ВЕСНА НА ПИОНЕРСКОЙ

Весна на Пионерской была лишь весной света. Морозы достигали порой 57 градусов. Дул холодный ветер, и только солнце, все выше и выше поднимаясь над горизонтом, щедро посылало нам свои животворные лучи. Но здесь, в этой ледяной пустыне, и они были почти бессильны. Белый покров материка, как броня ледяного великана, отражал более 90 процентов падающего на него солнечного тепла. Температура повышалась лишь там, где лучи касались темной поверхности. Так, однажды мы нашли на тракторе сосульку — верный признак весны.

Только солнце да весенние краски, разливавшиеся утром и вечером на снегу и небе, напоминали нам об этом замечательном времени года. Но мы все же ощущали ее, хотя бы по тем сообщениям, которые поступали из Мирного. Особенно часто нас информировал комендант Мирного — Харитон Иванович Греку. До экспедиции в Антарктику он работал начальником Калининградского порта. Теперь в его ведении был первый советский поселок в Антарктиде, рейд и «порт» Мирного. Великаньего роста, спокойный, обаятельный человек, Харитон Иванович пользовался большой любовью всех членов экспедиции, а мы, «пионеры», как, несмотря на солидные бороды и усы, называли нас в Мирном, с большим удовольствием читали его послания. Он сообщал о том, что дети императорских пингвинов уже подросли, что теперь их родителям приходится ходить за пищей к далеко расположенным трещинам в припае, тратя на это не один день, о том, что на гнездовья возвращаются пингвины Адели, о том, что «миряне» готовятся к борьбе с половодьем. Одним словом, жизнь возвращалась к берегам Антарктиды, а на Пионерской все то же — мороз и ветер, ветер, ветер...

Но один день и у нас выдался хороший. Утром я проснулся и с удивлением прислушался: тишина... Куда же пропал вчерашний сильный ветер? В окно светило яркое солнце, ветромер показывал всего 2,5 метра в секунду — небывало малую скорость. Когда я вышел из домика, то ахнул от удивления: такого ясного, тихого и относительно теплого дня я не наблюдал еще на куполе Антарктиды. Термометр показывал всего минус 38 градусов. Какая теплынь!

Солнце только что поднялось над горизонтом, снег и небо сияли нежными тонами синей, розовой, голубой и фиолетовой пастели. Длинные синие и фиолетовые тени протянулись от застругов, и ледяная пустыня преобразилась и не казалась уже однообразной. В такую погоду трудно было усидеть в помещении, и мы весь день занимались киносъемкой, выполняя настоятельную просьбу нашего кинооператора А. С. Кочеткова. Он не имел возможности побывать на Пионерской, но очень хотел включить кадры, повествующие о жизни первой внутриматериковой зимовки, в свой будущий фильм.

К концу дня ветер усилился и по поверхности поползла, поземка. Сгустился и ледяной туман. Солнечные лучи, преломляясь в ледяных кристаллах, создали яркие радуги. Все это было необыкновенно и очень красиво. Вот она, сказочная спящая красавица Антарктида, о которой писал Бэрд.

Вечером было много разговоров о событиях этого дня. Долгушин рассказывал, что, подойдя к одной из бамбуковых вех, установленных для измерения снежного покрова, он увидел... Тут его прервали и все хором, опережая его, воскликнули: «Молодые зеленые листочки, да еще березовые!» Но оказалось, что это всего-навсего ледяная корочка, образовавшаяся из подтаявшего снега.

Последнее время мы часто после ужина засиживались в камбузе за чашкой чая, ведя долгие беседы. О чем мы говорили? Ну, конечно, о том, как будем возвращаться домой. Еще не известно было, какие корабли придут за нами и каков в связи с этим будет путь возвращения, поэтому фантазировать мы могли без ограничения. Где мы только за это время мысленно не побывали — и в Австралии, и в Южной Африке, и в Суэцком канале. Некоторые плыли в мечтах через Панамский канал, побывав предварительно на экзотических островах Полинезии. Что ж, все эти варианты были возможны, а один из них обязателен. Но все сходились на одном: в дороге долго не задерживаться и спешить домой, на Родину.

Среди нас были и рыболовы и охотники, и часто беседы заканчивались, как говорит Пришвин, «зеленым шумом» — начинались охотничьи рассказы. Здесь можно было услышать много чудес. Первое время, слушая эти рассказы, мы, следуя старой морской примете, частенько поглядывали на лампу: не закачается ли она от чрезмерной фантазии рассказчика. Но у каждого охотника и рыбака есть свой знаменатель, и когда значение его для каждого было установлено, то, слушая рассказ, мы делили все на соответствующее число и получали истинную картину, не мешая рассказчику вдохновляться и получать удовольствие от собственной фантазии, необходимой в таких случаям для «красного словца».

В течение весны мы наметили при помощи метеорологического змея провести дополнительные наблюдения за распределением температуры воздуха на раз личных высотах. Кроме того, в наши планы входило исследование структуры снежного покрова на разных глубинах. Результаты, полученные при помощи метеорологического змея, были очень интересными. Оказалось, как это было обнаружено и наблюдениями на самолетах, что начиная с высот 250 — 300 метров температура воздуха резко повышается на 15 — 25 градусов, а ветер на этой высоте приобретает почти противоположное нижнему потоку воздуха направление, то есть воздух там движется с моря. Поэтому-то он и оказывается более теплым и влажным. Значит, повышение температуры на поверхности ледяного купола наступает не в результате горизонтального перемещения более теплой массы воздуха, а в результате опускания ее при колебаниях описанной выше поверхности раздела между холодным и теплым воздухом. Исследования структуры снежного покрова позволили составить представление о закономерностях формирования верхних слоев снежного покрова Антарктиды. Все это были совершенно новые материалы, позволявшие выяснить ряд особенностей природы этих мест.

С нетерпением ждали мы самолета, так как и солярка и бензин были на исходе. Мешала непогода. Но наконец 28 августа Сорокин на ЛИ-2 прорвался к нам. Это была первая после долгого перерыва машина, и мы все, кроме радиста, державшего непрерывную связь с самолетом, вышли ее встречать. Белесая пелена закрыла горизонт и небо, сильный ветер гудел в оттяжках мачт, и, как мы ни напрягали зрение и слух, нам не удалось обнаружить самолет. Наконец мы его услышали, а затем и увидели. Сквозь белую мглу самолет казался серебристым, точно он заиндевел от мороза. Сорокин шел прямо на домик. Увидел, покачивает крыльями и опять исчез в дымке. Пилот, вероятно прицеливаясь для сброса, еще раз прошел над нами, но ясно было, что, как он ни старается сбросить все поближе от домика, при такой видимости и ветре это сделать будет очень трудно.

В один из заходов, когда самолет уже исчезал в дымке, нам показалось, что от него отделился парашют, и мы пошли навстречу. В этом была наша ошибка, за которую мы вскоре жестоко поплатились: Сорокин вновь пронесся над нами, и теперь действительно от самолета отделился тюк с вытяжным парашютом и оранжевым вымпелом, привязанным с целью облегчить наблюдение за ним и поиски после падения. В результате парашют приземлился всего в 200 — 250 метрах от нас и — что самое неприятное — по линии, перпендикулярной к ветру. Купол не погас, якорь не зацеплялся за твердую снежную поверхность, и, волоча тюк, парашют стал быстро удаляться от нас. Мы бросились за ним сначала рысью, а потом вынуждены были перейти на более резвый аллюр. Но все было напрасным, парашют продолжал удаляться. Высота давала о себе знать: первыми из строя вышли сорокалетние, потом тридцатилетние, а потом мы увидели, как наш двадцатитрехлетний Коля, безнадежно махнув рукой, лег в изнеможении на снег, а парашют исчез в белой пелене низовой метели. Мы сидели и рассуждали об особенностях высокогорья этих мест. Прошло уже много времени, а должной акклиматизации у нас не наступило. Я вспоминал зимовку на Эльбрусе. Ведь там на высоте 4200 метров я — даже с учетом возраста — чувствовал себя значительно лучше. Между прочим, эта разница в действии высоты на организм человека в различных широтах известна была и раньше из опыта альпинистских экспедиций. Так, например, некоторые даже опытные альпинисты, поднимавшиеся на Памире до высот более 7 тысяч метров, на Кавказе не могли подняться, выше седловины Эльбруса, имеющей высоту всего 5300 метров над уровнем моря.

Но от этих размышлений нам легче не стало: парашют ведь все-таки улетел. Чтобы понять наше огорчение, надо было знать, что в тюке лежал давно обещанный нам поросенок. Некоторое время мы шли по следам парашюта в надежде, что он зацепится стропами за какой-нибудь большой заструг. На снегу мы увидели какие-то рыжие пятна. При ближайшем рассмотрении и качественном анализе на язык это оказался сгустившийся и смешанный со снегом коньяк «пять звездочек». От этого открытия мы вернулись домой совсем расстроенные.

В такой обстановке мы и не заметили, как был сброшен небольшой продолговатый предмет, завернутый в мешковину. Когда Ветров и Кудряшов, отправившиеся на поиски, нашли его, оказалось, что это было пионерское знамя. Сообщили нам о нем только тогда, когда самолет стал возвращаться в Мирный. Это было знамя пионеров 661-й школы, которые встретились с участниками экспедиции еще в Москве и вручили им это знамя с просьбой установить его на шестом континенте. С тех пор оно прошло с нами весь сложный путь до берегов Антарктиды и затем бережно хранилось в Мирном. Теперь, когда была создана станция Пионерская, коллектив Мирного решил передать этот почетный подарок на хранение нам, и мы установили его в кают-компании, чтобы оно постоянно и нам и другим сменам напоминало о наших дорогих юных ленинцах, чьим именем мы назвали станцию. Это событие происходило накануне учебного года на Родине, и мы послали поздравительные радиограммы школьникам с пожеланием отличной учебы после веселого летнего отдыха. Их ответы, как голуби, полетели к нам из всех уголков нашей необъятной страны, и в них нам слышался гомон ребячьих голосов, собравшихся в первый день учебы.

Это знамя пионеры 661-й школы города Москвы просили водрузить на шестом континенте

Конец зимы и начало весны на Пионерской были очень бурными. Ветер дул, нередко достигая 20 и более метров в секунду. Он нес снежную пыль и ледяные облака, окутавшие небо плотной пеленой. Все исчезало в белой мгле.

Но вот почти после месячной непогоды ветер утих, небо стало чистым. И глазам и на душе стало легче: нас точно вынули из мучного мешка, в котором безжалостно держали целый месяц.

В вечерний срок наблюдений теперь совсем уже светло. Хорошо идти к метеорологическим будкам, не спотыкаясь о сугробы и заструги.

Вечером над горизонтом поднимается красного цвета планета. Это Марс. Он очень большой. Наступал день великого противостояния Марса, день, когда эта планета находится на наиболее близком расстоянии от Земли, — событие, которое повторяется один раз в 15 лет. Поэтому-то он такой большой, и настолько большой, что, когда поднялся и стал ярче, отсвет от него стал виден на поверхности, точно от небольшой луны. А с Луной ему сегодня соревноваться не трудно: вот молодой узкий серп ее стоит над противоположной стороной горизонта, чистый, но бледный в лучах вечерней зари.

11 сентября в Мирном начались интенсивные полеты в оазис для организации новой станции. Стало ясно, что сменят нас не раньше чем через месяц. Но строительство станции в оазисе было очень важным делом, и иного решения быть не могло, тем более что у нас все шло благополучно. «Не беда», — думали и мы. — «Не так плохо у нас на Пионерской». Кроме того, нам очень хотелось продолжить наши наблюдения в течение всего весеннего периода. И мы запаслись терпением, работали, следили за тем, что делается в Мирном, и ждали.

14 сентября все на Пионерской проснулись с одной мыслью — мыслью о передаче для нас из Москвы, которая должна состояться вечером. О ней мы узнали еще несколько дней назад и все время волновались: какая будет погода, не помешает ли метель? Поэтому, не сговариваясь, поспешили узнать, что делается в Антарктиде. Погода была хорошая: ясная и тихая. «Но вдруг вечером задует», — думал каждый из нас, не показывая и вида, что он волнуется. То один, то другой среди дел украдкой поглядывали на часы. Коля, хотя и не ждал выступления своих близких, так как они не смогли для записи на магнитофоне приехать из Вологодской области, но нет-нет, да и включит приемник, чтобы проверить, какова слышимость. Наконец после полудня мы уже не могли скрыть своего нетерпения и все сразу заговорили о предстоящей передаче.

Наступил вечер. Слышимость отличная. В 18 часов 15 минут по московскому времени мы замерли у репродуктора... Прозвучали позывные Москвы, и вслед за этим торжественный голос диктора стал вызывать нашу экспедицию. Сначала выступали родственники членов экспедиции, находящихся в Мирном. Потом мы услышали: «Вызываем Пионерскую...» Москва и затерявшаяся в снегах маленькая станция на ледяном куполе Антарктиды, — а слышно так, будто сам находишься там, на Родине. Трудно выразить словами то волнение, которое охватило нас в этот момент... Я услышал голос жены, дочери, ломающимся баритоном начал говорить сын, а потом дочь исполнила на пианино пьеску Бетховена «Сурок». Затем выступали родственники и знакомые моих товарищей. Кончилась передача для Пионерской, а я все сидел неподвижно, докуривая — не помню, какую по счету — папиросу, хотя уже много лет назад перестал курить. О чем говорили жена, дочь и сын, я тогда не помнил, но что-то очень хорошее. Вероятно, так было у всех, потому что в последние дни нам несколько раз повторяли их выступления, записанные на магнитофоне в Мирном. И там в эти дни у радиостанции стояла очередь желающих в деталях изучить то, что говорили в этот день их родственники.

Небольшое количество топлива и бензина для двигателя, доставленные нам Сорокиным, иссякали. Правда, нас больше беспокоил бензин, так как на Пионерской теперь нередко заметно теплело. Ну, а что значит для этих мест «заметно теплело»? Однажды утром, когда я вышел из домика для очередных наблюдений, термометр показывал только минус 35 градусов. При такой температуре можно было идти, не закутывая лицо шарфом. Днем температура повысилась еще на несколько градусов, ветер затих. Медленно передвигающиеся по поверхности снежные барханы остановились и были похожи на застывших белых спрутов с двумя узкими щупальцами.

В такие дни вода в термосах, стоявших в камбузе, не замерзала, но все же ножи, вилки и ложки, которые мы порой ради экономии времени после мытья не вытирали, были покрыты коркой льда. Если в такие дни мы хорошо топили печь в камбузе, то там становилось жарко, тепло выходило в открытую дверь и в соединительном тамбуре таял снег, осевший инеем на стенах и потолке. Тогда начиналась оживленная весенняя капель, а на полу образовывались ледяные наросты, и их приходилось скалывать. Но если нас теперь не очень беспокоило топливо, то отсутствие бензина тревожило, так как связь с Мирным была сейчас особенно необходимой.

День на Пионерской увеличивался и с 22 сентября стал более продолжительным, чем в Мирном. Солнце щедро посылало нам свои лучи, но все было напрасным, так как белая пустыня Антарктиды отражала их обратно в межпланетное пространство. Стоило ветру подуть с юга, как температура воздуха с 30 — 35 градусов мороза падала до 59 градусов. Мы завидовали «мирянам» и особенно тем, кто находился сейчас в оазисе, откуда нам сообщали, что у них по скалам бегут весенние ручьи.

Весной как-то чаще стали обнаруживаться у нас всякого рода недомогания: то радикулит, то ангина, то конъюнктивит, приводящий порой к временной слепоте, одолевали нас поочередно. Иногда же вдруг появлялись сильные головные боли или неприятное ощущение в области сердца. Видимо, сказывалось общее переутомление. Но серьезных заболеваний было только два — у Ветрова и Долгушина.

Ветров как-то возвращался с бензином, сброшенным нам с самолета вдалеке от станции. Ему пришлось пройти против ветра более б километров. Ветер был сильный, мороз — 50 с лишним градусов. На следующий день у Ветрова разболелся глаз, опух, и вскоре он им перестал видеть. Мы думали, что это тяжелая форма конъюнктивита, который у нас стал в последнее время из-за обилия солнечного света обычным явлением. Темными очками пользоваться было нельзя, так как они немедленно леденели. Но болезнь глаза у Ветрова затянулась до возвращения в Мирный, а там даже обострилась. При исследовании глаза врачи Мирного установили, что это не конъюнктивит, а результат обморожения роговицы глаза.

Долгушин заболел серьезно. Сначала он не мог разогнуться от боли в пояснице, и мы решили, что у него радикулит, тем более что перед этим он несколько дней подряд работал в узком снежном шурфе. Но боли усиливались и продолжались даже ночью, когда он находился без движения. Кроме того, у него

начала повышаться температура. Вскоре Долгушин слег. Он быстро худел и все бессонные ночи непрерывно жаловался на сильную боль, охватившую всю область таза. Часто мы видели, как он, приподнявшись с постели, с тревогой разглядывал в зеркале свое похудевшее лицо. Он очень ослаб. Кудряшов и Ветров тоже за время зимовки потеряли в весе по 10—12 килограммов, но Долгушин худел катастрофически быстро, и у меня появилось опасение за благополучный исход болезни.

Врачи Мирного консультировали нас по радио и рекомендовали средства лечения, но больной все не поправлялся. Пришлось подумать о вывозе Долгушина в Мирный, тем более что он сам просил об этом. Я обратился с этим вопросом к Сомову. Но как сесть на изборожденную застругами поверхность?

Я был уверен, что при крайней необходимости любой из наших летчиков полетит к нам. Но погода решила за нас: на Пионерской разыгралась весенняя пурга, ветер достигал порой 20 метров в секунду. Лететь в такую пору значило лететь навстречу катастрофе. Да и некому было в это время лететь, так как единственная машина, которая могла рискнуть на посадку,— самолет АН-2 находился в это время далеко на востоке у берега Нокса. Неделю и мы и в Мирном жили в тревоге, но, к счастью, в болезни Долгушина наступил кризис, организм одолел недуг, и он стал поправляться.

Долгушин — очень опытный исследователь-географ и гляциолог, в прошлом был участником многих экспедиций и обладал большим упорством в достижении поставленной задачи, но на зимовке был впервые.

Опять мы ждали с нетерпением самолета, так как запасы топлива и бензина иссякли. Прилет самолета был для нас праздником, но, когда погода была неустойчивой, многодневное ожидание его доставляло немало хлопот. Дело в том, что в день предполагаемого прилета Мирный заказывал нам «авиапогоду» с 3 — 4 часов утра. Ее приходилось передавать в Мирный через каждый час и для этого вылезать из теплого мешка, идти делать наблюдения и — что самое страшное — запускать замерзший двигатель и расходовать оставшиеся граммы горючего. Вот так передаешь, передаешь погоду с 3 до 10 часов утра, а потом выясняется, что вылета не будет и все переносится на завтра!

Первые самолеты доставляли нам удовольствие и тем, что мы могли размяться, встречая их и собирая доставленные нам грузы. Но когда весной перед сменой они стали летать к нам довольно часто и с неба в изобилии полетели на парашютах тяжелые бочки с соляркой, то, набегавшись за день, мы с сожалением вспоминали спокойные зимние дни.

Вот и теперь самолета ждали три дня. Опять должны были сбросить нам баллоны с соляркой и бензином и на парашюте тюк со свежими продуктами. Когда парашют отделился от самолета, мы двинулись к нему навстречу, точно шли в атаку. Шли мы двое - Николай и я. Долгушин был болен, а Ветров держал связь с самолетом. В руках у нас были заряженные ракетницы, а у голенища прикреплены ножи. В случае если парашют будет непокорным, мы намеревались зажечь шелковый купол ракетой или, бросившись на него, изрезать шелк и стропы ножами. Сбрасывали его далеко от дома, в том направлении, откуда дул ветер, с тем чтобы его легче было перехватить, когда он начнет волочить тюк по поверхности. Но якорь зацепился за стропы, и парашют, раскрывшийся наполовину, упал в 4 — 5 километрах от станции. Когда я и Николай подошли к месту падения, нам представился своеобразный натюрморт: в центре лежал тюк, из него сочились огуречный рассол и варенье, а вокруг в беспорядке валялись различных размеров мороженые судаки, семга и карпы. Во время сброса мешок с рыбой пристегнули для сохранности к тюку, вот он и лопнул, ударившись о поверхность.

Всего груза около 200 килограммов. Как его доставить на станцию. Вспомнили о первом парашюте и решили использовать для этого ветер. Но едва был 3 поднят в воздух шелковый купол, как тюк ринулся вперед, и я, успев только крикнуть Коле: «Садись!», прыгнул на тюк верхом. И вот мы едем на тюке. «Держись!» — кричу я Коле, так как нас на застругах начинает сильно подбрасывать. Скорость все увеличивается. Я оглянулся и увидел, что Николай свалился, но успел схватиться за тянущийся на веревке якорь и теперь старается вонзить его в снег. Некоторое время так мы и мчались по Антарктиде: впереди наполненный ветром купол, за ним я на тюке и дальше Коля, лежа на животе. Но вот Коля вместе с якорем оторвался... Когда скорость стала сверхблагоразумной, я вынужден был полоснуть ножом по стропам, и бешеная скачка прекратилась. Пришлось для уменьшения тяги прорезать в куполе большие дыры. С двух противоположных сторон к нему привязали веревки и после этого, ведя парашют «под уздцы», благополучно доставили весь груз к нашей хижине.