У ПОЛЮСА ХОЛОДА

Морозы крепчали. В Сибири зимой нередки лютые холода, но, когда ветра нет, и мороз переносится сравнительно легко. На Пионерской же нередко было именно так: сильный мороз и сильный ветер. Работать становилось все труднее и труднее. Особенно сложно стало вести наблюдения. Смена лент на барабанах самописцев была настоящим испытанием. Хорошо еще, что самописцы имели недельный завод, поэтому руки я обмораживал только раз в семь дней. Сначала пытался менять ленты в метеорологической будке, но ничего не получилось: ветер вырывал бумажную ленту, а руки белели и деревенели, прежде чем удавалось перезарядить и завести барабан. Тогда я стал носить самописцы в ветровой тамбур. Но и в тамбуре перезарядка была далеко не легким делом, так как температура барабанов была порой значительно ниже 50 градусов мороза. Может быть, перезарядку барабанов надо было производить в теплом помещении? Нет, в этом случае в их механизмы попала бы влага, и на морозе они немедленно остановились бы. Часовые механизмы их и так работали очень неуверенно, и каждый раз, открывая самописец для отметки времени, я с тревогой ожидал увидеть прерванную запись.

После перезарядки всю неделю отмерзшая кожа сползала с обмороженных пальцев, и так продолжалось от недели к неделе, от месяца к месяцу.

Как-то после такого дня я никак не мог заснуть: ветер выл за стенами домика, по крыше колотила оторвавшаяся доска, болели обмороженные пальцы. В такую пору плохо, когда все спят, но на этот раз в бессоннице я был не одинок: Ветров решил угостить нас хлебом из кислого теста. Сначала он долго разводил дрожжи, потом, когда тесто было готово, он стал искать теплое место для большой кастрюли с этим капризным продуктом. Задача оказалась трудной: ночью в домике везде холодно. Ветров был в отчаянии: ну, прямо хоть в спальный мешок ложись вместе с тестом. Но оно могло сильно подойти, и тогда беда! Кончилось тем, что Ветров подвесил кастрюлю над печью и начал ее слегка подтапливать, героически обрекая себя на бессонную ночь. Признаться, я был рад этому: вместе легче было коротать ночь. Мы ни на секунду не оставляли печь без наблюдения, а особенно ночью. В наших условиях сгореть — это значило через некоторое время без крова замерзнуть.

Мороз все усиливался. 1 июля температура достигла почти 57 градусов ниже нуля, было ясно, но давление воздуха продолжало падать. Обычно падение давления сопровождается потеплением, появляется облачность, а ветер усиливается. Здесь же, в Антарктиде, мы отмечали совсем иные закономерности: обычно ветер усиливался и теплело при повышении давления. На следующий день мороз достиг 62 градусов. Это новое значение абсолютного минимума, когда-либо наблюдавшегося в Антарктике, сопровождалось ветром 11 метров в секунду. До этого минимальная температура, которую наблюдали в Антарктиде, была равна 61,1 градуса мороза. Ее зарегистрировала американская экспедиция в 1937 году 21 июля на береговой базе Литл-Америка, расположенной на побережье моря Росса.

Спустя три дня температура упала до 64 градусов мороза, продолжало падать и давление. Барометр показывал 502 миллиметра ртутного столба, это против 550 миллиметров, нормальных для этих мест, и против 760 миллиметров, нормальных для уровня моря. От резкого понижения давления у всех болела голова, ведь мы как будто бы внезапно были подняты еще метров на 300 над уровнем моря.

В Мирном беспокоились, и один за другим летели к нам вопросы: каково самочувствие, нет ли обморожений, сохраняется ли при таком морозе и ветре тепло в домике? Но у нас все было благополучно. Домик надежно защищал от холода. Одно неприятное обстоятельство ухудшало условия жизни на зимовке. Аккумуляторы находились в жилом помещении, и при зарядке пары кислоты отравляли воздух. Мы это чувствовали, но вынести аккумуляторы в тамбур не решались, так как температура там была очень низкая. Однажды произошло событие, которое заставило нас это сделать.

В один из вечеров я и Долгушин обрабатывали результаты наблюдений, Коля читал, а Ветров налаживал новый передатчик. Наступив коленом на ящик с аккумулятором, он протянул руку к вводу. В этот момент раздался взрыв, которым Ветрова сбросило с ящика. Придя в себя, он побежал останавливать двигатель, а мы, не поняв еще в чем дело, сидели в ожидании, что же будет дальше. Свет не погас, и поэтому все вскоре поняли причину случившегося. Взрыв произошел в ящике с аккумуляторами, но, к счастью, сами аккумуляторы не пострадали. Оказалось, что в ящике скопился водород и образовал вместе с кислородом воздуха гремучую смесь. Надавив коленом на ящик, Ветров, вероятно, вызвал смещения, и у клемм вследствие плохого контакта проскочила электрическая искра, которая и воспламенила смесь. Хорошо еще, что смеси скопилось немного. После этого случая мы уже не решались оставлять аккумуляторы в жилом помещении и вынесли их в тамбур. Прибавились новые заботы: аккумуляторы приходилось теперь утеплять. Но и это не помогало: они плохо принимали и держали заряд, отчего осложнились условия связи с Мирным.

Весь месяц температура была очень низкой, дули сильные ветры. Даже среднемесячная температура воздуха оказалась близкой к 50 градусам. Такой низкой средней температуры еще никто нигде не наблюдал. Была середина зимы, но, может быть, здесь минимум по времени смещен на август, на последний месяц зимы? Каких значений тогда достигнет температура воздуха?.. Этот вопрос естественно интересовал и тревожил нас.

Работы и хозяйственных забот у нас было много, но к середине зимы все стало обычным. Мы с большим вниманием следили за тем, что делается в Мирном, жили жизнью большого коллектива наших товарищей.

«Миряне», как стали называть жителей Мирного, сообщали нам все подробности своей жизни. Весь поселок зимой занесло снегом до самых крыш. В домики проникали через люки, устроенные в крышах снежных коридоров у тамбуров. Но в жилых помещениях было тепло и уютно.

Не прекращалась и научная работа. Правда, из-за сильных ветров и пурги нельзя было совершать полеты и походы вдоль побережья. Но работы хватало и в лабораториях.

В отряде научных работников были специалисты самых различных отраслей геофизики и самых разных возрастов — молодежь, недавно окончившая институты, и научные работники с большим стажем экспедиционного, лабораторного и теоретического труда: опытные климатологи и синоптики Г. М. Таубер, Н. П. Русин, Н. Г. Леонов, молодой многообещающий геолог П. С. Воронов, энергичный, неутомимый географ Е. С. Короткевич, спокойный и серьезный геофизик П. К. Сенько, гляциологи А. П. Капица Б. И. Втюрин, Ю. М. Модель и много других подлинных энтузиастов науки.

В середине зимы в дополнение к работам в Мир ном члены аэрометеорологического отряда начали производить наблюдения на выносных станциях: на берегу, восточнее Мирного, в 20 и 50 километрах в глубь материка, и в море на ледовом припае на расстоянии 14 километров от Мирного. Эти метеорологические наблюдения были очень важны для изучения холодных ветров, стекающих с материка и являющихся одной из основных особенностей погоды побережья. Но состав аэрометеорологического отряда не мог справиться с этой задачей одновременно с выполнением большой программы работ в Мирном, и тогда на помощь ему пришли члены других отрядов. Летчики, бортмеханики, бортрадисты, вынужденные бездействовать в течение части зимы, врачи — все стали на некоторое время после краткого обучения метеорологами. Много внимания было уделено в зимнее время и подготовке к предстоящим весенним и летним работам, чтобы еще до прихода кораблей сделать как можно больше по изучению шестого материка.

Однажды из Мирного сообщили, что у императорских пингвинов, многочисленная колония которых зимовала на припае в непосредственной близости от поселка, появились птенцы. И это среди зимы, в самую лютую пору. Удивительны и своеобразны эти птицы южнополярных широт. Медлительные и величавые, они почти не обращают внимания на присутствие людей. Вес их достигает 35 килограммов, а рост несколько больше метра. Они не уходят зимой, как их собратья пингвины Адели, на север к кромке льда, где теплее и где есть пища, а остаются у берегов сурового материка и здесь в отличие от всех птиц выводят свое потомство в зимнее время. Вероятно, появление пингвинят внесло большое оживление в Мирном, так как об этом нам часто и подробно сообщали по радио. С первым парашютов мы рассчитывали получить фотографии этих необычных существ, а пока довольствовались рассказами о них.

Многочисленная колония императорских пингвинов

В Мирном появилось и другое пополнение: привезенные сюда для создания фермы свиньи принесли многочисленный приплод, и заботливый Якубов обещал прислать нам поросенка.

Дни рождения в Мирном первое время отмечались в узком кругу близких друзей, но, естественно, каждый «новорожденный» хотел, чтобы за торжественным столом были Михаил Михайлович, Голубев, Якубов и Другие руководители экспедиции. Отказаться было трудно, и скоро эти события из приятных превратились в трудную обязанность. Действительно, нас было 92 человека, таким образом, дни рождения следовали! один за другим. Пришлось ввести определенный порядок. Порешили поступать так: в течение месяца фиксировали всех «родившихся» и в конце месяца устраивали общее торжество. У нас на Пионерской эта задача не была столь сложной.

Однажды я услышал по радио, что на Родине намечаются две крупные спортивные высокогорные экспедиции: одна из них, совместная советско-китайская, должна была совершить восхождение на вершину Мустаг-ата в Синьцзяне, другая намеревалась подняться на еще не покоренную вершину на Тянь-Шане — Пик Победы. Друзья альпинисты из состава этих экспедиций, зная, как меня интересуют их дела, к концу лета сообщили мне о своих успехах: обе вершины были достигнуты.

Я восхищался успехами советских альпинистов и немного завидовал им. Действительно, что спортивное я мог противопоставить их достижениям? В нашей экспедиции, собственно, спортом можно было заниматься только на побережье, в Мирном, и то лишь летом. На Пионерской жесткие заструги делали движение на лыжах вообще бессмысленным. Пришлось ограничиться физической зарядкой. Но в помещении упражняться было невозможно, а на воздухе мешали пониженное давление и чрезмерные морозы. И все же я пытался сохранить свою старую привычку и осуществлял это по пути к дому после утренних наблюдений. Когда Николай первый раз увидел меня за этим занятием, он подозрительно посмотрел на меня, а потом подошел и деликатно справился о моем здоровье. Мороз не сдавал, наоборот, были признаки нового похолодания. А по эфиру с далекой Родины к нам доносились сведения о начавшемся сборе богатого урожая, о летнем курортном сезоне в санаториях и домах отдыха юга, о разгаре навигации на реках страны.

Все это были кусочки знакомой, но далекой сейчас жизни, и все это звучало как-то необычно для нас, находившихся у южной вершины земного шара.

Приходили известия и с противоположной стороны Земли — из центральных областей северного полярного бассейна. Там вели работу дрейфующие станции. На одной из них — станции «Северный полюс-4» — начальником был известный полярный исследователь А. Г. Дралкин. Мне довелось побывать в этой точке земного шара в 1953 году, когда я работал на дрейфующей станции «Северный полюс-3». Дралкин, Сомов и я — товарищи по Гидрометеорологическому институту. Теперь нам было очень приятно обменяться приветственными радиограммами, находясь на противоположных концах оси вращения Земли.

Наша экспедиция послала приветственные радиограммы «соседям» по Антарктике — американским и французским исследователям. 4 июля из Мирного направили поздравление по поводу Дня независимости США руководителю антарктической программы США адмиралу Бэрду, известному американскому исследователю Антарктики. В ответ на наше поздравление он писал: «Я высоко ценю ваши добрые пожелания, направленные нам 4 июля, в день, когда мы празднуем провозглашение нашей независимости. Мы счастливы, что вы думали о нас в этот праздник. В ответ я прошу вас принять от меня лично и от американского народа лучшие пожелания в достижении больших научных успехов в Международном геофизическом году, в этом нашем совместном начинании. Выражаю горячую надежду, что расширение границ знаний человечества принесет пользу многими путями и что это будет способствовать мирному сотрудничеству. Приветствую весь персонал Мирного и Пионерской. Ричард Бэрд.»

14 июля, в годовщину взятия Бастилии, Сомов от имени всех нас поздравил французские станции с национальным праздником. В ответ мы получили следующие радиограммы: «С Земли Адели. Профессору А. Гусеву — начальнику научной станции Пионерская. Большое спасибо Вам и вашим друзьям на внутриматериковой станции. Пусть у вас будет не слишком много трудностей и вы в полном благополучии снова увидите свою Родину. Будьте здоровы, дорогие товарищи. До свидания».

С острова Кергелена начальник станции писал: «Профессору Сомову, начальнику советской антарктической экспедиции и профессору Гусеву, начальнику станции Пионерская. С глубочайшей искренностью мы благодарим вас за ваши пожелания. Со своей стороны в этот день национального праздника мы поздравляем тех, кто воплотил в жизнь стремления наших предков, желавших дружбы народов, свободы, равенства, братства. С дружеским приветом Паскаль».

С особым вниманием мы следили за кораблями, которые доставили нас сюда. Рефрижератор и «Лена» уже давно вернулись домой, а 7 июля вернулась наЯ Родину и «Обь». Вечером мы слушали по радио запись репортажа встречи «Оби» в Ленинграде. До чего же было приятно слушать знакомые голоса наших отважных моряков, выступавших перед собравшимися в порту ленинградцами.

Через некоторое время «Обь» вышла в плавание. Мы с нетерпением следили, когда она дойдет до самого северного пункта своего маршрута и наконец начнет приближаться к нам. Когда «Обь» находилась где-то около Шпицбергена, Мирный связался с ней по радиотелефону. Мы слушали эти переговоры, не переставая восхищаться и удивляться возможностям радиосвязи.

Однажды на Пионерской в конце июля началась пурга, невиданная еще здесь за все время нашего пребывания. Ветер усилился до 22, а затем до 26 метров в секунду при морозе около 40 градусов. Он гудел за стенами дома, выл в оттяжках мачт, стучали по стенам прислоненные к ним вехи и нарты, стрелка барометра на глазах у наблюдателя прыгала по шкале — так сильно изменялось давление воздуха. Заряженный электричеством снег заряжал все внешние проводки и антенны. Электрические регистрирующие приборы перестали работать. Искра между клеммами рубильника антенны достигала почти двух сантиметров; это означало, что напряжение, возникшее в них, имеет около 50 тысяч вольт. У свободных концов проводов антенн, если они были далеко от других проводов или металлических предметов, со своеобразным шипением расцветали фиолетовые шары электрических разрядов. Когда к такому «цветку» подносили какой-нибудь не проводящий электричество предмет, фиолетовое пламя вытягивалось по направлению к нему узким языком и шипение усиливалось. В воздухе пахло озоном. При малой концентрации это было не плохо, но теперь, вероятно от избытка озона в воздухе, болела голова.

Пурга бушевала более трех суток, домик содрогался под натиском бешеного ветра, несмотря на то что уже больше чем наполовину был погружен в сугробы снега. Гонимый ветром снег проникал в малейшую щель в дверях, в стенах дома. Сугробы его стали образовываться в тамбурах и с такой скоростью, что мы не успевали их расчищать. «Уж лучше мороз в 60 градусов, чем этот хаос снежных вихрей, через который по нескольку раз в день надо пробираться на метеорологическую площадку», — думали мы, слушая завывание ветра.

В дополнение ко всем бедам, когда ветер уже начал стихать, взбунтовалась наша печь. Вероятно, это случилось потому, что ветер неожиданно повернул. Печь дымила, гасла, и при этом в ней накапливались пары солярки. Когда мы подносили к печи спичку, пламя вылетало в комнату, увлекая с собой уйму черной жирной копоти. Мы были чумазые, злые и, кроме всего, мерзли, так как помещение приходилось все время проветривать. Долго возились на крыше у трубы Ветров и Кудряшов, пытаясь создать более благоприятный режим тяги.

Но вот температура стала падать, уменьшились помехи радиосвязи, и ветер вскоре затих.

Несколько дней спустя у нас появился первый больной. Это был Николай. У него болело горло и поднялась температура. «Что это — инфекция? Но откуда ей здесь взяться?» — думали мы и лечили больного стрептоцидом. И он вскоре поправился. Мы были удивлены, что первым заболел Николай, ведь он считался у нас эталоном здоровья. Спокойный, не по годам рассудительный, он отлично знал трактор и гордился своей специальностью. Будучи не очень сильно загружен работой зимой, он много читал художественной литературы. Но настольной книгой у него была брошюра «Трактор С-80», которая хранилась всегда под подушкой. Не было дня, чтобы он по нескольку Раз не заглянул в нее. Это помогло Николаю отлично справиться с нашей транспортной техникой и в пути на Пионерскую и особенно весной, когда пришлось в тяжелейших условиях восстанавливать и ремонтировать тракторы.

Коля обладал столь необходимым в тяжелых условиях юмором, был оптимистом и человеком, как говорят, с хитринкой. Однажды, когда мы еще продвигались к Пионерской, я услышал разговор Николая с нашими молодыми научными работниками. Они доказывали ему, что Земля — шар, а он, ссылаясь на свои наблюдения, проведенные во время плавания из Калининграда в Антарктику, доказывал, что это не так, что этого он не заметил. Истратив все свое красноречие и пыл, так как это продолжалось несколько дней, товарищи отступили, но как же они были удивлены и раздосадованы, когда однажды в разговоре Николай как бы мимоходом продемонстрировал свои отличные знания об устройстве нашей планеты. На зимовке Николай быстро освоил игру в шахматы и не безуспешно соревновался с более опытными игроками.

Еще когда мы шли в Антарктику, Николай получил известие о рождении сына. Он подолгу мог говорить о нем, о семье и мечтал о встрече. Но нередко и особенно первое время он о чем-то сосредоточенно думал: он никак не мог забыть своего друга тракториста Ивана Хмару, утонувшего на его глазах вместе с трактором во время разгрузки «Оби».

В середине июля, хотя солнце еще и не поднималось над горизонтом, в полдень стало заметно светлее, наступал рассвет долгожданного полярного дня. В самый светлый час, когда небо было чисто, на севере горизонта занималась заря, а на юге сиреневая стена ледяного тумана сверху становилась розовой, и, будь там облака еще немного выше, их бы уже осветили лучи солнца. В это время все вокруг нас становилось более приветливым и нарядным: и окутанные изморозью мачты, и оттяжки антенн, и метеорологическая будка, и укрывшиеся в сугробах наш домик и тракторы.

Хотя солнце должно было первый раз показаться из-за горизонта только 20 июля, но мы уже задолго до этого пытались представить себе, как мы будем его встречать, и волновались: не помешает ли непогода наблюдать первый восход солнца?

Наконец наступил этот долгожданный день.

Задолго до полдня — момента восхода солнца — мы собрались на крыше домика и наблюдали, как все ярче и ярче разгорается первая заря. Из-за сильной низовой метели горизонта не было видно. Но мы ждали. Неожиданно над тем местом, где должно было появиться солнце, вспыхнул яркий оранжевый факел. Как зачарованные, стояли мы в полном молчании. Вдруг кто-то крикнул: «Солнце!» — и указал рукой на флаг, поднятый на высокую мачту. Вершина ее была за пределами пелены несущегося снега, и флаг развевался, освещенный лучами появившегося светила. «Ура!» — закричали мы флагу и солнцу.

Вечером получили радиограмму: «Дорогие наши друзья! Вместе с вами радуемся сегодня восходу солнца на Пионерской, так, словно оно взошло и для нас. В этот день, завершивший двухмесячную полярную ночь, от всего сердца по доброй полярной традиции поздравляем вас, славную мужественную четверку первых исследователей, зимующих в глубине Антарктиды. Мы хорошо представляем себе, какие трудности вам приходится переносить. Пусть преодолению их поможет наша дружба, наша любовь и гордость за вас.

По поручению всех жителей Мирного Сомов, Голубев».

Восход солнца после долгой полярной ночи — событие волнующее, вселяющее бодрость в души зимовщиков, но дружба, да еще такая, какая была у нас в Антарктиде, может сделать большее. Силы наши в этот день умножились.

Примерно в это время на Пионерской вышел первый номер стенной газеты «В снегах Антарктиды». Ну, естественно, все мы были одновременно и читателями и корреспондентами. Была в ней передовая о задачах нашей зимовки, статья о наших гляциологических исследованиях. В разделе «Юмор» поместили дружеский шарж на нашего тракториста Николая Кудряшова: он сидел на крыше кабины засыпанного снегом трактора и пел: «Дивлюсь я на трактор и думку гадаю, чому я не летчик, чому не летаю». Там же на одном из рисунков под заголовком «Гамлет на «аэродроме» станции Пионерской» я вопрошал, глядя на бегущий по снегу самолет: «Взлетит ли или не взлетит ЛИ-2 — вот в чем вопрос?» На другом рисунке соревновались два термометра — советский и американский — на побитие рекорда наинизшей температуры воздуха в Антарктиде.

Ветров — главный редактор и он же ответственный исполнитель - с воодушевлением занимался изданием первого номера газеты, мы ему дружно помогали.

К середине августа, хотя температура воздуха и так была очень низкой, началось новое похолодание. У нас кончились дрова и уголь, которыми мы отапливали камбуз. Солярки осталось совсем немного, и мы отапливали лишь жилое помещение, ведя строгую экономию. На зимовке было много газа в баллонах, но оказалось, что газовая печь может нагреть помещение лишь при непрерывном круглосуточном горении. Но без ночного дежурства это было не безопасно, да и расходовать газ в таком количестве мы не могли, так как он был необходим нам для приготовления пищи. Пришлось камбуз отапливать оставшейся тарой, остатками строительных материалов, но этого не могло хватить надолго.

Температура опять достигла 62, а затем 64 градусов мороза и продолжала медленно падать. Коля по этому поводу говорил, что мы улучшаем свой собственный рекорд. Как-то утром я проснулся и услышал гулкий удар, потрясший домик. Это лопался лед Антарктиды от чрезмерного холода. Трещина, видимо, прошла недалеко от дома. Но морозные трещины были не широки и поэтому не опасны. Время от времени удары повторялись. Ветер затих, и в промежутках между звуками лопающегося льда, напоминавшими отдаленные пушечные выстрелы, слышны были более слабые звуки: точно кто-то ходит по звонкой поверхности. Оказалось, что эти звуки были вызваны падением подточенных ветром острых клювов застругов. От мороза снег становился более хрупким, и клювы эти под действием собственного веса ломались и падали. Кругом, насколько можно было рассмотреть через тонкий прозрачный слой ледяного тумана, были видны обломки застругов.

Но затишье длилось не долго. Вскоре ветер усилился, стал более южным, подул из центральных областей материка. Оттуда пахнуло поистине космическим холодом. Темно-сиреневая при свете уже начинающегося дня, черная в ночи стена морозного тумана двигалась с юга на станцию, точно мертвящее все дыхание ледяного гиганта. Ртуть в термометрах продолжала опускаться, скорость ветра превышала 10 метров в секунду, самописцы остановились — их часовые механизмы не выдержали лютого мороза. В ночь с 19 на 20 августа мороз достиг 66,8 градуса, а у поверхности снега 67,6 градуса мороза. Это был новый рекорд, но тут было уже не до шуток. Всякие работы вне дома были прекращены, но наблюдения надо было продолжать. Более того, сейчас они были особенно важными и интересными, и их следовало производить чаще.

Пониженное давление, как всегда, затрудняло быстрое движение, и приходилось глубоко дышать, но при таком морозе это было опасно; чтобы не повышать ритма дыхания, приходилось двигаться медленно. Чтобы не дышать слишком холодным воздухом и не обморозить лицо, но в то же время видеть, приходилось окутывать голову и лицо шерстяным шарфом так, чтобы перед лицом образовывались свободное пространство для более свободного дыхания и щель для глаз. Сверху надевали меховую шапку. Ветер обтекал голову и не попадал в щель, так как там образовывалась «подушка» относительно более теплого воздуха, который не обмораживал лица и был более пригоден для дыхания. При таком сооружении, которое от замерзающего дыхания вскоре становилось твердым и напоминало скафандр водолаза, оказалось возможным и смотреть, двигаясь даже прямо на ветер. Мы пытались вначале применить маски, но, плотно облегая лицо, они мешали дышать и не спасали от обмораживания в открытых местах у глаз. Очки же, надетые на маску, немедленно леденели от замерзающей на них влаги дыхания.

Опять в Мирном беспокоились о нашем самочувствии. Газеты по просьбе читателей просили сообщить, как мы работаем в таких условиях. Наши шефы, юные ленинцы, слали нам с далекой Родины теплые весточки, согревая нас своим вниманием.

Заведенный режим жизни на зимовке не нарушался. Мы не пропустили ни одного срока наблюдений и сделали ряд дополнительных, учитывая большой интерес наблюдаемого хода зимней погоды во внутреннем районе Антарктиды.

Свирепый мороз с ветром держался более недели. Это был апогей зимы, дальше температура хотя и медленно, но начала повышаться. Как-то я, открыв метеорологическую будку, наклонился, чтобы разглядеть показания термометра, и услышал слабое тиканье: это очнулись от лютого холода наши самописцы. Барабаны их стали медленно вращаться, а перо чертило чуть заметную линию, хотя было заполнено морозостойкими чернилами. Становилось все теплее и теплее. Приближалась весна. Солнце теперь уже подолгу останавливалось над горизонтом.

В августе и в Мирном стояли сильные морозы. В период, когда на Пионерской было особенно холодно, температура там в один из дней достигла 40 градусов мороза. Но не морозы были характерным явлением для Мирного, не они обусловили трудности жизни на советской береговой базе экспедиции. Ветер, пурга и сильнейшие снежные заносы — вот бич большинства мест побережья шестого материка. Максимальная скорость ветра, отмеченная в Мирном, равнялась 57 метрам в секунду. 256 дней в году в Мирном ветер достигал силы шторма. Подсчеты показали, что ветровой режим здесь почти не уступал по своей суровости ветровому режиму на мысе Денисон, на Земле Адели в Антарктиде, считавшемся «полюсом ветров» Земли.

Постоянные ветры, метели и плохая видимость мешали летать самолетам зимой, но все равно они всегда находились на аэродроме, а не в ангарах. Имея обтекаемую форму, они лишь незначительно заносились снегом, и поэтому, как только погода улучшалась, самолеты сравнительно просто удавалось поднять в воздух. Но, конечно, постоянно все внимание и все силы членов авиаотряда были сосредоточены на сохранении машин и содержании их в готовности к полетам, а это было необходимо в связи с тем, что четверо находились на станции Пионерская. Еще летом в одну из очередных воздушных разведок в ясный, безоблачный день пилот увидел к востоку от Мирного большое скопление кучевых облаков. Сквозь облака виднелись темные скалы с синими и зелеными пятнами озер между ними.

Эти большие пространства, свободные от снега и льда, расположенные в прибрежной полосе, назвали «антарктическими оазисами». Оказалось, что в этих оазисах множество озер, причем вода некоторых из них, видимо, не замерзает в течение всей зимы. «Антарктический оазис» — такой же безжизненный, как и окружающая его ледяная пустыня: жалкие мхи и лишайники покрывают голые скалы. В диких скалах в небольшом количестве гнездятся хищный поморник, снежный буревестник да маленькая качурка, напоминающая ласточку. Вода в одних озерах соленая, в других пресная. Она кажется совсем мертвой. Кое-где в воде встречаются простейшие слаборазвитые водоросли. Да и тех немного.

Во время пребывания летом в оазисе нам удалось сделать много интересных и важных наблюдений и среди них наблюдения за особенностями климата и погоды оазиса, непохожих на климат и погоду в районе Мирного и в других местах, покрытых снегом и льдом. Если там почти все тепло отражалось белой поверхностью, то здесь, в оазисе, темные скалы поглощали его почти целиком, поэтому в районе оазиса температура была выше и был свой собственный микроклимат. Как возникли эти оазисы? В результате потепления климата Антарктиды ледники ее постепенно таяли и отступали на юг. Вершины возвышенностей, прежде покрытые льдом, постепенно стали освобождаться ото льда, площадь скалистых районов все увеличивалась, и все больше солнечного тепла поглощала темная поверхность скал.

Наконец тепла стало так много, что оно начало растапливать окружающие льды. Оазис как бы перешел в наступление на льды и снега. Оазис, расположенный в 360 километрах от Мирного, имел протяженность около 50 километров, а ширина его достигала 15 — 20 километров.

Один из сильнейших штормов бушевал в Мирном незадолго до периода, когда на Пионерской наблюдались минимальные значения температуры воздуха. Перед этим из Мирного в оазис на самолете АН-2 вылетела небольшая группа во главе с Сомовым с целью выяснить возможность строительства постоянной станции в оазисе. Самолет долго не мог вылететь обратно в Мирный, так как и в оазисе шторм бушевал со страшной силой. Мы с тревогой следили по радио слушая переговоры Мирного с самолетом АН-2, как они одни вдали от Мирного боролись с разбушевавшейся стихией. Самолет мотало на канатах, закрепленных к ледовым якорям, и грозило сломать или сорвать и унести; сносило и палатку, установленную у самолета. Людям пришлось переселиться в самолет.

Мы вспомнили тогда рассказ Сорокина, летавшего поздней осенью в этот район, когда была предпринята первая попытка организовать в оазисе станцию. Он с экипажем прилетал тогда к оазису на самолете ЛИ-2, и их также застал шторм. Сильный ветер поднял в воздух со скалистой поверхности оазиса тучи песка, пыли и мелких камней, все потемнело вокруг. Многотонный двухмоторный самолет поднимало в воздух на канатах, как модель в аэродинамической трубе, кидало на лед. Экипаж был готов поджать самолету лыжи и лечь на фюзеляж. Это погубило бы машину но спасло людей. Сорокин уже сообщил в Мирный точку, от которой по направлению ветра надо было искать их, если бы самолет сорвало с ледовых якорей. К счастью, «черный шторм», как назвали его летчики, вскоре затих так же неожиданно, как и начался, и опасность миновала.

Самолет АН-2 был легче, поверхность его по отношению к весу была большей, он не мог убрать лыжи. Все это заставляло с особой тревогой следить за тем, что происходило на леднике у оазиса, где находился самолет и где наши товарищи вели неравный бой со свирепым штормом. Но и на этот раз они победили. И в Мирном и на Пионерской все вздохнули свободнее.

Плохо в это время было и на выносных станциях и особенно на той, которая находилась на припае. Ведь такой шторм мог взломать даже зимний припай и унести станцию в море. Радисты Мирного держали с этой станцией почти непрерывную связь, чтобы в случае необходимости оказать им немедленную помощь.

Этот шторм для Мирного, как для нас на Пионерской августовские морозы, был поворотным пунктом, после которого хотя ветры и бушевали еще не раз, но были слабее и не повторялись так часто. Стало быстро теплеть.

В Мирном наступило оживление: готовились к весенним и летним работам. Вначале предполагали сменить нас в сентябре, но погода во внутренних районах была пока неустойчивой. Поэтому нам решили пока доставить топливо, а смену несколько отложить.

Жизнь забила ключом на нашей береговой базе. Почти каждый день совершались полеты то в оазис для организации там станции, то вдоль побережья для аэрофотосъемочных работ. Наш радист переговаривался с ними и узнавал подробности жизни Мирного, отчего и у нас на зимовке жизнь потекла как-то оживленнее. Мы продолжали вести наблюдения по программе. Весенний сезон, как и все сезоны этих не исследованных еще мест, представлял большой интерес. Воспользовавшись тем, что морозы немного ослабли, мы расширили программу наблюдений и стали поднимать в воздух метеорологический змей для исследования теплового и ветрового режима над ледяным куполом материка.

Особое внимание теперь мы уделяли поверхности, так как от условий на ней зависел в значительной степени успех операции по смене состава зимовки. Как и прежде, в сильный ветер при выпадении снега она выравнивалась настолько, что при условии небольшой ее обработки можно было принять легкую машину. Но как только ветер начинал ослабевать, поверхность покрывалась снежными барханами, которые потом затвердевали и вскоре превращались в заструги. Мы все больше и больше убеждались, что подготовка площадки для посадки и взлета самолета будет трудной.

Изменилась обстановка и у нас на Пионерской. Днем теперь было уже совсем светло, и нам иногда приходилось наблюдать интересные явления. Как-то солнце опускалось к горизонту. Была сильная метель, и в воздухе неслись ледяные облака. Солнце будто погружалось в молоко, и вскоре стало видно только светлое пятно. Когда оно достигло горизонта, от него вверх стал расти столб света, на конце которого появилось как бы еще одно солнце, затем по бокам симметрично относительно столба на горизонте появились еще два светлых пятна. Три ложных солнца соединяла светлая дуга. Явление продолжалось око получаса, потом все исчезло и померкло.

День увеличивался. Солнце все дольше и долы оставалось над горизонтом, совершая свой путь в северной части небосклона. Приближалась весна.