запечатлев важные подробности командорской жизни и быта полувековой давности, портретные зарисовки алеутов-промысловиков.

Помните алеута-каюра Мякишева, продавшего свой дом, в общем, за пару ботинок и испорченный граммофон? Этот Мякишев, оказывается, был человеком весьма примечательным, чтобы не сказать потешным. Таким (спасибо авторам, что запечатлели) он предстает в книге "Страна зверей". Когда начинался зимний промысел песцов, каюр Мякишев на своих собачках был одним из немногих доставщиков новостей и почты из села. Можно, конечно, пересказать, как и какую выгоду он из этого извлекал. Но пропадут своеобразие интонации авторов, так сказать, соль и перец натуры персонажа. А если по книге, то: "В дальний путь Дотра (прозвище Мякишева, точнее бы Дотур, Дох-тур, то есть доктор.- Л. П. ) никогда не берет с собой еды; привяжет на нарту полмешка табаку - и понес. За щекой у него всегда с кулак табаку. Мчится Дотра по снежной тундре.

Вот впереди показалась юрташка.

Заведующий уже давно ждет его. Скорей вытаскивает приготовленную золу, ставит на печку ведро воды.

Дотру надо угостить на славу: без угощения от Дотры не добьешься интересных новостей.

Дотра подкатил, вошел в юрташку. Тут ему первым делом надо золы предложить. Дотра табак размочит и смешает его с золой - приготовит себе жвачку. Золу зав загодя нажег из выкидняка: из тех громадных, иногда в несколько обхватов толщиной, деревьев, что выкидывает волнами на лайду.

...Потом обед. Самые вкусные блюда: суп из пареных чаек, жареное нерпичье мясо, свежее нерпичье сало. Потом чай. Чаю Дотра выпивает целое ведро. Хозяин томится, ждет.

Наконец Дотра кончил. Он достает приказ и отдает его хозяину. Сам опять принимается за угощение.

Хорошо угостится и тут вдруг вспомнит, что в сумке у него еще письмо есть от жены хозяина. Вытащит и долго вертит в руках, сверяется с адресатом: дескать, как бы не перепутать писем, дело это важное, не всякий может понимать.

Но вот адрес точно сверен, и письмо передано хозяину.

И что же оказывается: никакого адреса на конверте нет, только одна цифра ухожа^*. Это маленькая тайна письмоносца: он неграмотный. Он знает только цифры.

^* (Ухож - охотничий участок с избушкой (юрташкой). )

За первым письмом появляется второе. И снова неграмотный письмоносец разбирает несуществующий адрес на конверте. И опять томится, угощает хозяин.

Когда все письма вручены, Дотра начинает выкладывать свежие новости".

Но почему Дотра? - задался я вопросом. Врачевал он, что ли, в шутку? Изображал из себя доктора? Евдокия Георгиевна Попова, которая хорошо помнит Мякишева, говорила мне, что кликали его еще и Колдуном. Бывало, обращаясь на ухоже к портрету того или иного члена правительства, толковал он с ним вслух о том о сем, в частности спрашивал, например, скоро ли будет пароход на острове. И член правительства якобы отвечал по одному только Мякишеву известным каналам, что да, пароход скоро придет, населению доставят все необходимое для жизни и работы. О чем Дотра тут же оповещал своих слушателей. Мякишев, конечно же, заранее знал, что пароход должен вот-вот прийти, поскольку, как нам известно, был основным доставщиком новостей из села. Кроме того, по словам другого старожила, Николая Николаевича Добрынина, у Мякишева были и наушники, включавшиеся в те годы прямо в розетку радиосети, выполнявшие, таким образом, роль нынешних репродукторов. И хотя Мякишев никуда наушники не подключал, они были символом некоего его всеведения, возможности связи в любой момент с высшими инстанциями там, на материке. Правда, от его чудачеств ему же иногда и доставалось крепко, но своей натуре он не изменял ни при каких обстоятельствах.

Таким вот хитрованом, мужичком себе на уме был этот совсем неграмотный Мякишев-Дотра. Спасибо Иогансену и Бианки, что рассказали о нем когда-то подробней. Чтобы остался он в памяти внуков его, и правнуков, в нашей с вами памяти, читатель, со своим особым, пусть иногда курьезным, миром поступков, понятий и увлечений. Впрочем, память о нем увековечена и на карте-двухкилометровке в названии бухты Мякишевской, на острове Беринга.

Письма Иогансена последних лет были отмечены печатью ностальгии по давнему, по лучшим временам, проведенным в нашей стране, он гордился успехами Советского Союза в освоении космоса, просил друга извинить его маленькую страсть к коллекционированию папиросных коробков и прислать коробок с изображением собаки Белки, побывавшей в космосе ("Есть у меня просьба к тебе, простая и дешевая..."). Но до конца, до последнего вздоха он думал и беспокоился о своих птицах, скрупулезное исследование птичьих сообществ было его глубокой привязанностью и страстью, ради этого он проникал в самые потаенные уголки земного шара, вплоть до Огненной Земли. "...И еще всякие у меня планы на старости лет,- сообщал он тому же Бианки. - Решил, что слишком мало видел на свете. Собираюсь нынче зимой в Индию, кольцевать сибирских уток и куликов. Много их там зимует... На следующий год собираюсь в Северную Америку, приглашают меня изучать субарктических птиц. Еще года через два собираюсь объехать всю Южную Америку, смотреть, в каких условиях зимуют там ряд арктических птиц (и главное почему!). Еще хочу залезть в субальпийскую зону Анд и смотреть, как и какие там приспособились птицы".

Нам осталось лишь склонить головы перед памятью об этом неуемном ученом-энтузиасте с мировым именем.

Медленно и трудно налаживалась в те годы мирная жизнь на Командорах, да ведь и вся страна переживала тогда исключительные трудности. Безработица, разрушенные корпуса заводов, нэп... и вот нищая и отсталая еще вчера Россия вплотную приступила к индустриализации, что потребовало огромных капиталовложений и напряженнейшего труда.

Нельзя без волнения читать протоколы собраний промысловиков, помеченные 1923, 1924, 1925 и 1926 годами. Неизменным в те годы председателем либо секретарем на этих собраниях был уже знакомый нам Антон Паньков, некогда избитый карателями-бочкаревцами^*. Какие только вопросы не стояли в повестках дня! Избрание пожарной команды, дележ соли, выдача промысловикам бязи на паруса и веревок для собачьих упряжек, содержание вдов и отношение к церкви (во исполнение декрета CHK предложено верующим взять ее на свое попечение), учреждение комитета содействия Советской власти, а также общества друзей Воздушного Флота (сбор пожертвований)... В Японии землетрясение - опять-таки решается вопрос об отчислении однодневного заработка в пользу пострадавших японских трудящихся.

^* (Любопытно, что этого сметливого беспокойного паренька приметил ещё и Е. Н. Фрейберг. В 1925 году он увез Панькова с островов, брал с собой в геодезическую экспедицию на Новую Землю. Позже Паньков учился в Институте народов Севера. )

Меня такие вот подробности всегда приводят в состояние некоего трепета - ведь все это маленькие приметы истории, которая необратима. И если их не запечатлеет в той или иной связи перо публициста, перо писателя, быть может, так и сгинут они в безвестности, в архивной пыли. А то и в огне пожара - бывало и так. Как тут не согласиться с суждением одного из современных французских историков, высказавшегося в том смысле, что неопубликованное до сих пор письмо Наполеона - безусловно ценный документ, однако куда ценнее "приходорасходная книжка французской хозяйки, матери семьи, с записями ее трат и поступлений за годы 1789-1794... Сколько она заплатила за пучок лука в день взятия Бастилии?... Что стоила ей кринка молока утром того дня, когда голова Луи Капета слетела в корзину в ряду многих других голов? ...Ибо письма Наполеона хранят, а приходные книжки бабушек выбрасывают в печку. Настоящая же драгоценность для историка - именно они".

Потому-то так дороги мне, литератору, а сейчас, вольно или невольно, тоже историку, все эти лампы профессора Домберга, дом, проданный за испорченный граммофон, английская бумага с водяными знаками "бритиш мануфактуры", емкая фраза из письма алеутов в облнарревком ("...но чистейшая искра надежды на освобождение от своры деспотизма не могла угаснуть в нас") и скупые строчки постановления о сборе пожертвований в пользу пострадавших от стихийного бедствия японцев.

А какой шум поднимался на этих собраниях, чуть заходила речь о промысле либо хлебе насущном! Японцам помогали, все-таки классовая солидарность, но сами-то ели не досыта!

Вот выступает промысловик Терентий Ладыгин, немножко сердится:

- Ходить не в чем! Завезли нам зачем-то лакированные ботинки, духи. Нам не нужна роскошь, нам нужна прочность.

Голос с места:

- Не знают потребностей! Думают, как во Владивостоке, по мощеному тротуару...

Ладыгин:

- А хлеб? Разве же это хлеб? Его есть нельзя, глина!

Кулагин К. В., начальник командорских промыслов, сменивший на этом посту Фрейберга (автор обзорной статьи "Алеуты" в журнале "Экономическая жизнь Дальнего Востока", да и его жена, учительница Л. И. Кулагина, опубликовала в "Записках владивостокского отдела РГО" тоже небезынтересную работу "Остров Беринг"):

- На материке большинство рабочих и крестьян живут хуже, чем вы. Не следует зарываться в своих требованиях. Тот, кто говорит, что товары недоброкачественные, не уясняет себе рынка. Что есть на рынке, то и посылается. Другого нет. Да, зерно не из важных - оно поступает из Маньчжурии, Канады... Понятно, что ржаной российский хлеб получше качеством, повкуснее, но сколько стоит доставка оттуда!

Ладыгин (смягчаясь):

- Я ведь не говорю, что нам нужен хлеб высшего качества, пусть будет ржаной, какой едят в России. Но раз такая доставка...

Голос с места:

- Овощеводство развивать надо, картошку сажать. А то одни только разговоры.

Еще голос:

- А-а, ничего не родит в сырости. Туман ботву жрет.

Харчук, помначкомпром на Медном:

- Грамотный человек удобряет землю суперфосфатом, а не молебнами и акафистами. Тогда она и родит. Так статистика показывает. Знания нужно иметь. Чем грамотнее народ - тем лучше живет. Это тоже по статистике видно.

Прошли дожди. Речки в каньонах коричнево-глинистые

Подобные диалоги и речи, звучавшие со сцены, уставленной декорациями пьес-агиток (внушительно здесь выглядела изъязвленная шомпольная пушка, списанная особой комиссией с последующей передачей в рабочий клуб именно "для декорации"), можно было бы по необходимости и продолжить.

Быт и даже семейные взаимоотношения, неурядицы производства и планы развития пушных промыслов - все нашло отражение в тех либо иных расчетах, протоколах, распоряжениях. Из них явствует, что здесь шла борьба, иногда скрытая, сталкивались мнения, возникали споры. Тут было бы что посмотреть и послушать прозаику, поэту, киносценаристу. Ну что же, и в те далекие времена, хотя и с большими сложностями, на Командоры добирались люди искусства, пытающиеся отобразить в своих творениях жизнь далекой окраины. Не всегда это им удавалось в полной мере. Вызывает грустную улыбку не очень грамотная информация из донесения представителя Дальрыбы на Командорах:

"...27 апреля 29 г. пришел п/х "Астрахань"... Во время стоянки парохода... выходили на берег... три киносъемщика с режиссером Литвеном для съемки жизни острова Беринга и промысла. Из-за краткости пребывания на острове и неподходящего времени промысла снять не удалось. Были сняты: общий вид селения, конторы, типы алеут, песцы в питомнике, песец на воле, которого держали за хвост под склоном сопки, чтобы не убежал.

...Киносъемщики были от Совкино и снимали картину для фильма "Затерянная страна". Командоры входили как часть картины, главное действие происходит на Камчатке" .

Листая изданную в Свердловске книжку "В краю огнедышащих гор", я убедился, что ее автор Александр Литвинов и "режиссер Литвен" - одно и то же лицо. Это человек, много сотен километров исходивший по дебрям уссурийской тайги, Камчатки, Чукотки, создавший на совершенно новом для тогдашней кинематографии материале несколько документальных и художественных фильмов. В разработке маршрутов Литвинова и написании сценариев для будущих фильмов неоценимую помощь оказывал ему В. К. Арсеньев - знаток дальневосточных краев.

Документальная лента Литвинова "Лесные люди" (о народности удэге) обошла многие экраны мира, вызвав повсеместно шумный успех. По предложению Михаила Пришвина он экранизировал его повесть "Корень жизни" (фильм назывался "Хижина старого Лувена"). Есть у Литвинова и лента "Сын хозяина земли", отснятая на Чукотке. Участие в ее создании принимал тогда и молодой учитель Тихон Семушкин. Кажется, Семушкин приехал на Чукотку в 1929 году на том же пароходе "Астрахань", так что имел возможность пообщаться с нашими "киносъемщиками" заранее и увлечься их замыслами. Судьба несколько раз сводила меня с Тихоном Захаровичем, когда он работал в "Огоньке", а я публиковал в этом журнале первые свои рассказы. Вот бы расспросить подробней о Литвинове! Но мог ли я предвидеть, что когда-нибудь увлекусь Командорами настолько серьезно?

Мне знакома только одна работа Литвинова - полнометражный фильм "Девушка с Камчатки", который я смотрел в детстве. Отдельные кадры этой экзотической ленты я и до сих пор отчетливо помню. Девушка, купающаяся среди пышных снегов в горячем озере, медведь-шатун, разбуженный извержением вулкана, стремительная езда на собачьей упряжке - все это буквально перевернуло мою детскую душу. Теперь я понимаю, что с Командорами Литвинову не повезло, пусть даже и по обстоятельствам, от него не зависящим. Не видел он и извержения вулкана на Камчатке. А поскольку в фильме все же есть извержение, то боюсь, что это просто пиротехнические эффекты, заснятые уже в павильоне студии (неувязочка, вроде как с тем песцом "на воле, которого держали за хвост"). Но все равно литвиновские ленты тех лет запечатлели немало важных и достоверных свидетельств о нашем Северо-Востоке, преимущественно познавательного характера.

Достаточно сказать, что та же "Девушка с Камчатки", которую играла привлекательная актриса Занна Занони, не одного только меня позвала в дальние края. Еще в очерке Евгения Петрова "Молодые патриотки" описана сцена встречи Валентиной Хетагуровой девушек, едущих по ее призыву на Дальний Восток. Одну из них Хетагурова не без улыбки спросила - наверное, смотрела "Девушку с Камчатки" и теперь сама хочешь стать девушкой именно с Камчатки?.. После чего позволил себе улыбку и автор очерка: "- И откуда ты только знаешь, Валя! - восхищенно ахнула любительница Дальнего Севера".

Несколько вечеров рылся я в бумагах, пролежавших без движения в пыли и плесени много лет.

Жил я тогда у сугубо молодого директора зверокомбината Димы Чугункова. Его, похоже, вконец одолели хозяйственные заботы: то у клеточных песцов авитаминоз, не сообразишь, как выйти из положения, чем их кормить; то сообщили вот, что сигару оторвало, унесло куда-то вдоль берега, это ведь не шутка, если растреплет пятьсот километров дорогостоящего леса; тут еще грузовое судно на подходе, не случилось бы на этот час шторма; наконец, сенокосная пора, в самый раз о силосных ямах позаботиться... да котиковый промысел постоянного внимания требует! Хоть разорвись. Здесь и опытному хозяйственнику впору замотаться, а Дима Чугунков чуть ли не сразу после института в директора угодил... Сказали: справишься, чего там, мол, не боги горшки обжигают. Чего не сумеешь - подскажем, поможем. Ну, как обычно в таких случаях говорят.

Туговато бывало у директора со временем, но и он увлекся моими бумагами, присаживался к столу после позднего ужина. Как же - командорская история, чей-то опыт, чьи-то ошибки и достижения, кое-чему не грех и поучиться.

Сказал обескураженно:

- А я еще жалуюсь на нехватку того, другого... Разве такие у них,- кивок на заваленный стол,- были печали, когда в год едва-едва один пароход наведывался с тремя дюжинами английских булавок, с чем там еще по мелочи?..

И опять ворошил желтые бумажки - искал, что пишут его предшественники о песцах, о каланах, о котиках, на что обращают внимание... Потому что при всем том Дима Чугунков оставался биологом и всякое дельное наблюдение, замечание, совет копил про запас. И не напрасно: он и поныне каждый промысловый сезон проводит на командорских лежбищах, стараясь постичь расстановку сил внутри котиковых сообществ, уловить тенденции роста стада, не упустить и начала депрессии, если она случится. Ведь это так важно для научно обоснованного прогнозирования промысла!

Словом, каждый из нас искал в этих немного уже тронутых временем бумагах свое. И каждому, будем считать, повезло.