6. Женский заговор

Упорные юго-восточные ветры с океана гнали над Аянским заливом нескончаемые караваны туч. Подстегиваемые ветром, косые дожди нещадно хлестали кланявшуюся в беспомощном трепете чуть не до земли робкую, покорную березу, и озорно свистела ветру вслед, чуть качаясь острыми копьями вершин, привычная к сумасшедшим шквалам колючая черная ель.

За непроницаемой завесой дождя совсем скрылась крохотная аянская фактория Российско-Американской компании, еще не возведенная в высокий ранг морского порта.

На этот раз, накануне сентября 1849 года, фактория могла, однако, гордиться своим значением: в бухте на якорях стояли целых два корабля: транспорт «Иртыш», над котрым громко шлепал набухший водой генерал-губернаторский флаг, и морской бот «Кадьяк».

Генерал-губернатор Муравьев уже трижды побывал на складах компании, дважды успел пересмотреть приготовленный для обмена с гиляками нехитрый товар, приказал разостлать перед собой пахнувшие старой псиной еще не затюкованные гиляцкие меха, с гримасой отвращения понюхал охотскую лежалую муку и заплесневевшие сухари, дважды ходил с капитаном Завойко, чиновником Струве и штабс-капитаном Корсаковым в лес, интересовался количеством и качеством приготовленных для строительства бревен и дров. С каждым часом он становился все угрюмее и придирчивее: делать было решительно нечего, а ждать далее, по-видимому, безнадежно: транспорт «Байкал» с Невельским, повидаться с которым так не терпелось начальнику края, бесследно исчез.

Молодая жена начальника края и ее приятельница, виртуоз-виолончелистка Христиани, роптали. Они только что совершили тяжелое путешествие из Иркутска через Якутск в Охотск, а затем, морем в Петропавловск и сюда. Их уже не веселили прогулки в заросшие колючим кустарником мокрые леса в обществе все тех же Миши Корсакова и чиновника для поручений Струве, надоели и задушевные и грустные песни неразлучной певучей виолончели Христиани. Не в духе был и постоянно жизнерадостный и неуны­вающий Корсаков: он только несколько месяцев назад приехал из Петербурга, покинув веселый гвардейский полк, и с тех пор вел непрерывно образ жизни неугомонного кочевника. Он жаждал одного - отдыха, а отдых не давался. Корсаков невольно вспоминал, как окоченевший от быстрой езды без остановки в течение почти целого месяца, падая от усталости, но радостный, он ввалился в генерал-губернаторский дом, мечтая отоспаться и не желая даже думать о службе. Не успел он, однако, как следует обогреться, умыться и поесть, как к нему, торжественно размахивая листом бумаги, победно оживленный, пожаловал сам генерал:

- Да знаешь ли ты, Миша, что ты мне привез? - спросил он. - Это долгожданная инструкция Невельскому на обследование устья Амура!

- Знаю, дядя, а он сам-то где?

- Он, я думаю, приближается к Петропавловску, из которого уже должен выйти,- в начале мая... М-м-м... - генерал замялся. - Вот что, Мишенька, придется тебе понатужиться и денька через два марш-марш вперед, на Камчатку, в Петропавловск.

И, видя, что Корсаков помрачнел, уже строго добавил:

- Иначе нельзя, голубчик, сам рассчитай. Надо добраться, не теряя времени, до Охотска и выйти в море с первым днем навигации. Имей в виду, что она в Петропавловске начинается раньше, чем в Охотске, и можно Невельского упустить. Нечего и говорить, насколько важно для него получить высочайше утвержденную инструкцию - это придаст ему крылья.

Муравьев приостановился и после минутки раздумья добавил:

- Уверен, что этот одержимый ждать не станет и все равно улетит к своему Амуру без инструкции.

Через два дня, не отдохнувши, Миша, напутствуемый пожеланиями, вкусной снедью и горячими поцелуями красивой молодой тетки француженки, а заодно и мадемуазель Элиз, то скользил в легких нартах по снежным равнинам, то трясся в седле по горным и лесным тропам к Охотску.

В тот год навигация у Охотска началась только в июне - смысла ловить Невельского в Петропавловске не было, и Корсаков, превратившись из пехотинца в моряка, тотчас же из Охотска отважно пустился в море на борту «Кадьяка».

Покрейсировав у северной оконечности Сахалина, он дважды заходил в Константиновскую бухту, снова крейсировал и, наконец, отчаявшись встретиться с Невельским, угрюмый и злой, забился в Аян.

Прибытие туда же Муравьева, тоже после безуспешного крейсирования у северного берега Сахалина, привело обоих в уныние.

- Я надумал еще одну попытку, - вдруг заявил на третий день ожидания Муравьев.

- Какую? - уныло спросил Корсаков. - Наверное, погибли. Сами посудите, какая стояла погода. Штормы. «Кадьяк» едва спасся. Выбросило на берег, и утонули, вот и все... Я думаю, все же погода немного поправится. Тогда надо пройтись по берегам, - сделал предложение Корсаков.

- Так и мне кажется, ваше превосходительство, - подтвердил Завойко.

- Я решил, - кивнул головой Муравьев, - пошлю к Шантарским островам байдарку, пусть поищут хоть следы. Дай-ка мне сюда прапорщика Орлова.

Разговор происходил на палубе «Иртыша», где уединился Муравьев, чтобы как-нибудь скрыть от жены свое скверное настроение и не выдать угнетавших его мыслей о злой участи «Байкала».

- Вот что, прапорщик! - Боевой и бывалый штурман Дмитрий Иванович Орлов приготовился слушать. - Возьмите две байдарки и идите к югу вдоль берега, присматриваясь к нему, как будто собираетесь его описывать. Пройдите возможно дальше. Если попадутся люди, не вздумайте расспрашивать их о «Байкале» - выжидайте: если его видели, сами расскажут.

- Когда прикажете выйти, ваше превосходительство?

- Сейчас же.

Через полчаса Муравьев с борта «Иртыша» с любопытством и сомнением присматривался к сшитым из тюленьих шкур, натянутых на легкий каркас, шестивесельным байдаркам с выгребавшими из бухты гребцами-алеутами. Под ударами весел байдарки извивались, как живые.

- Я думаю, - сказал Струве, иронически подсмеиваясь, - что при прямом ударе волны в борт такая посудина согнется полукольцом, а пассажиры вывалятся.

- Не беспокойтесь, - ответил Корсаков, - не сгибаются и очень устойчивы.

Байдарки скользили мимо «Иртыша», едва касаясь воды, и вскоре за выступом входа в бухту скрылись. Стало еще сиротливее.

Через два дня нового томительного ожидания, как только просветлело, радостный окрик вахтенного возвестил, что в море виден корабль.

- Бот! - самоуверенно заявил Струве, опуская трубу. - Бот под всеми парусами.

- Бот-трехмачтовик? - с укоризной пожал плечами Корсаков и, состроив презрительную гримасу в сторону Струве, процедил сквозь зубы: - Стрюцкий, штафирка несчастный.

- Пешеброд, - так же презрительно смерив Корсакова с головы до пят, ответил Струве и отвернулся.

- Моряки! - засмеялся Муравьев и, вспомнив, что и сам он не моряк, обращаясь к вахтенному, спросил: - Транспорт?

- Так точно, ваше превосходительство, - уверенно ответил тот, продолжая пристально приглядываться к далекой точке. - Теперь видать ясно - транспорт «Байкал», ваше превосходительство!

- «Байкал»! - закричал Муравьев и засуетился. - Аврал! Шлюпку на воду! Вельбот! Штабс-капитан Корсаков, скорей навстречу. Струве, предупредите дам: я на вельботе.

Не прошло и минуты, как Миша Корсаков, укутываясь в брошенное с берега чье-то пальто и ловя увертывавшиеся на ветру рукава, торопливо командовал насторожившимся гребцам:

- На воду! Начали! Еще, еще! Наддай ходу!

Когда шлюпка приблизилась к воротам, сквозь узкий проход из бухты в море ясно был виден идущий на всех парусах, включая даже стаксели, транспорт «Байкал». Палуба его густо была покрыта шевелившимися точками.

- Вас ждет в Аяне их превосходительство! Прибыла высочайшая инструкция! - орал издалека в рупор возбужденный Корсаков, передавая устаревшие новости, уже известные от взятого Невельским на борт Орлова. - А у вас что?

- Все хорошо, - коротко отвечал Невельской, не желая повторяться, - расскажу на борту, - и пояснил: - Вижу из бухты двенадцативесельный вельбот без флага, это он? Салютовать?

- Салютуйте, он, он! - оглядываясь назад, кричал Корсаков.

- Готовьсь к салюту! - распорядился Геннадий Иванович.

- Сколько прикажете? - спросил лейтенант Казакевич.

- Валяй все одиннадцать! - забывая о торжественности минуты и официальности обстановки, бросил опьяненный, счастливый Невельской.

Шлепая о волны длинными тяжелыми веслами, подходил неповоротливый вельбот.

Не слушая плохо доносившихся на «Байкал» слов генерал-губернатора, Невельской с упоением выкрикивал в рупор:

- Сахалин - остров! Вход в лиман и Амур возможен для мореходных судов и с севера и с юга! Вековое заблуждение рассеяно!

Вельбот беспомощно и нервно ерзал на волне и долго не давал выпрыгнуть, но как только нога Муравьева коснулась нижней ступеньки опущенного трапа, следивший за всеми движениями генерал-губернатора лейтенант Казакевич махнул рукой. Корабль вздрогнул от оглушительного выстрела и окутался вонючим, но приятным для всех участников густым дымом. Взволнованный Муравьев не успел решить, догадаются ли в порту ответить на салют, машинально оглянулся в сторону Аяна и, увидя клубы дыма, улыбнулся: «Догадались». Посреди рапорта, представлений, объятий, поцелуев и приветствий действительно стало докатываться отдаленное буханье аянских пушек.

- Я полагаю, что этот документ покроет все наши прегрешения, Геннадий Иванович, - обнадеживающе произнес Муравьев, вручая Невельскому высочайше утвержденную инструкцию.

- Увы, нет, ваше превосходительство, - шутя ответил Невельской, не думая, что его слова станут пророческими, - боюсь: ведь здесь нет разрешения на плавание по Амуру, а мы вошли и проплыли вверх и вниз по реке больше полусотни верст!

- А-я-яй! - так же шутливо в тон ответил Муравьев. - Значит, разжалование неминуемо.

Все захохотали.

- Шампанского! - потребовал Муравьев.

Офицеры переглянулись.

- У нас нет шампанского, ваше превосходительство, - пробормотал смущенно Невельской, - извините великодушно, на берегу.

- На берегу - то само собой, - не унимался Муравьев, - ну, тогда по чарке вина! Матросы! Государю императору ура!

А когда смолкло дружное «ура» и оказалось, что нет и водки, смутился было и Муравьев, но нашелся:

- Господин капитан, господа офицеры и лихие орлы матросы, - сказал он, - поздравляю всех вас с неслыханной одержанной вами великой победой. «Ура» вашему отважному капитану! - А после оглушительного «ура» он добавил; - На берегу за мной по три чарки...

После этого новое «ура», уже без всякого приглашения, не смолкало до самого входа «Байкала» в бухту.

Тут шла своя суета: дамы решили встретить прибывших хлебом-солью, очаги уже давно дымились для этой встречи...

- А если они возвратились ни с чем? - опасливо заме­тила Екатерина Николаевна.

- Не было бы салюта, - возразила Христиани.

- Салют «Байкала», - пояснил француженке Струве, - это привет порту и генерал-губернатору Восточной Сибири, а наш ответ - приветствие «Байкалу» по случаю благополучного возвращения, и больше ничего.

- Вот что мы сделаем, - решила генерал-губернаторша, - с поднесением повременим, пока не узнаем точно, а там видно будет, может быть, придется скушать самим.

Упавший ветер задержал резвый бег транспорта, и допрошенные гребцы с прибывшего вельбота успели сообщить приятные и волнующие новости.

Пропущенный генерал-губернатором вперед и слегка подталкиваемый ям маленький, тщедушный триумфатор медленно и торжественно сошел с поданного вельбота, набитого до отказа пассажирами, на берег. Здесь его встретило все сбежавшееся население фактории, несколько ошалевших от салюта случайных гиляков, матросы, солдаты и две дамы, за которыми стоял матрос с хлебом-солью на блюде, накрытом расшитым полотенцем. Впереди всех стоял Струве, уполномоченный дамами держать речь.

Говорил Струве хорошо и закончил речь такими словами:

- Дорогой Геннадий Иванович! Для того чтобы сделать открытие, нужны ум, отвага и упрямство, но для того, чтобы доказать ошибку таких непререкаемых авторитетов, как ваши славные предшественники, нужны, кроме того, знание, вера в себя, дерзание и, что важнее всего, безграничная любовь к родине, когда жертва служебным положением и даже жизнью кажется желанным благом. И вы с вашими сотрудниками, в груди которых бьется такое же, как и ваше, львиное сердце, преодолели все препятствия. Вся Россия вместе с нами, я уверен, веками будет гордиться такими сынами. Честь вам и слава!

Невельской поклонился, целуя руки дамам, принял хлеб-соль, и шествие направилось к хибарке, очищенной под временную квартиру начальника края, где до утра провозглашались тосты и искрились бокалы.

В четыре часа ночи подвыпившие Гревенс, Гроте и Попов подошли к генералу и, вытянув руки по швам, попросили разрешения уйти.

- Что? - спросил Муравьев, недоумевая. - Что вам взбрело на ум?

- М-м-мы извиняемся, ваше превосходительство, н-но мы... заб-были... сесть под арест!

- Какой арест? Ничего не понимаю! - рассердился Муравьев.

Невельской, путаясь, объяснил.

- Ваш начальник теперь я? - спросил Муравьев.

- Да, ваше превосходительство.

- Арест отменяю - промах сторицею заглажен! Шампанского! Ура-а! - и бросился всех поочередно обнимать.

Шумно было и на кораблях: здесь дружно, не сговариваясь, крепко забыли о трех обещанных генерал-губернатором чарках и мерок не считали...

- Уж очень неказист, сударыня, этот ваш герой, - задумчиво заметила хозяйке Христиани за утренним кофе, когда мужчины разбрелись по делам и они остались одни.

- Головой ручаюсь вам, - многозначительно ответила генеральша, - что он сделает сумасшедшую карьеру...

- М-м-да-а? - протянула с загадочной улыбкой артистка. - В таком случае надо серьезно подумать...

Для заговора и тесного союза женщин-приятельниц этого обмена двумя короткими замечаниями оказалось вполне достаточно: над беспомощным героем, совершенно отвыкшим от женского общества, предательски раскинулась тонкая, искусно сотканная паутина женского обаяния.

А несколько часов спустя дивный инструмент Христиани под заколдованными пальцами молодой артистки нежно обволакивал то грустными, то обнадеживающими песнями о любви растревоженное и лишенное женской ласки, безвольное и полное жизни, наивное сердце неказистого веснушчатого капитан-лейтенанта.

Женские маневры не укрылись, однако, от зоркого глаза опытного, несмотря на молодость, царскосельского лицеиста и светского человека Струве, и он тут же решил взять героя под свое покровительство: мадемуазель Элиз он хорошо изучил во время пути, и заговор дам ему пришелся не по душе.

- Как вам понравились наши дамы? - спросил он Невельского, сопровождая его, по поручению Муравьева, на транспорт «Байкал». - Не правда ли, как хороша мадемуазель Элиз, а?

Невельской вспыхнул.

- Сказать по правде... я мало к ней присматривался,- потупился он в смущении.

- Скоро присмотритесь, - убежденно и умышленно резко сказал Струве, - она вся как на ладони: протрещит целый день, не умолкая, утомит до одури - и все тут...

- Она глубоко чувствующая артистка, умна и говорит интересные вещи, - серьезно заметил Невельской.

- Да, перескакивая, не останавливаясь, с предмета на предмет. Это плоды светскости: многие светские женщины у нас на этом, что называется, собаку съели, а она - способная ученица... Однако нельзя отнять у нее и больших достоинств: смела, отзывчива и любезна, - спохватился Струве, боясь переборщить критикой и потерять свой авторитет в глазах Невельского, но потом, как бы нехотя, добавил: - Хозяйственных наклонностей - никаких... не домовита, непоседа - настоящая концертирующая артистка, из города в город, в погоне за аплодисментами и славой... - И, решив, что на первый раз довольно, он перешел к другим темам.

Распоряжения Невельского по спешной подготовке к выходу в море, в Охотск, где он должен был сдать «Байкал» и ехать за Муравьевым в Иркутск, а затем - с докладом в Петербург, указания, данные прапорщику Орлову по предстоящей ему самостоятельной работе - описание берегов, съемки различных пунктов на материке и зимние наблюдения за морем и Амуром, - произвели на Струве большое впечатление продуманностью, спокойствием, отчетливостью и действительной необходимостью. Он проникся к Невельскому уважением, и искреннее желание прийти к нему на помощь и в Иркутске укрепилось. Он видел, что Невельской - человек не светский, к тому же застенчивый, лишенный самоуверенности, женщин не знает и требует поддержки и руководства первыми шагами в обществе.

- У нас в Иркутске отдохнете в чудном окружении, Геннадий Иванович, в исключительном, - начал он многозначительно.

- Это откуда же у вас такое взялось? Купцы, чиновники, дельцы...

- Зачем дельцы? Декабристы!

- Де-ка-бри-сты? В Иркутске? На свободе? - удивился Невельской.

- Представьте себе, в самом Иркутске. Учат своих детей в гимназии и институте благородных девиц, сами выступают, как незаурядные- педагоги.

- Прямо сказка какая-то! - недоверчиво заметил Невельской. - Давно?

- Такая свобода? Нет, недавно, с приезда Николая Николаевича Муравьева.

Невельской с сомнением покачал головой:

- Кто же там из декабристов?

- В самом Иркутске с семьями только Волконские и Трубецкие, но многие в окрестностях: Поджио, Муравьевы, Борисовы, Раевский с семьей... Не стоит перечислять - почти всех увидите у Волконских, где я принят, как свой, и даже по просьбе Марии Николаевны руковожу первыми шагами только что окончившего гимназию сына их, Миши, ныне чиновника для поручений при генерал-губернаторе. Мишель - славный, серьезный мальчик... Подрастает и дочурка у них, Елена, - обещает превратиться в интересную женщину. Пребедовая девочка! Несмотря на свои четырнадцать лет, уже приворожила к себе одного из наших чиновников, Молчанова, и обратила его в белого раба. Девичье поколение у нас многочисленно и во всех отношениях выше ваших петербургских светских барышень. Я объясняю это большим вниманием к вопросам воспитания детей со стороны прошедших суровую школу жизни родителей, а пожалуй, и тем, что жены декабристов, да и мужья, до сих пор окружены ореолом мучеников за идею и общим сочувствием. Девицы у нас прониклись духом самопожертвования княгини Волконской, Трубецкой, Анненковой и только и мечтают о том, чтобы принести себя в жертву. Набожны и не чужды некоторого мистицизма... Присматриваю себе среди них жену и я.

- С каким успехом? - спросил Невельской.

- Увы, без успеха, несмотря на все старания, - вздохнул Струве, - они хотят полюбить непременно героя, а я не герой и, по-видимому, им никогда не буду. - Он остановился, а затем сказал: - А знаете, что мне пришло в голову, Геннадий Иванович? Ведь вы-то теперь герой! Боюсь, все в вас начнут влюбляться. Словом, как только приедете - к Волконским с визитом, под моей опекой, идет?

- Боюсь, уж очень одичал я, - засмеялся Невельской. - Чего доброго, не решусь, а в опекуне, пожалуй, действительно нуждаюсь, спасибо.

Не прошло и недели как все разлетелись: Корсаков на боте с кратким донесением Невельского Меньшикову и запиской Муравьева - в Охотск, а оттуда, посуху, в Петербург; Муравьев с дамами и Струве - прямо из Аяна, по новой сухопутной дороге через Нелькан - в Якутск и Иркутск; Невельской с офицерами - в Охотск, сдавать транспорт «Байкал», а затем на свидание с Муравьевым в Якутск.

Словом, Аян опустел, и жизнь здесь надолго замерла. И только изредка в факторию продолжали захаживать гиляки, да оставленный с несколькими людьми прапорщик из штурманов Орлов терпеливо ждал бесконечно далекой весны, вскрытия Амура и возможности начать промеры, в десятый раз вычерчивая по наброскам и запискам исхоженные вдоль и поперек и измеренные прибрежные пространства...