На парусниках и в карете

На парусниках и в карете

Воспользуемся образами парусника, белеющего на горизонте, и кареты, громыхающей по окрестной дороге, чтобы напомнить, сколь различными были некогда произведения о дальних странствиях к неведомым берегам и о поездках по местностям близким и обжитым.

Сначала о парусниках - тоже во многом разных. С Бьярни, Лейвом и другими героями исландской саги ассоциируется образ норманского корабля - остродонного, одномачтового, с высоко поднятым килем. Археологи обнаружили при раскопках курганов образцы таких кораблей. Это парусно-гребные суда примерно с пятнадцатью парами весел. Волей случая был достигнут на таких судах Винланд.

Поэтический образ Садко приводит на память древнерусскую парусную ладью. На ней можно было пройти по речным путям и проплыть по студеному морю. Новгородцы именовали эти небольшие, но устойчивые суда "ушкуями"; удальцы, уходившие в плавания на этих ладьях, звались ушкуйниками.

А арабский купец Синдбад плавал на кораблях с парусами, сшитыми из тростниковых циновок или изготовленных из пальмовых листьев. Эти корабли были скреплены бамбуковыми гвоздями и тростниковыми нитями, смазаны китовым жиром. На них арабские мореходы совершали плавания в Индийском океане еще за сотни лет до португальской экспедиции Васко да Гамы.

Корабли экспедиции Васко да Гамы провел в качестве кормчего от берегов Африки к побережью Индостана арабский лоцман Ахмед ибн Мадж ид, автор специальных трудов по мореходству. Плыли португальские моряки на каравеллах.

Образ каравеллы неизменно возникает в воображении при чтении произведений об испанских и португальских экспедициях, положивших начало эпохе Великих географических открытий - о путешествиях Христофора Колумба, экспедиции Васко да Гамы, кругосветном плавании Магеллана. Каравелла - парусник трехмачтовый, оснащенный парусами по-новому, легкий, быстроходный, маневренный. Это корабль-открыватель, но это также корабль-работорговец, корабль-пират.

XVII и XVIII столетия. В океанах, а соответственной на страницах произведений о морских путешествиях появляются новые типы парусников, среди них - пакетботы и фрегаты. В названии города Петропавловск-Камчатский увековечены имена пакетботов "Св. Петр" и "Св. Павел", на которых в 1741 году В.Беринг и А. Чириков проплыли к неизвестному тогда северо-западному побережью Америки. На фрегатах плыли в бескрайнюю даль океана французские моряки Л. Бугенвиль, а затем Ж. Лаперуз. Эпопею великих парусных плаваний завершат уже в первой трети XIX столетия русские шлюпы, открывшие неизвестные острова в океане и проникшие к берегам Антарктиды.

А в ледовых арктических морях - свои парусники. В XVII веке это небольшие суденышки - "кочи", плоскодонные, однопалубные, способные плыть вблизи берега по путям, недоступным для кораблей с большой осадкой. На таком утлом коче прошел Семен Дежнев проливом между Азией и Америкой. В XVIII веке русские моряки и геодезисты, положившие на карту почти все северное побережье Евразии от Белого моря до Чукотского, пролагали пути вдоль арктических берегов на дубельшлюпках - тоже небольших по размерам судах.

Плывут по Индийскому океану парусники малайские и индийские, входят в его воды большие китайские корабли. Плывут парусники в водах Атлантики, в бесконечных далях Тихого океана. И столь же многообразны, как все эти парусные суда разных стран и разных времен, произведения литературы путешествий, в которых повествуется о морских странствиях. Образ паруса на горизонте обязательно встретится нам и у древних писателей, и в классических произведениях нового времени. Этот образ проходит сквозь века как поэтическое олицетворение дерзания, борьбы со стихией.

А теперь обратимся от парусников к сухопутным средствам передвижения: к всевозможным колесницам и кибиткам, фурам и колымагам, к легким бричкам и грузным каретам. Со многими из них издавна были связаны и далекие странствования в малоизвестные земли. Но особенно видное место они начинают занимать в литературе с того времени, когда в нее прочно входят путешествия по родной стране.

Прогрессивные перемены в общественной жизни эпохи Возрождения и позже, в XVII-XVIII столетиях, многообразно сказались на жанре путешествий, испытавшем в лучших своих образцах плодотворное влияние идей просвещения, гуманистической мысли. Этому влиянию обязано и развитие такой разновидности жанра, как рассказ о поездке по родной стране. Подобные рассказы отвечали потребности пристальней, свежим взглядом присмотреться к окружающей жизни. И все чаще герои романов и повестей отправляются не в неведомый путь, а в обыкновенную порогу. В дилижансе или в своем экипаже они едут то ли навестить друзей, то ли по каким-то неотложным делам.

В исследованиях по истории романа вопрос о развитии изменении сюжетной роли "дороги" получил уже определенное освещение. Так, М. Бахтин обращает внимание, в частности, на характерные различия двух сюжетных линий романа странствий. Водном случае дорога проходит в экзотическом чужом мире, отделенном от своей страны морем и далью, в другом она пролегает по родной стране писателя. Подобная дорога, как оказывает исследователь, характерна для ряда произведений, в которых раскрывается многообразие родной страны. Сказанное относится и к историческим романам, повествующим о путешествиях давнего прошлого.

Там, за далью. Историко-географическая тема широко представлена в литературе путешествий. К наиболее значительным книгам плаваниях к неведомым берегам принадлежат произведения об эпохе великих географических открытий. Эта эпоха запечатлена в записях самих участников плаваний. В их числе дневники и письма Христофора Колумба, письма Америго Веспуччи, путевые записки Антонио Пигафетты, "отписки" и "скаски" русских землепроходцев. Возникают образы этой эпохи и на страницах многих художественных произведений - от "Лузиад" Луиса Камоэнса - поэмы о плавании Васко да Гамы, созданной в XVI веке, до Магеллана" Стефана Цвейга, написанного уже в наш век. Упомянем еще такие исторические романы, как "В поисках Великого Хана" Бласко Ибаньеса и "Мерседес из Кастилии" Фенимора Купера, рассказывающие об экспедициях Колумба. Книга Цвейга о Магеллане может послужить характерным примером взаимосвязи истории географических знаний и художественного творчества.

Цвейг стремился создать в биографических книгах, к которым относится и "Магеллан", атмосферу полной исторической достоверности. Он избегал даже вводить диалоги, столь обычные для многих научно-художественных биографий. События, о которых сообщается в книге, происходили в действительности. Вместе с тем произведения Цвейга относятся к подлинно художественным историко-биографическим книгам. Это не бесстрастные хроники и не научные изыскания; это произведения, отражающие жизнь давнего прошлого в художественных образах и проникнутые большой эмоциональной силой.

Вот что пишет о "Магеллане" Б. Сучков - один из лучших исследователей творчества Стефана Цвейга:

"Избрав для описания путешествия сдержанный тон хрониста, Цвейг, однако, не прятал за размеренным и внешне спокойным повествованием взволнованного удивления перед красотой человеческого подвига и стойкостью человеческой воли, преодолевающей безмерные трудности. Суровый образ Магеллана - человека великой цели - написан Цвейгом широко и свободно. Прославленный мореплаватель встает зримо со страниц книги: сын своего времени, навигатор и дипломат, воин и мечтатель, идущий по неизведанным дорогам истории. Первозданная свежесть непознанного и еще не оскверненного корыстью мира нарисована Цвейгом многоцветной и влюбленной кистью".

"Но в рассказ об одном из величайших дерзаний в истории, в описание нетронутой прелести мира вторгается тревожное раздумье писателя над тем, как дорого платят люди за каждый свой шаг вперед, какими неправедными и кровавыми средствами утверждается цивилизация. Не только горестная судьба Магеллана давала ему повод для подобных размышлений. Вслед за кораблями первооткрывателей плыли корабли конкистадоров. Насилие отмечало их след: цепи и меч несли они в покоренные земли"^*.

^* (Б. Сучков. Стефан Цвейг.- В кн.: Б. Сучков. Лики времени. Статьи о писателях и литературном процессе, т. 1. М., 1976.)

Автор приведенных строк пишет и о том, как сказалась в книге ограниченность мировоззрения Цвейга. Не вкладывая социального содержания в понятие прогресса, писатель по сути сводил его к общекультурным завоеваниям человечества. Это нашло отражение и в "Магеллане", в общих суждениях Цвейга о поступательном ходе истории.

Для истории путешествий и географического познания Земли ценность книги Цвейга о Магеллане, разумеется, определяют прежде всего реалистическое художественное отображение главных событий плавания, обрисовка образа Магеллана. Но насколько поблекли бы или приобрели совсем иную, превратную, далекую от исторической правды окраску и этот образ, и драматические эпизоды плавания, если бы в повествовании не были реконструированы с тщательностью и проникновенным искусством географические представления о мире космографов того времени и самого Магеллана. В позднейшем произведении Цвейга - повествовании о том, как получил открытый Колумбом континент название Америки в честь Америго Веспуччи, находим любопытные строки о значении такой реконструкции:

"Единственное требование географического характера, которое моя работа предъявляет к читателю, это забыть все, что он знает о географии из наших больших атласов, и целиком выключить из своего сознания всякое представление о форме, образе, даже о самом существовании Америки. Лишь тот, кто в состоянии проникнуться духом этого далекого столетия, представить себе заполнявшие его мрак и сомнения, сможет пережить изумление и энтузиазм, охватившие целое поколение, когда в безбрежном дотоле пространстве начали обрисовываться первые контуры неведомой земли"^*.

^* (С. Цвейг. Америго. Избр. произведения, т. 2. М., 1957.)

Конечно, подобное риторическое обращение к читателю не приходится толковать буквально. Но оно помогает вжиться в книгу уже с первых страниц, воспринять ее дух, проникнуться ее атмосферой. Цвейгу обязательно надо и в "Магеллане", и в Америго" возбудить у читателя совсем иное восприятие Земли, нежели то, которое стало привычным для нас, ввести его в мир географических представлений давнего прошлого. Лишь тогда раскроется перед ним в полной мере смысл трагических событий в бухте Сан-Хулиан, неизбежность томительных поисков неведомого пролива, вся эпопея тихоокеанского плавания.

"И вот 28 ноября 1520 года выбраны якоря, взвились флаги! Громовым орудийным залпом три маленьких одиноких корабля салютуют неведомому морю. Так рыцарь приветствует доблестного противника, с которым ему предстоит сразиться не на жизнь, а а смерть".

"Голод и лишения оставляют они позади себя, голод и лишения сопутствуют им, голод и лишения грозят им в будущем. Изношена одежда, в клочья изодраны паруса, истерты канаты... Тысячи и тысячи пустых часов плывет флотилия Магеллана среди беспредельной пустоты. С 28 ноября, дня, когда CaboDeseado -Желанный мыс исчез в тумане, нет больше ни карт, ни измерений. Ошибочными казались все расчеты расстояний, произведенные там, на родине, Руй Фалейру. Магеллан считает, что давно уже миновал Ципан-Японию, а на деле пройдена только треть неведомого океана, оторый он, из-за царящего в нем безветрия, навеки нарекает Pacifico - Тихим"^*.

^* (С. Цвейг. Магеллан. Человек и его деяние. Избр. произведения, т. 2. М., 1957.)

Руй Фалейру, упомянутый в приведенном фрагменте, это португальский космограф, вместе с которым Магеллан создавал проект своей экспедиции. Образ этого космографа важен для замысла Цвейга: рассказывая обстоятельно о суждениях по поводу предстоящего плавания, Цвейг решает "сверхзадачу" - добиться того, чтобы читатель глубже проникся духом далекого времени, мира, на карту которого еще не был нанесен самый большой из земных океанов.

Выразительно, с юмором и симпатией обрисован писателем и Антонио Пигафетта. "Разумеется, наш добрый Пигафетта не был ни Тацитом, ни Ливием. В литературе, как и в мореплавании, он оставался всего только благодушным дилетантом... На него не всегда можно положиться: иной раз по наивности он верит любому вздору, который ему рассказывают немедленно раскусившие новичка старые кормчие; но все эти мелкие небылицы и ошибки Пигафетта с лихвой возместил любознательной точностью, с которой он описывает каждую мелочь..."

Пигафетте человечество обязано многим. Ведь главным образом по его запискам стало возможным воссоздать историю первого кругосветного плавания. И пожалуй, Цвейг неправ, именуя "благодушным дилетантом" в литературе и мореплавании человека, который решился отправиться в столь опасное плавание, не будучи моряком, и считал своим долгом вести дневник путешествия все годы пути. Он вел его, невзирая на безмерные лишения, болезни и голод. Записки Антонио Пигафетты - бесценный исторический документ и своеобразное произведение литературы путешествий. Это первое из несчетных ныне описаний кругосветных плаваний, сделанных их руководителями и участниками. Хорошо написал Цвейг о том, чем обязаны Пигафетте историки в оценке заслуг Магеллана, погибшего на одном из островов Океании: "...во имя справедливости он дает себе слово прославить забытого героя перед лицом потомства".

Как любой исторический документ, путевые записки Антонио Пигафетты приобретают со временем более глубокий смысл в результате анализа исследователей и после их прочтения художниками слова. Для истории географического познания Земли важны каждый по-своему и бесхитростные записи Пигафетты, и позднейшие труды историков первого кругосветного плавания, и художественные произведения об этом плавании.

Путешествие в карете. В отличие от пронизанных романтикой дальних плаваний на парусных кораблях путешествие, о котором будет рассказано далее, не смогло бы привлечь внимание космографов. Речь идет об одном из рассказов о поездке в карете по дорогам проезжим и не слишком далеким. В XVIII веке эта тема прочно входит в творчество художников слова, органически вплетается в ткань романов Фильдинга, Смоллета и других I известных писателей. Отправляется в "сентиментальное путешествие" герой романа Лоренса Стерна, начинает скитания со своей возлюбленной Манон шевалье де Грие.

"Путешествие Хамфри Клинкера" - так называется одно из наиболее известных произведений классика английской литературы Т. Смоллета. Тема путешествия далеко не исчерпывает содержания этого романа, но она вплетается в основной сюжет в своем географическом своеобразии.

Главные действующие лица романа - провинциальный помещик из Уэльса Мэтью Брамбл, члены его семейства и Хамфри Клинкер, с которым Брамблы повстречались впервые в дороге и который оказывается тоже одним из Брамблов. Все они совершают поездку не очень долгую и с целями незамысловатыми: Мэтью Брамбл полагает, что путешествие принесет пользу здоровью, а кроме того, пора вывезти в свет племянницу. И семейство Брамблов отправляется в карете по дорогам страны в Шотландию. Шотландия - родина Т. Смоллета. Современный исследователь его творчества отмечает, что в романе воспроизведены впечатления писателя от его последней поездки в Шотландию и соответствующие его описания - "дань любви и восхищения Шотландией, ее обычаями, пейзажем, народом". Эти описания становятся как бы "увлекательным путеводителем, знакомящим с достопримечательностями страны"^*.

^* (А. Нигер. От романа разума к роману чувств.- В кн.: Т.Смоллет. Путешествие Хамфри Клинкера... М., 1972.)

В романе использована распространенная в литературе XVIII столетия эпистолярная форма. Своеобразие "романа в письмах", созданного Смоллетом, определялось тем, что об одних и тех же событиях, путевых эпизодах рассказывали разные люди, воспринимавшие эти эпизоды по-своему. Наиболее содержательны описания пути в письмах рассудительного и умудренного опытом Мэтью Брамбла. Вот характерная для него зарисовка одного из красивейших пейзажей Шотландии:

"Видывал я на своем веку немало озер: Гарда, Альбано, Больсена и Женевское, и, по совести сказать, озеро Ломонд я предпочитаю им всем, ибо на нем как бы плавают зеленеющие острова, которые восхищенному взору кажутся приютами мира и покоя. Берега также не лишены прелести, местами они даже кажутся величественными. По сю сторону они тешат взор прелестным чередованием лесов, пашен и пастбищ; то там, то сям красивые усадьбы точно возникают из вод озера, а вдали виднеются высокие горы, поросшие вереском, который в пору цветения подобен пурпуровому ковру. Все сие красотой своей превыше всякого воображения. Справедливо называют этот край Шотландской Аркадией..."

В другом письме, написанном во время пребывания в Лондоне, Мэтью Брамбл рассуждает о том, насколько отлична от сельской жизни жизнь в английской столице, о проблемах, которые оказались впоследствии еще более сложными и в наше время известны как проблемы шума в условиях большого города и загрязнения окружающей среды:

"А теперь поглядите, сколь отлична от сей [т. е. сельской] жизни жизнь в Лондоне. Я закупорен в душном помещении... и дышу гнилостными испарениями, которые, разумеется, произвели бы чуму, ежели бы не умерялись кислотой каменного угля, которая, впрочем, сама по себе губительна для слабых легких..."

"Ежели я вздумаю выпить воды, мне приходится пить омерзительную бурду из открытого акведука, подвергающегося опасности всяческого загрязнения, либо глотать воду из Темзы, впитавшую в себя все нечистоты Лондона и Вестминстера..."

О городском шуме Лондона Брамбл пишет весьма эмоционально: "Спать я ложусь после полуночи, утомленный и измученный беспокойной жизнью в течение дня. Каждый час я просыпаюсь, разбуженный страшным шумом ночного дозора, выкликающего часы по всем улицам и бьющего в колотушку у каждых ворот; шайка сих дармоедов только для того и предназначена, чтобы нарушать покой жителей. В пять часов утра меня сгоняет с постели еще более устрашающий грохот деревенских телег и крик зеленщиков, продающих у меня под окнами зеленый горошек".

И еще в письме говорится о порче пищи столичными лавочниками: "...Они лишают натурального цвета свой хлеб, мясо и домашнюю птицу в своих мясных лавках... с риском для жизни подделывают цвет овощей. Поверите ли - сии безумцы варят овощи вместе с медным полпенни, дабы улучшить их цвет".

И характер таких путевых описаний и размышлений, и восприятие их современниками совсем иные сравнительно с произведениями о дальних странствиях, зачастую расцвеченных узорами безудержной фантазии. По-иному выглядели пейзажи, селения и города в произведениях, подобных роману Смолетта. Дороги, по которым путешествовало семейство Брамблов, хорошо были известны и самому автору, и многим читателям книги. Естественно, что географическая канва описания оказывалась достоверной. Но цель, которую ставил перед собой писатель, не сводилась лишь к тому, чтобы изобразить достопримечательности пути. Образно передать красоту пейзажей Шотландии, нарисовать теневые стороны жизни обитателя Лондона,- надо думать, что и к этому стремился Смоллет, сочиняя бесхитростные письма одного из своих героев Мэтью Брамбла.

Так от экзотики, удивительных приключений и рассказов о неведомых землях литература дорожных поездок в карете и дилижансе переносила читателя в обыденный мир, в знакомые селения и города.

На примерах художественных произведений о путешествии великого мореплавателя и туристской поездке провинциалов легко видеть, сколь велика разница между этими произведениями.

все же оба они связаны многообразно с географией прежних времен: одно - в масштабе целой планеты, другое - в пределах сравнительно небольшой территории страны.