ПИОНЕРСКАЯ

Здание станции, построенное из тех сооружений, которые пришли сюда на санях тракторного поезда, не гармонировало с окружающей обстановкой. Нагромождение довольно неуклюжих остроугольных сооружений вносило некоторый диссонанс в окружающий хотя и довольно унылый, но своеобразный, суровый пейзаж. Однако так было недолго. Художник природа не потерпела такой дисгармонии: скоро снегом запорошило следы строительства, вокруг хижины выросли сугробы, очертания здания сгладились, и оно уже выглядело так, как будто бы испокон веков находилось здесь и стало неотъемлемой частью общего пейзажа. Стройные мачты радиоантенн не нарушали строгости его и скорее подчеркивали необычность окружающей обстановки.

На станции оставались зимовать четверо — тракторист, он же механик Н. Н. Кудряшов, радиотехник Е. Т. Ветров, гляциолог Л. Д. Долгушин и я в качестве метеоролога и начальника зимовки.

Что нас ждало в этой снежной пустыне, мы не знали и поэтому очень тщательно готовились встретить первую южнополярную зиму. Целью наших исследований было изучение климата внутренних районов Антарктиды, законов отложения снега на поверхности ледяного купола, преобразования снега в лед, движения толщи льда, тепловых процессов, протекающих на различных глубинах, и, наконец, изменения форм снежной поверхности. Последнее было очень важно для выяснения условий движения санно-тракторных поездов, посадок самолетов, работа которых в будущие годы планировалась в большом масштабе.

Для этого надо было создать метеорологическую площадку, установить мачту прибора для дистанционного наблюдения за направлением и скоростью ветра, - пробурить 16-метровую скважину и заложить в ней термометры, вырыть в снегу шурф для изучения изменений структуры снега на различной глубине. Вся это было делом нелегким, особенно если учесть, что работать приходилось при очень низкой температуре и на высоте около 3 тысяч метров над уровнем моря, где заметно сказывался недостаток кислорода.

Наступила полярная ночь, и нам удавалось выкроить для работы лишь 2 — 3 часа относительно светлого времени. Мешала и непогода: когда температура воздуха опускалась до 53 — 56 градусов мороза, трудно было работать с металлическими частями приборов, а когда температура повышалась градусов до 30—35 мороза, обычно усиливался ветер и начиналась метель.

Помню, как-то мы работали вне дома. Мы с Ветровым устанавливали мачту для прибора, измеряющего характеристики ветра, Долгушин бурил скважину, а Кудряшов, будучи дежурным, занимался по хозяйству внутри дома. Мороз был не очень сильный, и продолжало теплеть. Работали мы недалеко друг от друга и видели, как Долгушин то склоняется над буром, то тащит штанги вверх, а потом прыгает, отогревая замерзшие ноги. Через некоторое время оглянулись, а Долгушина едва видно — так усилилась метель и сгустились сумерки. Пришлось бросать работу незаконченной.

Но с каждым днем вступали в строй новые приборы, и вскоре очень важный для нас элемент погоды — ветер мы могли наблюдать при помощи дистанционного прибора, не выходя из дома. Получили первые сведения и о температуре льда, прорубив скважину на глубину 12 метров. Заработали все приборы метеорологической площадки.

Теперь можно было приступить к утеплению жилого помещения. Снаружи его занесло снегом, внутри стены мы обили войлоком. Построенные в два этажа нары занимали значительную часть помещения. Они находились сравнительно далеко от печки, и их пришлось обить всеми имеющимися у нас матрацами, а сверху покрыть ковровой дорожкой. Наши постели Напоминали соты в пчелином улье, куда мы и залезали на ночь, погружаясь порой в два спальных мешка сразу.

Устроившись, мы с нетерпением стали ждать самолета из Мирного, так как топливо было на исходе. Погода стояла плохая, полярная ночь становилась все темнее и темнее, а посадочная полоса, которую мы с таким трудом готовили, используя остатки горючего покрылась сугробами и застругами.

Итак, наземный путь к нам был отрезан, невозможной стала и посадка самолета. Доставить что-либо нам можно было, только сбросив с самолета. В это время, ив дальнейшем события, связанные со сбрасыванием различных предметов, продуктов, бензина и топлива, имели большое значение в жизни станции и отмечали своеобразными вехами однообразное течение времени.

Оставшись в таком положении, мы, естественно, решили собрать все остатки имеющегося на зимовке горючего и предохранить его от заносов. Вокруг станции было много бочек, горючее из которых использовали во время движения и в период строительства станции. В свое время мы расставили бочки в, одну линию, перпендикулярную к направлению ветрам на значительном расстоянии друг от друга. Такой способ хранения оправдал себя: за каждой бочкой образовался шлейф из снега, но целиком не заносило. Остатки солярки из этих бочек мы слили. Она была смешана со снегом, но все же годилась для использования в печке. Какова же была наша радость, когда мы обнаружили, что бочка полна топливом. Вероятно, о ней забыли или потеряли среди большого числа других бочек.

Может возникнуть вопрос: почему же в такой оснащенной и организованной экспедиции, при такой отличной базе, как Мирный, условия на станции Пионерская оказались такими сложными? Ответ на этот вопрос весьма прост. Во-первых, во внутренних районах материка вообще нельзя было создать такие условия жизни и работы, какие удалось создать на побережье. Кроме того, станция Пионерская не была запланирована на первый год работы экспедиции. Мы не намеревались ее создавать даже тогда, когда вышли в осенний поход на тракторах из Мирного. Конечно, от создания станции можно было отказаться и улететь всем составом с последним самолетом. Но интерес первых научных наблюдений во внутренних районах Антарктиды в зимнее время был так велик, что пришлось идти на некоторые дополнительные жертвы и лишения.

До счастливой находки топлива у нас было примерно на 20 дней. Мы расходовали в день 10—15 литров солярки, таким образом, теперь нашего запаса хватит дней на сорок. Отпала необходимость с большим риском лететь к нам немедленно при очень неустойчивой погоде, и мы поспешили поделиться своей радостью с Мирным; правда, запасы бензина для двигателя, обслуживающего нашу радиостанцию, тоже были очень скудными. Но без связи некоторое время можно было прожить, хотя тогда частично обесценились бы наши наблюдения: мы не смогли бы передавать в Москву через Мирный сводки погоды. Дней десять ушло на подготовку нашей станции к работе по полной программе и ко всяким неожиданностям в этом неведомом крае.

Наступили будни зимовки. Самолетов мы в ближайшее время не ждали, и жизнь наша замкнулась в круге хотя и многочисленных, но однообразных дел. Вести из внешнего мира к нам регулярно доносило радио, но все это было так далеко, что порой казалось не реальным. Мы находились примерно на долготе Хабаровска и по времени удобнее всего было слушать его радиопередачи. Время Москвы отличалось от нашего на четыре часа, так что вечерние передачи и последние известия мы могли слушать только глубокой ночью. Приходилось устраивать дежурства, а утром за завтраком слушать информацию дежурного. Когда мы мысленно представляли себе наше положение на ледяном куполе Антарктиды по отношению к другим странам света, то казалось, что находимся на высокой горе, а снизу по всем меридианам летят к нам радиоволны со всех материков планеты. Одни из них сообщали о тропическом зное, другие — о лютых морозах и штормах. Корабли в океанах переговаривались между собой. Где-то далеко-далеко кипела жизнь, разнообразная, бурная, порой совсем незнакомая.

Однажды слышали разговор наших арктических станций: полярный порт разговаривал с пароходом, идущим по одной из северных рек, — там началась навигация. Передачи для нас представляли огромный интерес, и мы горевали, когда магнитные бури и электрические разряды, возникающие при метелях, мешали слушать их.

Но особенно ждали мы передач из Москвы, среди которых были и передачи, организованные специально для нас, но о них речь будет дальше. Внимательно следили мы за движением кораблей «Лена» и «Обь». Ведь с этими кораблями были связаны важные этапы нашей жизни. Вот придут они на Родину, отдохнут немного и опять встанут под погрузку, собираясь в дальнюю дорогу к нам со сменой.

Жизнь на зимовке шла по строго намеченному расписанию. Работы было много. По утрам первым вставал метеоролог. В семь часов ему надо было производить наблюдения. Дальнейшие наблюдения производились еще три раза: в 1 час дня, в 7 часов вечера и последний — в час ночи. Если учесть, что во время полетов самолету приходилось давать сводку погоды ежечасно, то станет ясным, что у метеоролога были самые хлопотливые обязанности по зимовке. Кроме всего, эти наблюдения приходилось проводить вне дома в любую погоду и пробираться для этого к метеорологической площадке. Она находилась недалеко — в 150 метрах от дома. Туда тянулись провода к различным приборам. Они служили указателем пути, когда разбушевавшаяся пурга сводила до нуля видимость и идти к площадке приходилось буквально на ощупь. В такую пору даже это малое расстояние преодолеть было нелегко.

Затем вставали радист и дежурный по камбузу. Здесь, в снегах Антарктиды, мы сохранили это морское название кухни. Так как в этом помещении мы и обедали и собирались поговорить вечерком за кружкой чая, то за ним закрепилось и второе название — кают-компания. Они напоминали нам уют корабельных кают и синие просторы океана, о чем мы, окруженные бесконечными снегами, нередко вспоминали. В установленные сроки радист передавал в Мирный сводки погоды, научную информацию, корреспонденции в газеты, служебные и частные радиограммы.

Дежурному по камбузу на весь день хватало работы. Когда приходилось дежурить мне, я всегда вспоминал домашних хозяек и сочувствовал им в их очень важном, но очень хлопотливом и неблагодарном труде. Целый день уходил на приготовления завтрака, обеда и ужина, а в промежутках надо было еще неоднократно мыть посуду. Кроме всего, вечером надо было принести несколько огромных «снежных кабанов» и натопить воды для дежурного на следующий день. Камбуз наш был крохотный, за столом могло сидеть нормально только четыре человека, при этом все помещение оказывалось уже занятым. Пищу готовили на газовой плите. Готовить было удобно, но кислорода в воздухе не хватало, при низкой температуре газ горел плохо, в результате у дежурного к концу дня всегда болела голова от угара.

Вечером, когда еще было тепло, дежурный устраивал для себя в камбузе «банный день». Правда, этим никто не злоупотреблял, так как и воды было мало и температура в камбузе, как только гасла печь, быстро опускалась ниже нуля.

У каждого из нас было свое излюбленное меню. Коля Кудряшов, например, почти всегда готовил щи из кислой капусты с мясом и с таким количеством того и другого, что для воды в кастрюле не оставалось места. Моим коронным номером был беф-строганов. Правда, пытаясь совместить дежурство с другой работой, я часто опаздывал к готовящемуся блюду, и тогда кусочки мяса затвердевали на огне так, что ими можно было снаряжать снаряд для стрельбы картечью. Приходилось все повторять сначала: откалывать топором от замерзшего брикета кусок мяса, оттаивать его над горелкой и опять резать на мелкие кусочки. Но, когда блюдо было готово, товарищам оно приходилось по вкусу, правда, может быть потому, что основную роль при этом играли не мои кулинарные способности, а длительное ожидание обеда.

Нерадивые дежурные старались отыграться на курах. Преимущество приготовления обеда из них заключалось в том, что, будучи вытащенной за ноги из пакета и брошенной с некоторой добавкой соли и Макарон в кастрюлю, эта в прошлом птица через некоторое время без посторонней помощи превращалась в прекрасное первое и второе блюдо. Дежурному оставалось только разложить все по тарелкам.

Праздник за столом был у нас всегда, когда дежурил Евгений Трофимович Ветров. Он успевал и свою работу радиста выполнить и на славу потрудиться на камбузе. Чего, чего только он не приготавливал: блинчики, котлеты, жареную и маринованную рыбу, пельмени.

Как ни старался Евгений Трофимович привить нам вкус к кулинарии, в течение зимовки с приготовлением пищи все же было много казусов. Однажды Коля приготовил такие кислые щи, что скулы сводила судорога. Он сам обнаружил это, и, когда я пришел обедать, сообщил мне о случившемся. Он сказал также, что для исправления ошибки добавил молока. «Что же,— подумал я, — в щи нередко добавляют сметаны, а иногда и молоко». Я спешил делать наблюдения и быстро съел то, что подал мне Коля. Вкус у щей был какой-то необыкновенный. Когда я вернулся после наблюдений, товарищи мои дружно хохотали.

Оказалось, исправляя свою ошибку, Коля щедро сдобрил щи сладким сгущенным молоком.

Продуктов у нас было много и самых разнообразных, но все это хранилось в холодном складе. Рыбу и мясо приходилось рубить или пилить пилой, консервы, прежде чем открыть, — оттаивать. Кроме сухарей, прекрасно сохранившихся, так как они были доставлены в Антарктиду в железных запаянных банках, был и готовый, правда, тоже замороженный хлеб, испеченный в Мирном. Свежие овощи — картофель и лук замерзли безнадежно. Приходилось пользоваться сухими овощами. Однажды решили сварить щи из сушеной капусты. Но этот продукт оказался весьма коварным. Капуста в кастрюле стала разбухать с такой скоростью и в таких размерах, что дежурный не успевал отбавлять стремящийся через край поток воды и капусты. Казалось, конца не будет этому потоку: на столе и на полу образовались груды капусты, которой можно было накормить лошадь, вода исчезла, а испуганный дежурный готов был бежать из камбуза. Позже мы постигли все таинства кулинарии и неплохо соревновались друг с другом.

Все основные работы по зимовке, как научные, так и по хозяйству, проводились в первой половине дня. Ужинали около 20 часов, после связи по радио с Мирным. Все свежие радиограммы из Москвы нам передавались утром, и те, кто вставали позже, или возвращавшиеся с работ первым долгом смотрели каждый на свой стол: не лежит ли на нем знакомый бланк радиограммы с забавным голубым пингвином справа в углу и с драгоценными для каждого словами, перелетевшими сюда с далекой Родины через материки и океаны.

Долгие вечера коротали каждый по-разному: обрабатывали и обобщали результаты научных наблюдений, писали корреспонденции в газеты и журналы, читали, играли в шахматы, занимались хозяйственными делами. Когда бушевала метель и шум электрических разрядов глушил широковещательные радиопередачи, слушали патефон. Коля не мог долго жить без архангельских частушек, и они часто звучали в нашей хижине. Гляциолог Леонид Дмитриевич Долгушин очень любил слушать в исполнении Шульженко лирическую песенку, начинавшуюся словами «Провода под снежной тяжестью качаются...» Она получила у нас название лирическая-гляциологическая. Всем нам очень нравился «Полонез» Огинского. Нравился потому, что его широкая и немного грустная мелодия ассоциировалась у нас с просторами океана, так как Ветров, «открывший» пластинку еще на «Оби», дежуря в радиорубке, часто передавал по корабельной трансляционной сети это чудесное музыкальное произведение, когда мы шли в Антарктику.

Но ничто не могло заменить нам радио. Оно было той нитью, которая связывала нас с Мирным, ставшим для нас родным домом, воплощением Родины, и через Мирный — с самой Родиной. Радио позволяло нашей экспедиции поддерживать регулярную связь и с экспедициями других стран, зимовавшими в Антарктиде и на окружающих ее островах. От этого нам не так одиноко было на шестом материке.

Большую роль в нашей жизни играли организовывавшиеся для нас радиопередачи. В эти дни с волнением следили мы за приборами, беспокоились, как бы метель не вызвала помех. Передачи вселяли в нас бодрость, прибавляли силы, и легче было переносить все трудности, которые обрушивались на нас в этом крае бешеных ветров и свирепых морозов. Много теплых слов летело в эти дни в адрес редакции последних известий по радио, как были благодарны мы всем товарищам на далекой Родине, организовавшим для нас такие передачи.

Слушая голос Родины, голоса знакомых, друзей, родных и близких, мы на время забывали, что нас окружают снега и льды шестого континента, не слышали шума урагана, сотрясавшего наше жилище.

Разлука сама по себе не страшна, хотя и тяжела, страшна неизвестность. Радио, позволив осуществить мгновенную связь в пределах всего земного шара, исключило эту неизвестность.

Как и многие полярники, мы утверждаем, хотя это и звучит, может быть, несколько неожиданно, что радио является, кроме всего, одним из лучших средств против... цинги. Да, да, против цинги, страшного бича полярных экспедиций.

Действительно, болезнь поражает человеческий организм именно тогда, когда к недостаткам питания, неподвижному образу жизни прибавляется моральный упадок, появляющийся в одиночестве, при неудачах, без связи, в глухую полярную ночь.

А вот если к вам в самые трудные минуты зимовки доносятся с Родины голоса родных, болезнь отступает, удесятеряются силы и вливается бодрость в сердца полярников.

Для нас, исследователей природы, проводящих значительное время в путешествиях вдали от дома, радио особенно дорого.

Но как ни прочно вошло радио в быт, как ни привыкли мы к нему, не перестаешь удивляться и восхищаться этим великим достижением человеческого разума, особенно когда находишься где-нибудь далеко-далеко от родных мест. Блистают над головой звезды, сияет луна, зеленое пламя полярного сияния, полыхает в зените, а в воздухе мерцают мириады огней. Это свет Луны преломляется в кристаллах ледяного облака, тонким покрывалом опустившегося на сказочно красивый мир снега и льда, на затерявшийся в снегах домик зимовки, из которого, приглушенные стенами и сугробами, слышатся звуки гимна Советского Союза. Где только и в какой обстановке не довелось мне слушать эту торжественную мелодию! В мирные дни и в суровые дни войны, на побережье Арктики, на Эльбрусе, в морях и океанах и вот сейчас в далекой Антарктиде. Порой они доносились сквозь гул канонады, сквозь грохот лавин и вой ветра, но всегда буквально или мысленно я снимал шапку и обращал свой взор туда, где за непогодой и далями скрывалась Родина.

Радиостанция Мирного и других пунктов нашей экспедиции всегда работали отлично, и в этом огромная заслуга наших товарищей из радиоотряда, возглавлявшегося опытным работником полярной радиосвязи Иннокентием Михайловичем Магницким. Сотрудники отряда, начальник передающего радиоцентра Мирного инженер А. Г. Рикач, радиотехники и радисты П. Д. Целищев, Е. Т. Ветров, П. М. Романов, Г. А. Маликов, М. К. Ушаков были опытными полярными связистами, беззаветно преданными своему делу. Их коллектив прекрасно дополнялся радистами авиаотряда: А. И. Челышевым, Г. М. Патарушиным и другими. Сколько бессонных ночей провели они за ключом у аппарата, когда разыгравшаяся непогода и магнитные бури мешали приему. Весь радиоцентр Мирного был смонтирован их руками. Они передали в Москву множество сводок погоды, результатов научных наблюдений, корреспонденции. Количество же служебных и личных радиограмм, которыми обменивался радиоцентр Мирного с Москвой и экспедициями других стран, зимовавших в Антарктиде, было поистине огромным. В праздничные дни их было особенно много. Поток приветствий и поздравлений, способный растопить содержащимся в нем теплом людских сердец вековые льды Антарктиды, поступал в Мирный не только из всех уголков Советского Союза, но и из других стран. В эти дни помещение приемной радиостанции было буквально завалено грудами лент, выходящих из аппарата автоматического приема. Все это надо было расшифровать и отпечатать на бланках для Раздачи адресатам. Работники радиоцентра сидели будто среди снежных сугробов и, устало улыбаясь, говорили: «У нас сегодня тоже заносы!»

Не было покоя работникам радиоотряда и тогда, Когда связь была отличной, но кто-либо долго не получал весточки из дома. Затуманивались грустью глаза нашего товарища, а радисты ходили, понурив голову, точно они были повинны в отсутствии ожидаемой с таким нетерпением радиограммы. Но когда радиограмма приходила, это можно было узнать бея слов, по выражению лиц радистов и «пострадавшего».

У нас на Пионерской угол, где помещалась радиостанция, был неприкосновенным местом. Там хозяйничал только радиотехник Евгений Трофимович Ветров. Его хозяйство хотя было и не особенно богатым, но требовало непрестанного внимания, а в наших условиях доставляло немало забот. Два передатчика и приемник помещались в углу жилого помещения. Здесь же находилась и аккумуляторная батарея. Она одновременно служила и стулом при работе Ветрова у аппарата.

Благодаря отличному знанию своего дела и большому опыту работы Ветрова связь с Мирным была бесперебойной, за исключением нескольких случаев, когда в результате каких-то еще не изученных процессов прекращалось прохождение радиоволн и между нами и Мирным вставала невидимая таинственная стена. Мирный молчал, и в наушниках тишина нарушалась только треском электрических разрядов. В такие дни и Мирный не слышал нас. Так рвалась иногда последняя нить, связывающая нас с людьми.

Евгений Трофимович Ветров имел большой опыт работы в Арктике. Он зимовал на острове Ушакова, почти полгода один пробыл на острове Гейберга. Несмотря на молодость, ему пришлось и воевать. После гибели отца — капитана 1-го ранга — он добровольцем пошел в армию и служил в парашютных десантных частях. Три ордена Славы и другие ордена — награда за его боевые подвиги. Теперь неугомонный Евгений Трофимович опять в Антарктиде, опять на станции Пионерская самоотверженно трудится в суровых условиях высокогорного плато шестого континента.

Несмотря на обилие дел, жизнь наша была очень однообразной. Однообразна была и окружающая нас обстановка.

Но иногда это однообразие прерывалось каким-нибудь приключением, нарушавшим размеренный ход нашей жизни.

Вскоре после того как мы остались одни, произошло неприятное событие. Одной из важнейших установок на станции был двигатель Л-6 с генератором — наша крохотная электростанция, обеспечивающая работу радиостанции и освещение зимовки. Еще во время движения санно-тракторного поезда он находился в тамбуре жилого помещения, там мы оставили его и тогда, когда поезд был превращен в станцию. Но двигатель доставлял много хлопот Ветрову и Кудряшову, шефствовавшим над ним. В этом помещении было холодно, тамбур был очень маленьким, и, когда двигатель капризничал и дымил, чад проникал в жилое помещение. От этого болели головы, но мы все переносили ради благополучия нашего «двигуна», как называл это капризное создание Е. Т. Ветров. Но однажды случилась беда.

10 июня сильно мело, и сугроб с той стороны домика, где выходила выхлопная труба двигателя, быстро нарастал. Перед вечерним сроком радиосвязи с Мирным Ветров, как всегда, запустил двигатель, чтобы подзарядить аккумулятор. Двигатель капризничал, и Ветрову подолгу приходилось налаживать его. В этот день он особенно долго находился в тамбуре у двигателя. Потом сел к передатчику, начал вызывать Мирный, и скоро мы услышали знакомые позывные нашей береговой базы. Начался обмен корреспонденциями. Но, неожиданно прервав связь, Ветров вышел из комнаты в тамбур. Занятые каждый своим делом, мы вначале не обратили на это внимание, считая, что Ветров опять вышел к двигателю. Через некоторое время Долгушин тоже зачем-то вышел в тамбур. Но почти тут же вернулся и взволнованно сообщил: «Ветрову плохо!» В тамбуре мы увидели Ветрова: он лежал без сознания недалеко от выходной двери.

Я подумал, что у Ветрова неблагополучно с сердцем, и принес ему лекарство. Но дело было не в сердце, а в отравлении, видимо, выхлопными газами. Весь Вечер нас донимала головная боль и стоял звон в ушах — теперь стало ясно отчего. Коля Кудряшов, выведший из домика, вскоре вернулся и сообщил: «Выхлопную трубу засыпало снегом». Сугроб, закрыв выход газам, превратил наше помещение в «душегубку». Ветров же пострадал больше всех.

Двигатель остановили, открыли все двери, и вскоре воздух в помещении очистился, но зато стало очень холодно. Ветрова, закутанного в полушубки, уложили на нары. Он пришел в сознание, только понюхав нашатырный спирт. Медленно, с перерывами, будто вновь забываясь, рассказывал он о случившемся. Передавая сводку в Мирный, он почувствовал себя плохо. Радист Мирного не понимал его и часто переспрашивал: видимо, рука не слушалась и знаки букв были не четкими. Ветров попросил перерыва и решил выйти подышать свежим воздухом. И хорошо, что не дошел до двери. Если бы он упал, выйдя из дома, то конец мог бы быть очень печальным. Температура воздух в этот момент была несколько ниже 50 градусов мороза.

На следующий день двигатель решили установить в соединительном тамбуре и во время работы его держать дверь открытой.

Хорошая теплоизоляция стен нашего домика, сугробы, окружавшие здание, и защита от ветра позволили обеспечить относительно приемлемый температурный режим в жилом помещении, но в остальных было очень холодно. Печь топили только днем. Для ночного дежурства у нас не хватало сил, а оставлять печь горящей без наблюдения было рискованно. Когда топили печь, в помещении на уровне лица и выше температура достигала 12—18 градусов тепла, но на полу всегда был ноль градусов, а под нарами и в дальних углах — лед. К утру, когда надо было вылезать из теплых пуховых и меховых спальных мешком температура в комнате падала до 7—10 градусов мороза.

В нашем маленьком камбузе, где весь день непрерывно работали две газовые горелки и топилась печь температура днем поднималась порой и до 20 градусов тепла, но утром мороз достигал 30 градусов. Вилками и ложками без подогрева нельзя было пользоваться. В соединительном и других тамбурах, а также во вспомогательных помещениях температура мало чем отличалась от температуры вне домика.