7. Воспоминания и думы

Результаты пережитых волнений, чередующихся надежд и отчаяния, бурная пьяная радость от успехов и близкая, уже несомненная слава кружили голову. Трясясь верхом на лошади, скользя в легкой, булькающей по глади рек лодке, а под Якутском чуть шелестя на легких нартах в туче снежной пыли, Невельской чувствовал себя в каком-то полузабытьи.

Он предался мечтам о близких встречах в Якутске с обаятельной Христиани, с лукавой и насмешливой генеральшей. Являлись и мысли о будущих встречах в Иркутске с людьми, ставшими уже при жизни легендарными, - декабристами. Что он знает о них, кроме легенд? Мало, очень мало - почти ничего.

Тысячеверстная дорога услужливо и неутомимо разматывала любовно сбереженный в каких-то тайниках души клубок воспоминаний. Узелки непрерывно тянущейся нити, связанной из коротких обрывков почти забытых воспоминаний отдаленной юности, проносились мимо, как черточки и точки на ленте электрического телеграфа... «А ведь это те самые телеграфные точки, - всполошился Невельской, - посредством которых, как рассказывали, часами перестукивались декабристы во время бесконечного сидения в каменных мешках крепостных казематов. Как странно, что именно здесь нашла себе впервые применение телеграфная азбука!»

Декабристы... Он их увидит, узнает, что это за люди, узнает их после двадцати пяти лет неописуемо тяжелых испытаний. Декабристы, наверное, думают, что в борьбе с царской властью они пали побежденными. Это неверно: они победители, жертвы их не напрасны. Он расскажет декабристам, что брошенные ими семена бурно разрослись и что царь со своими опричниками бесплодно борется с молодой порослью, что жуткий страх овладевает царем...

Четырнадцатое декабря застало Невельского двенадцатилетним мальчуганом в Морском корпусе. Он живо помнит красавца преподавателя лейтенанта Николая Бестужева и тот жуткий мальчишеский шепот, каким передавали, что Бестужев четвертован, а голову его проткнули копьем и возят по городу. Помнит и окончившего при нем корпус Петю Бестужева, сосланного царем на Кавказ, прямо под пули горцев. От пуль Петя уцелел, а травли цепных псов Николая не выдержал и сошел с ума.

Невельской и не подозревал, что скученные в Чите и на Петровском заводе декабристы многое установили, проверили и, самое главное, давно вскрыли истинную роль самодержца в их деле. Главный виновник их несчастий и несчастий родины, выдающийся актер на троне, был разоблачен до конца.

Как только попали в его руки участники заговора, император скинул маску и превратился в опытного сыщика и тюремщика: он разработал до мелочей для каждого особый режим, усиление строгостей или ослабление их, смотря по поведению преступников. Шаг за шагом, зорко и с холодной жестокостью следил он за каждым из них, чтобы внезапными вопросами использовать психологическое состояние беззащитных жертв: презрение и угрозы причудливо переплетались с игрой на супружеских и родительских или сыновних чувствах. Пускались в ход даже слезы огорченного отца-монарха, беспокоящегося о своих заблудших, но любимых детях.

И надо признаться, что искусная игра окрыляла актера: теперь он был на высоте призвания, в ударе. И некоторые неопытные жертвы, не допускавшие, что монарх способен на гнусные провокационные приемы,, дрогнули: царю удалось глубоко проникнуть в святая святых заговора. Это доставило ему самоудовлетворение своим искусством, но еще больше обеспокоило: оказалось, заговорщики везде - в столице, в южной глуши и даже на Западе, за рубежом. Их много. За ними роты, полки, дивизии, корпуса, военачальники, вельможи. Последние пока прячутся в тени, но они есть, они сочувствуют, и стоит лишь ему покачнуться, обнаружить свою слабость, и... полетит кувырком доставшийся так дорого трон.

У актера созрел план: показать, намекнуть вельможам, что ему все известно, и тем самым подчинить их себе, обезвредить, а там и сосчитаться, в зависимости от проявленного ими усердия.

Во главе будущего временного правительства восставших намечались Сперанский и Мордвинов, за ними шли вожаки - Пестель, Рылеев и отказавшийся принять присягу, страшный своим молчанием Ермолов с его хорошо дисциплинированным корпусом.

Царь принялся за них... Константин отказался от престола, Ермолов присягнул - первая серьезная победа, Мордвинов подал в отставку - вторая, Сперанский - основная пружина его верховного уголовного суда - одинок: пусть старается заслужить право на жизнь. Пестель и Рылеев открыты до конца: эти не сдадутся и сами жаждут, как избав­ления, смерти в немеркнущем ореоле мученичества. Они ее получат, но получат без ореола, как жалкие, попавшие в капкан волки.

И все идет, как по писаному. Сперанский лезет из кожи, чтобы создать для сборища лишенных чести и уважения к самим себе Дибича, Бенкендорфа, Чернышева, Левашева пышную оболочку тайной комиссии и верховного суда, и наряжает их в судейские тоги. Своих мнений у этих судей никогда не было, и быть не могло - они только молчаливые подголоски, верное эхо Николая. Николай трусливо прячется за этой ширмой.

Каждый день этот почтительнейший «сын-рыцарь» пишет письма своей кровожадной матушке, которая опасается, что у него не хватит решительности, и старается поддержать в нем жажду мести. Незачем стараться: сын садистки достаточно мстителен и кровожаден сам, он заставит декабристов, избегнувших казни, умирать десятки лет в медленной, мучительной агонии. Он высосет из них жизнь капля за каплей: в объятиях вьюг и снегов беспощадной Сибири, в каменных сырых мешках крепостей, в темных клетках тюрем, в тоскливом одиночестве, созданном специально для них в акатуйской пустыне. Но он пробует воспользоваться прикрытием и материнской ширмы: он мечтает слыть всепрощающим, жертвой, которую заставляют играть роль мстителя.

Он изливал перед матерью свои человеческие чувства, которые якобы терзают его источающееся кровью от любви к заблудшим сердце, а в то же время на клочках бумаги от него летели короткие распоряжения в тюрьму; «содержать строже», «содержать особенно строго», «держать на хлебе и воде», «заковать» и т. д.

«Потом наступит казнь», - писал он в одном из писем брату, как провидец, еще до решения суда... Иначе откуда же ему знать о грядущих казнях? Он знает больше: не только о том, что она состоится, но и место ее совершения, и время, и даже весь ее ритуал. Откуда? Да он сам его обдумывал во время прогулок с собакой по дворцовым садам и затем тщательно сочинял строку за строкой ночами в кабинете. Он сочинил ритуал ее в нескольких вариантах, чтобы выбрать лучший, наиболее бьющий по нервам жертв, родных, зрителей и даже участников - палачей. На донесения о сумасшествиях и смертях среди заключенных в тюрьмах упорно отмалчивался.

В своем «смирении» перед совершившимся он был так «великодушен», что отказался от права самодержца «карать и миловать», предоставив это право «независимому» верховному суду в обязательных, однако, для суда страшных рамках убийства. Вот теперь уже действительно можно отдохнуть от тяжелых трудов, чтобы, сидя в тихом кабинете, придумывать новые способы мучительства своих жертв.

...Перед императором уже в течение четверти века лежал поименный список обреченных на каторгу. Он знал его наизусть, но список помогал тщательно следить за каждым в отдельности, а это очень важно, так как со стороны осужденных и родных начались и все время продолжались просьбы о смягчении и милостях... И они получают смягчение и милости, но тоже капля за каплей, отравленной ядом злорадствующей мести.

Умоляют освободить из заключения - высочайше повелено освободить и отправить на каторгу в кандалах! Просят избавить от невозможной скученности в тюрьме - задыхаются, - высочайше повелено выстроить в пустынном, уединенном месте новую обширную тюрьму, с темными, без света, но «обширными» каморками.

Света, бога ради, света! Через три года разрешена «щель у потолка в четыре вершка».

Прекратите терзание запрещением писать! Ответ - каторжные вам не родные, забудьте о них. Однако царское разрешение все-таки последовало... через одиннадцать лет.

Разрешите проехать к мужу, сыну, брату, жениху!.. Только в качестве лишенных прав и без охраны дорогой и на месте от уголовных элементов, непременно без детей. Дети, рожденные в изгнании, лишаются права носить фамилию отца, а жены - права возвратиться на родину.

Дайте возможность распорядиться средствами для воспитания детей! Воспитывайте сами, в другом образовании нет надобности. А через несколько лет - милость: дети могут быть приняты в казенные школы при условии лишения их фамилий. И дальше - прямое издевательство: появляются Никитины (Трубецкие), Барановы (Штейнгели), Давыдовы (Васильевы)...

Издевательства царских властей продолжались, крупицы льгот ожидались годами и непременно отравлялись ограничениями. Зато секретные циркуляры за печатями, с фельдъегерями летели, не задерживаясь, чтобы запугивать едущих к мужьям женщин, чтобы не допускать никаких связей с населением.

Вопрос о декабристах и их идеях раскрепощения людей и о конституции занимал внимание царя в продолжение всего царствования.