Голый верблюд

Для того чтобы путнику укрыться от каракумского солнца, палатки не обязательны. Если вокруг есть кустарники, - вопрос решается просто. Лучше иметь для этого топор, но можно обойтись и голыми руками, так как многие каракумские деревца (но не песчаная акация) имеют ломкие стволы и ветви. Сооружение шалаша из больших веток саксаула, кандыма или черкеза не представляет затруднений.

Такой шалаш обеспечивает тень и довольно свободно пропускает освежающий ветер. Только при очень сильном ветре через стенки такого шалаша начинает проскакивать и песок. Тогда их надо утолщать с наветренной стороны дополнительным слоем веток. В палатке же днем чрезвычайно душно. Для охлаждения приходится поднимать боковое полотнище; при этом вместе с ветром в палатку свободно врывается песок, очень мешающий несложному палаточному быту.

В тех случаях, когда в полевую работу включалась лабораторная группа, палатка становилась необходимой. Но нельзя было завидовать нашим товарищам-лаборантам: чтобы оградиться от пыли, они вынуждены были наглухо закрываться в своей палатке, духота там стояла необычайная. Обычно химикам приходилось начинать работу с рассветом и заканчивать ее к тому моменту, когда почти ежедневный ветер начинал гнать песок, т. е. часам к 8 утра. Иногда вечерний штиль устанавливался до заката, и им удавалось поработать еще с часок в конце дня. Но днем, в жару, для отдыха нет места лучшего, чем саксауловый шалаш...

Провозившись порядочное время и усадив ладони занозами, я соорудил небольшой шалашик и проспал в нем всю жаркую часть дня. Любопытное обстоятельство, - когда очень хочется пить, чувство голода притупляется: теперь, отдохнув и вволю напившись, я захотел есть.

Пришлось сделать концентрированный раствор сахара, который вместе с подогретыми на костре кусочками чурека заменил мне обед.

Я принялся заготавливать топливо для сигнального костра: несколько раз сходил до полузакрепленных песков, возвращаясь каждый раз с вязанкой белого саксаула. Совсем стемнело, когда я кончил таскать в котловину топливо. Теперь оставалось поднять его к гребню, к высшей точке барханной цепи. Эта задача отняла немного времени, но потребовала большого физического напряжения. Склон барханной цепи возвышался на несколько десятков метров над котловиной, подъем был крут и вязок. Приходилось несколько раз останавливаться и переводить дыхание, прежде чем удавалось поднять полтора-два пуда саксаула на гребень.

Через некоторое время я лежал на остывающей поверхности бархана и с грустью думал о том, что до трех часов ночи мне ни в коем случае нельзя заснуть: нагрузка последних дней сказывалась, и стоило лишь дать себе волю, и я проспал бы всю ночь.

Песок заметно остывал. Черное звездное небо быстро поглощало дневное тепло, и мне становилось прохладно. Я разгреб песок и лег на еще теплый слой. Пригрелся, и мне неудержимо захотелось спать. Пришлось поскорее вылезать из своей теплой ямы: на холодном песке заснуть гораздо труднее. Кроме того, я лег на живот, оперся локтями в песок, а ладонями подпер голову: как только глаза закрывались, руки разъезжались, и я тыкался носом в песок, отчего, разумеется, немедленно просыпался.

Не прошло и получаса в неравной борьбе со сном, как вдруг глубочайшая тишина каракумской ночи была нарушена.

Какой-то неясный шум и возня неслись из котловины. Я быстро вскочил и, спустившись на десяток метров, прислушался. Все было тихо. Я крикнул. Молчание. Я повторил окрик еще громче: "ким? айт!" (кто? говори!). Ответом снова было молчание. Но через несколько минут я услыхал неопределенный шум и, как мне показалось, какое-то движение рядом с куртиной кандымов, кустарников, росших в межбарханной котловине. На эту группу зеленых кустов я обратил внимание еще днем. Сейчас они "освещались" только звездами, этого было недостаточно, чтобы я мог что-нибудь разглядеть. В этот момент обнаружилось, что винтовку, которую днем я возненавидел за ее вес, я оставил на гребне, где только что лежал, изыскивая способы отдохнуть, не засыпая.

Я, как мне теперь, много лет спустя, кажется, на цыпочках полез обратно. Добравшись до винтовки, я быстро размотал тряпку, в которую был завернут затвор для предохранения от песка, и сразу почувствовал себя смелее. Крикнув еще раза два и не дождавшись ответа, я выстрелил поверх черневших в котловине кустов.

Результат был совершенно неожиданным: послышался дробный верблюжий топот. Так мог перебирать ногами только спутанный верблюд. Когда такой верблюд сильно пугается, он стремится быстро перейти на галоп. При этом задними ногами он делает прыжки, а передними, спутанными, быстро-быстро перебирает. Получается характерная тропота, которую я тогда и слышал. Кроме того, я видел, как что-то темное движется внизу по котловине.

Голый верблюд

Через несколько секунд я стоял рядом с верблюдом. Это был огромный инэр;^* он был поразительно худ и совершенно гол. Я погнал его к колодцу, и, чем больше мы приближались к нему, тем быстрее верблюд перебирал спутанными ногами. В эту ночь я познал меру верблюжьей жажды. Много времени прошло с того момента, когда я вытащил из колодца первое ведро, а верблюд все тянулся к воде. Его бока раздулись, и он так ослабел, что здесь же улегся. Он поглотил ведер двадцать, которые я давал ему с большими интервалами. Сколько он мог бы еще вместить в себя воды - не знаю, но я решил, что в его же интересах пора прекратить дальнейший "налив".

^* (Самец-верблюд, помесь одногорбого и двугорбого. Отличается большим ростом и силой.)

Когда я кончил возиться со своей живой находкой, было около часа ночи. Я снова поднялся на гребень барханной цепи, но лежать было уже холодно, так как песок основательно остыл.

Я не стал ожидать условленного срока и около двух часов сложил из всего саксаула, поднятого мной на гребень, большой костер. Когда костер разгорелся, я перебрался на соседнюю барханную цепь, которая находилась метрах в 400, где отсветы костра не мешали следить за далеким черным горизонтом.

Прошло уже около часа, а ответного сигнала все не было. Я корил себя за то, что разжег костер на час раньше условленного времени. Ведь до трех часов Ермаков мог и не подняться на гребень, если саксаул был заготовлен им еще с вечера. Трудно было допустить также, что караван еще не пришел на Таган-Аджи. Если верблюды напоены и накормлены, то, что бы ни случилось - разве только ураган страшной силы, - а караван будет двигаться с постоянной скоростью 3-З1/2 километра в час и обязательно придет к назначенному времени.

До боли в глазах я вглядывался в черноту горизонта. Мне казалось, что далекий ермаковский костер будет выглядеть не ярче звезды, и я не отличу его от множества звезд, висящих над горизонтом.

Наконец, далеко на востоке что-то вспыхнуло и погасло. Затем еще раз вспыхнуло и снова погасло. Несколько минут я ничего не мог разглядеть, а потом сразу возникло высокое колеблющееся пламя. Костер казался огромным и представлялось, что до него не более 2-3 километров. Теперь я успокоился, все было в порядке: караван пришел, мой сигнал увидели. Можно было лечь спать. Но песок был холодный, тепло уже ушло из его верхнего слоя. Докапываться до более глубокого теплого слоя не хотелось. Одеяла у меня не было, и, полежав немного, я начал основательно мерзнуть.

Днем температура воздуха в тени была градусов 35- 37, на поверхности песка она доходила, вероятно, градусов до 70, а, может быть, и выше. Сейчас она достигала едва 20 градусов. Такие суточные амплитуды в летнее время в пустыне обычны. Но признание обыденности этого факта не облегчало моего положения. Быстрое падение температуры на полсотни градусов было весьма ощутимо.

Пришлось перебраться к моему костру, сдвинуть догорающие головешки и уголь в сторону, разгрести накаленный песок, смешать его с остывшим песком и лечь на искусственно приготовленное теплое ложе. До этого случая не думал я, что в Кара-кумах, в июле, там, где за несколько часов до этого я изнывал от жары, придется устраиваться на ночлег таким же способом, каким устраивают зимний ночлег в тайге. Правда, существенная разница заключалась в том, что одежда моя состояла только из легкого парусинового костюма. С такими мыслями я крепко заснул...

Меня разбудил один из наших рабочих. Солнце уже поднялось довольно высоко, в дальнем углу котловины, в стороне от колодца, сгрудились верблюды каравана. Шла развьючка. Верблюдчики разыскали где-то корыто и прилаживали его возле колодца. Рядом стоял, вытягивая шею к корыту, мой ночной верблюд. Он уже не казался таким худым, но был поразительно голым. Я никогда не видел, чтобы верблюд мог до такой степени вылинять...

Мы простояли на этом колодце около двух недель, изучая скопления пресных вод, образующих в песках этого района мощные линзы хорошей воды, плавающие на соленых грунтовых водах.

Все это время чужой "голый верблюд", как все прозвали мою находку, пасся вместе с нашими.

Обычно в Кара-кумах верблюды остаются на подножном корму круглый год. Однако наша работа проходила частично в пределах барханных песков, в самом оголенном районе Кара-кумов, где такого корма почти нет. Пришлось прибегнуть к необычному для верблюдов питанию - к овсу. Никто из них никогда не ел овса, и обучение происходило следующим образом: на ровном месте расстилался большой брезент 8X8 метров; вокруг этого брезента размещались верблюды, как гости вокруг праздничного стола. В иных случаях приходилось даже соблюдать известный порядок в выборе мест для "гостей"; некоторые верблюды не выносили друг друга, и их нельзя было "усаживать" рядом.

После этого перед каждым верблюдом насыпалась кучка овса, и начиналось обучение. Сводилось оно к тому, что "обслуживающий персонал" пригибал с силой голову верблюда к брезенту и старался ткнуть его мордой в кучку овса. Некоторые верблюды переносили это довольно спокойно и после такого "любезного" угощения лишь ретиво трясли головой, разбрасывая широким веером вокруг себя овес, налипший к губам и морде. Другие верблюды сопротивлялись, начинали орать, пытались кусаться, вскакивали. Их приходилось связывать, набрасывать на морду петлю, и угощение продолжалось с тем же упорством.

Зрелище это было интересным и неизменно привлекало всех, кто находился в этот момент в лагере. Зрители не без иронии и ехидства давали самые разнообразные советы тем, кто исполнял роль радушных хозяев. Последние, озабоченные строптивостью фыркающих "гостей", должны были еще давать достойные ответы весело настроенным зрителям.

Наконец, если не ошибаюсь, в конце второго сеанса, а сеансы продолжались не более часа, один из самых неказистых и мелких верблюдов, разжевав несколько зерен и, видимо, разобравшись в чем дело, сам потянулся к кучке овса и начал принюхиваться. Зрители замерли, затаив дыхание, в ожидании последующих событий. Верблюд долго и недоверчиво нюхал овес и, вдруг, пошлепав губами, забрал в пасть изрядную порцию зерна и начал жевать его так, как будто всю свою жизнь только этим и занимался. Его пример был заразителен, и по истечении четырех сеансов почти все наши верблюды уже спокойно ели овес.

К концу пребывания в Чархи единогласно было решено использовать Голого верблюда под вьюком, освободив от вьюка беременную верблюдицу, которую нам подсунули, пользуясь моей неопытностью, в Керкинском живсоюзе.

Караван-баши уже успел подогнать Голому седло и узду и приучить его к овсу. Против ожидания, благоприобретенный инэр очень быстро проявил вкус к этому корму...

К моменту отправления с Чархи Голый отъелся и был самым крупным верблюдом каравана. Учитывая это, на него навьючили самый неудобный вьюк - бревенчатые ноги разборной буровой вышки.

Голый великолепно справлялся с вьюком, и когда, примерно через полтора месяца, мы закончили маршрут в районе станции Репетек, я, по правде говоря, как-то и позабыл, что Голый верблюд чужой.

Вместе с остальными верблюдами Голый пасся в бугристых песках в нескольких километрах от Репетека, и, когда их через день пригоняли на водопой, он неизменно выпивал больше всех.

Однажды, вернувшись из поездки в Чарджуй, я был встречен Ермаковым словами - "приехал хозяин Голого верблюда. Хочет поговорить с начальником".

У меня, как говорится, душа ушла в пятки. Вот оно возмездие. Сейчас будет требовать уплаты огромных денег, грозить судом: шутка ли, почти два месяца держим чужого верблюда. Я уже давно приготовил на такой случай объяснение в том смысле, что мы, собственно', благодетели, и если бы мы не поили этого верблюда, он издох бы.

- Ты с ним разговаривал? Откуда он? - осведомился я у Ермакова.

- Он туркмен из Пальварта. Со мной не хочет говорить. Мне, - говорит, - надо начальника.

- Ну, что же, надо приготовить побольше и получше чаю, а как только попьем чаю, чтобы был хороший обед. Авось договоримся как-нибудь.

Хозяин Голого верблюда был плотным мужчиной лет пятидесяти, симпатичного вида. Он был одет очень хорошо и красиво: круглая эрсаринская шапка из золотистой мерлушки, темный новый халат и отличные чокои^* хивинской работы.

^* (Чокои - кожаная обувь, нередко красиво украшенная.)

Разговор за обедом

В нашем разговоре принимали участие караван-баши и переводчик Ермаков.

Всю первую часть разговора, которая не имела отношения к делу, я, стараясь обходиться без переводчика, проявлял максимальную любезность. Подливал чай, пододвигал чурек, конфеты, вытащил новое полотенце вытирать градом катящийся пот, несколько раз спрашивал своего гостя: "как доехал, здоров ли после дороги?" и т. д.

После плова и дыни я решил, что пора приступать к делу. Всех нас клонило ко сну.

- Спроси его, Ермаков, какую пользу можем мы ему оказать, чем можем помочь, да, смотри, повежливее, по ласковее.

Караван-баши, вообще очень молчаливый человек, рассмеялся. Он хорошо понимал по-русски и сказал:

- Этого совсем не нужно делать. Сердар - так назвал он хозяина Голого верблюда - хороший человек. Плохо не будет, хорошо будет.

Он, видно, уже знал все, что скажет Сердар. И вот что рассказал Сердар.

- В начале лета я заготовлял саксаул западнее Чархи. Работал на трех верблюдах. Для себя брал воду в Чархи, там же поил верблюдов. Хороша вода в Чархи! Месяца три назад - была как раз пятница, и я отдыхал - приезжает на своем черном ишаке один знакомый старик. В Пальварте наши дома стоят по соседству. Хоть и прожили мы с этим стариком всю жизнь рядом, а настоящего соседства между нами не было. Когда в колхозе я начал работать, старик стал на меня коситься, ругал меня - зачем в колхоз я пошел. У него один брат в Афганистан ушел, а другой, будто, по пескам с шайкой бродит. Сам старик, - так говорили люди, я точно не знаю, - контрабандой промышлял.

Ну вот, подъезжает ко мне этот старик. Выпил чаю, отдохнул. Поговорили мы с ним. Потом он меня спрашивает, скоро ли я кончу саксаул возить. Я говорю, что жара уже наступила, пора кончать работу в песках. Верно, с неделю поработаю, не больше. Потом он меня спрашивает, как мой большой голый верблюд поживает.

Я отвечаю старику, что верблюд в теле, здоров и саксауловый вьюк за двух взрослых верблюдов таскает. Старик и говорит: "дай мне этого верблюда съездить на дальние колодцы. Надо своих баранов посмотреть, сыну муки отвезти. На своем черном шайтане^* долго ехать придется, да и дойдет ли он на дальние колодцы - неизвестно. Сейчас в колодцах вода уже соленой делается". Я спрашиваю старика: где же твои верблюды? Ведь у тебя и своих не меньше десятка. Он говорит: "так уж получилось. Все мои верблюды на дальних колодцах оказались, а ехать надо обязательно".

^* (Довольно обычное нарицательное прозвище осла.)

Странное, говорю ему, дело получается. А если бы ты сейчас меня не встретил в Чархи, как бы ты поступил? Здесь верблюдов взять больше негде. Меня ведь ты случайно нашел. Ты, когда из дому поехал на своем черном шайтане, о чем-нибудь думал?

Старик и отвечает: "это все верно, только я на ишака сильно понадеялся. Никогда он меня не обманывал, а вот сейчас приставать стал. Не дойдет до южных колодцев. Да и жара наступила сразу очень сильная. Неужели ты мне своего верблюда доверить боишься?"

Хотя мы и не больно дружно со стариком жили, не по-соседски, но никогда друг друга не обманывали, и верблюда ему доверить можно было. Не стал я ему предлагать другого верблюда, остальные два неважные были. Отдал голого инэра. Спросил только, когда вернет. Старик говорит, что через полмесяца приведет верблюда домой.

Старик с вечера приготовил вьюк. Налил полный бурдюк водой. На ишачий вьюк оставил всякую мелочь, без которой в далекий путь не пойдешь: коуа с арканом, тунчу и всякую хурду-мурду.

Перед рассветом старик быстро повьючился и до солнца ушел по южной тропе.

Прошло недели три. Как-то, совсем поздно вечером, приходит ко мне мой сосед-старик. Чаю согреть не дал, сесть не захотел. "Нет, говорит, Сердар. Не до того мне сейчас. Скажи мне, не пришел ли твой верблюд домой?" Удивился я такому вопросу. А старик и говорит: "не привел я тебе верблюда".

- Что же случилось с моим верблюдом? Не заболел ли он? - "Через несколько дней я тебе его приведу. А раз уж я домой вернулся без твоего голого инэра, надо все тебе рассказать".

И рассказал мне старик, что на колодце Тезе-кую^* вода оказалась сильно соленой, и мой верблюд не стал ее пить. Вы наверное заметили, что этот верблюд, хотя он и хороший, но соленую воду не пьет. Другие пьют, а он не пьет.

^* (Тезе -новый; кую - колодец (туркм.).)

Забыл, видно, об этом старик и пошел по прямой дороге, где колодцев мало, да и те с плохой водой. Три дня шел до Тезе-кую. Ишаку давал из бурдюка по полведра в день. Для порожнего ишака это достаточно. А верблюда думал напоить на Тезе-кую, да он не стал там пить.

Осталось у старика в бурдюке ведра полтора. Решил он переночевать на Тезе-кую, оставить себе с полведра, ведро дать верблюду и пуститься на Осман. Туда еще дня два-три ходу оставалось. Надеялся, что мой верблюд дойдет. Ишака своего решил здесь бросить. Дойдет до Османа - хорошо. Не дойдет - пусть пропадает.

Проспал старик ночь. Перед рассветом стал собираться - не видать голого инэра. Походил старик вокруг колодца, корма там много (не должен верблюд уйти), но верблюда не нашел. Подождал, пока стало светло, и по следу начал искать. Тут все сразу ясно стало. Как с вечера отпустил старик верблюда пастись, так он и пошел сразу обратно в сторону Чархи. Наверно, очень не понравилась ему вода в Тезе-кую. Верблюд был, правда, спутан, но путлище старик оставил длинное. За ночь мог верблюд уйти хороший мезиль.^*

^* (Мезиль - один дневной переход.)

Пешком идти за ним старик не смог, говорит, - пропаду без воды. Тащить на себе бурдюк с оставшейся водой тяжело, не дойти. На ишаке ехать - поить его нечем. Думал, думал, - что делать, и сделал так: в бурдюке оставалось у него еще ведра полтора хорошей воды из Чархи. Долил он туда ведро тезекуинской воды. Получилась солоноватая вода - и ишак и он сам могли при большой нужде ее пить.

Погрузил старик этот бурдюк на своего черного шайтана, взял чурек, немного ячменя для ишака и на третий день пришел на Осман. Оттуда до сына добраться было легко. Там везде колодцы и пастухи есть. Обратно, когда шел, сын его с верблюдами до Тезе-кую проводил и взял там муку, которую старик оставил. А старик на своем черном шайтане вернулся домой.

Вот какая история получилась. И говорит он мне: "завтра отдыхать буду, а послезавтра поеду на Чархи искать твоего голого инэра. Он туда должен придти, раз ты там с ним работал и поил его каждый день. В Чархи вода очень хорошая. Еерблюд хорошую воду долго помнит. Саксаул и кандым там очень хороший недалеко есть. Раз он под вьюком не работает, а только вокруг колодца бродит, не должен пропасть".

Рассказал все это старик и собрался уходить. Спросил я его только, почему же он сейчас, когда обратно шел со своим черным ишаком, не зашел в сторону Чархи, не поискал там моего голого инэра. На это старик ответил мне, что его ишак очень устал и не добрался бы до Чархи, очень уж там большие и страшные пески.

Неправдой показался мне этот ответ, но спорить я не стал: дело все равно сделано. Только крикнул вдогонку старику: "ведь за моего инэра можно двадцать таких ишаков купить, как твой". Старик ничего не ответил.

На другой день рассказал я все нашему башлыку.^* Молодой он человек, да умный. Спросил совета у него: самому ли мне ехать искать моего инэра или уж старик, раз потерял его, пусть сам и ищет. Башлык дал мне совет не ездить на поиски верблюда, и я на другой день уехал в Чарджуй.

^* (Председатель.)

Вернулся я домой дней через 10, и тут мне сразу новость сообщают. Приезжали из Керков пограничники, делали у старика обыск, нашли терьяку много и еще какую-то контрабанду.

Я скорее пошел к башлыку. Тот сказал, что все это правда. Сказал еще, что старик у меня и верблюда-то брал для того, чтобы за контрабандой съездить, которую его сын переправлял из Афганистана. Когда у него делали обыск, башлык понятым там был. Старик велел передать мне, что, когда он домой ехал, в Таган-Аджи видел трех гражданских русских, на лошадях с подстриженными хвостами и гривой; двое на красноармейских седлах, а третий на таком седле, как сковородка (зачем только такие седла делают, неизвестно; на них же ездить нельзя). Эти русские собирались ехать на Чархи. Старик им туда дорогу показал...

Весь этот рассказ Сердара мы выслушали с большим интересом, но мне оставалось непонятным, как он все же нашел нас. Ведь от Чархи - места нашей встречи с Голым верблюдом - до Репетека было около 200 километров. Мы шли извилистым путем, пересекли не один участок голых песков, где следы быстро уничтожаются ветром, и, наконец, вот уже полтора месяца, как мы ушли из Чархи.

К тому же, хотя этот рассказ и был очень интересен, но он не имел никакого отношения к той претензии, которую я ожидал. Но видно, Сердар был очень основательный человек и, вероятно, не любил, чтобы после его рассказа осталась хотя бы малейшая неясность.

Я спросил Сердара, как же он нас нашел.

Сердар ответил, что это было нетрудно. Когда башлык ему рассказал, что старика арестовали, Сердар не стал раздумывать и отправился на колодец Чархи. Там он обнаружил массу новых следов: верблюжьих, лошадиных и человеческих.

Разобраться в многочисленных и уже полузанесенных следах поблизости от колодца было невозможно.

Тогда Сердар стал обходить Чархи только по заросшим бугристым пескам. Для этого пришлось делать полукруг, который местами достигал радиуса в 10 километров. Так далеко тянулись голые пески в стороны от колодца.

Наконец, Сердар обнаружил следы большого каравана, ушедшего в северо-западном направлении по заброшенной тропе. Пройдя по следу несколько часов, он наткнулся на стоянку каравана. - Бот место, где развьючивали верблюдов - значит, они и паслись где-то поблизости. Сделав небольшой круг, Сердар довольно быстро обнаружил следы своего голого инэра.

Караванная тропа уходила дальше на северо-запад.

Сердар вернулся в кишлак и на двух верблюдах с водяными вьюками пошел по следу каравана, который через несколько дней привел его к Репетеку.

Сердар закончил свой рассказ словами:

- Вы сберегли моего лучшего верблюда. Если бы вы его бросили, он пропал бы. Отдайте мне его - я вам заплачу.

Я был, откровенно говоря, поражен таким оборотом дела. Мне пришлось объяснить Сердару, что его верблюд нас очень выручил, что к концу длинного пути некоторые из наших верблюдов уже не могли нести полных вьюков, а последний переход по безводному району заставил нас тащить с собой полные бочки воды. Я предложил Сердару плату за весь срок, который верблюд пробыл в нашем караване. Но Сердар категорически отказался от денег.

На следующий день мы с Сердаром расстались. Его небольшой караван из трех верблюдов, с голым инэром во главе, вышел под вечер из Репетека, держа путь на юго-восток.

Так я узнал заслуженный конец истории хозяина тунчи. Вспомнились уверенные слова Ивана Семеновича - старик действительно ушел недалеко. А старинная, черная тунча приехала со мной в Ленинград.

Караван из трех верблюдов