Тиличики

Лечу из Петропавловска на север, в Тиличики. Тиличиками называется одно из старинных селений Камчатки, распо­ложенное в заливе Корфа.

Погода отличная, и я, не отрываясь, смотрю в иллюмина­тор. Летим вдоль восточного побережья, удаляясь от него в море на больших заливах - Кроноцком, Камчатском, Озер­ном, проливе Литке с Карагинским островом. На обширных лавовых плато видны конусы вулканов, местами их сменяют складчатые горы с ущельями и речными долинами. Горные складки смяты и перепутаны, словно кто-то бросил тут кучу старых книг, а они окаменели и обросли мхом. На вершинах гор и вулканов пятна снега. Высокие берега сменяются низкими, а низкие в свою очередь - заливами, бухтами, лагунами.

Позади меня сидит мальчуган лет пяти с мамой и без конца задает вопросы. Мама занята своими мыслями и отвечает ему машинально. Потом они начинают завтракать, конечно, рыбой. И тут я слышу:

- Мама, смотри, в рыбе икра.

- Угу.

- Мама, рыба тоже икру любит?

- Ага, - не слушая его, отвечает мама, но спохватывает­ся: - Да нет, глупый, просто икра всегда бывает внутри рыбы.

- А у человека-амфибии есть икра?

...Делаем разворот для посадки. Сверху хорошо видны деревянные домики поселков Корф и Тиличики, разделен­ных узкой полосой воды. Корф стоит на песчаной косе морского залива, а Тиличики примостились под высоким коренным берегом. Аэропорт, дома рыбаков, базы различных экспедиций - в Корфе, администрация, местные власти - в Тиличиках. По разделяющей их полосе пролива ходит паром.

На косе есть автомобильная дорога, ведущая к парому, но машины обычно ходят по песку и гальке прибойной полосы, на которой не бывает ухабов.

На окраинах поселков сидят каждая у своего кола ездовые собаки. Вид у них устрашающий. Собаки линяют, густая шерсть висит клочьями, клыкастые пасти раскрыты, а языки свисают на сторону - жарко. Видимо, у них свои и довольно сложные взаимоотношения, собаки рвутся на цепях, лают, беснуются. Но до драк дело не доходит: хотя они и сидят в одном месте, однако колья забиты с таким расчетом, что друг до друга собакам не дотянуться. Вожака стаи держат дома.

Мне надо было познакомиться с тем, как запрягают ездовых собак и оленей, как на них ездят, поговорить об этом со знающими людьми, зарисовать устройство упряжек и записать названия отдельных их частей. Лучшая собачья упряжка принадлежала здесь милиции.

Начальник милиции был так любезен, что согласился сам показать мне нарты и объяснить, как ездят на собаках. Зимой, в плохую погоду, собачьи упряжки - самый верный способ передвижения в этих местах. Обычная скорость упряжки - 10-15 километров в час, но на отдельных уча­стках собаки могут везти нарты со скоростью и 30 километ­ров в час, машину перегоняют.

Деревянные нарты связываются ремнями из шкуры нерпы, полозья иногда обиваются железом. На стойках (копыльях) укрепляется настил саней, а по бокам и сзади устанавливаются, как на детских саночках, загородки (варжины), которые переплетаются ремнями. У нарт три «бара­на». Один «баран» сзади, другой, в виде дуги, устанавливает­ся ближе к переднему краю и «тяжной баран» спереди, к нему привязывается «тяжной ремень» (потяжек). Запрягают от трех до двенадцати собак. Три собаки могут по хорошему снегу везти двух людей с грузом. Последними привязывают лодырей, лучшие собаки бегут впереди. Собак прикрепляют за ошейник и опоясывающий ремень (алык) к центральному ремню попарно.

Управляя собаками, коряки подают команды: «Хть!» - налево, «Ках-ках!» - направо, «Ак!» - вперед. Остановка - по команде «Стоять!». Иногда собак просто останавливают при помощи торможения «остолом» - палкой с железным наконечником, которая втыкается в снег перед бараном.

Конечно, научиться ездить на собаках не удалось. Для этого надо было приезжать сюда зимой. Но некоторое представление о деле получил.

В Корфе и Тиличиках я познакомился с несколькими интересными людьми. Хотелось понять жизнь в небольшом поселке на побережье Берингова моря. Это, наверное, глав­ное - понять, как люди живут. Жизнь на этом побережье показалась мне куда интереснее, чем на Черноморском побережье. Поэтому я решил рассказать о двух моих, новых знакомых, о рыбаке Леониде Герасимовиче Мельникове и о докторе Альберте Кйяве.

С Леонидом Герасимовичем мы познакомились возле причала. Он сидел на ржавой и полузасыпанной песком бочке и смотрел на стоящие в заливе корабли. Медленно волочили перед ним волны белые и лиловые рыбьи внутрен­ности. Взад-вперед, взад-вперед. Кругом валялись куски тросов, проволоки и мусор прибойной полосы-пучки высохшей морской капусты, остатки крабов, обкатанные морем деревяшки и сухие морские звезды. В дымке на той стороне залива проглядывали черные, с белыми пятнами горы. Жалобно кричали чайки.

Обветренное и морщинистое лицо этого человека показа­лось мне добрым и располагающим к спокойной беседе. Мы быстро разговорились.

- Вот вышел на пенсию, - сказал Леонид Герасимо­вич, - собирались со старухой уехать на материк, да куда отсюда уедешь?..

- Давно здесь живете?

- Тридцать девять лет. Тридцать девять, без малого сорок. А вы по какой части приехали?

- По науке.

- Надолго?

- Да нет, всего на несколько дней, - ответил я.

- Да... - старик поднял с земли белую морскую звезду, всю в пупырышках, похожую на губку, но на самом деле шершавую и сухую, стал крошить ее своими короткими и крепкими пальцами. - Вот и деньги есть теперь, и пятерых сыновей на ноги поставил, кажется, поезжай на материк, выбирай любое место и живи в свое удовольствие, а не хочется... Привыкли.

Через десять минут Леонид Герасимович пригласил меня в дом, что стоял тут же, у самого берега, а еще через десять минут его жена, Екатерина Александровна, ставила на стол балык, красную икру и прочую камчатскую закуску. При этом она обмахивалась передником и говорила: «Ну и жара! Как поедем на материк?! Привыкла я к холоду, не выживу там!» - Она была сердечница. Леонид же Герасимович ни­чем никогда не болел, был крепок и кряжист. Он завербовал­ся на Камчатку из Владивостока в 1930 году, молодым деревенским парнем без какой-либо специальности.

- Сначала зашли в Японию, - рассказывает старый ры­бак, - взяли там невода, кунгасы (боты), катера и пароход японский. В то время тут ловили рыбу японцы и американ­цы. Мы заключили с японцами договор. Приехало сюда триста наших и триста японцев. Их руководство, наш управляющий.

В то время на косе Корфа не было ни одного дома, а в Тиличиках стояло несколько юрт и деревянная церквушка. Расчистили на косе снег (дело было в мае), поставили палатки, стали ловить и солить рыбу.

- Лосось - в трюм, сельдь - в бочки, половину нам, половину японцам. Больше ничего не ловили, остальное не брали. Рыбы было много, хватало нам залива, в оке­ан не выходили.

На следующий год японцы ушли, мы сами стали ловить, научились. Построили дома, сначала в виде бараков. В Тиличики неудобно на кунгасах заходить, мелко там, обосно­вались на косе.

- Моторы у нас стояли японские, - продолжал Леонид Герасимович, - по 20 сил. Теперь на МРС по 80 сил. Но они появились только в конце 30-х годов. На берег мы свои суда вытаскивали тогда ручным воротом. Потом привезли паро­вую лебедку и трактор. Регулярное сообщение водой нача­лось в тридцать седьмом году, до этого пароход приходил весной и осенью уходил, увозя улов. Самолетов не было, зимой в Петропавловск ездили на собаках. Бухгалтер с отчетом ездил. Тысяча километров. Пять-шесть лет приезжа­ющие на лето сезонные рабочие жили в палатках, а потом начали строить. Не было сначала и женщин, потом стали вербовать резчиц и мойщиц. Тут я и женился, в 1936 году.

Леонид Герасимович задумчиво посмотрел на свою жену, будто рассуждая про себя, правильно ли он сделал, что женился. Екатерина Александровна сидела притихшая, ушедшая в воспоминания.

- Мы хорошо жили, - как бы подвел итог своим раз­думьям камчатский пенсионер, - пятерых сыновей вырасти­ли. Перед войной уже легко начали жить - построились, хорошо зарабатывали, льготы получили... В войну, конечно, было трудно. Работали мы сутками, сколько привезем рыбы, столько и обрабатывали без отдыха. Женщины были рыбака­ми и грузчиками. Рыбу брали любую, мелочь не мелочь, все. Последние десять лет нашу жизнь не узнать: все есть и купить можем, что хотим. На материк всегда можно поехать, отдохнуть (отпуск у нас большой), и даже за границу теперь люди ездят - пожалуйста. Приехал сюда - мучился, мечтали тогда подкопить деньжат да уехать, а сыновья мои все до одного остались на Камчатке. Старший - крановщик, вто­рой- судосборщик, третий - матрос, четвертый учится в мореходке на радиста, а пятый поехал на штурмана учиться. Их на материк калачом не заманишь. Потому что жизнь стала другая. Раньше на кунгасе выходили, поспать негде, сейчас же и на море жизнь, как на берегу. Все тебе удобства, на БМРТ работаешь, как на заводе.

Познакомился я в Тиличиках и с местным врачом. Доктор Каява привел меня к себе домой ночевать, а сам ушел в больницу, у него был какой-то сложный случай. Жил он в двухкомнатной квартире двухэтажного каменного дома. Доктору не было и тридцати. Небольшого роста, ладно скроенный, с короткой спортивной прической. Кое-что я уже знал о нем и прочел даже о докторе очерк нашего общего знакомого, камчатского журналиста Паши Козлова. Там рассказывалось о том, как доктор Каява темной ночью пробирался сквозь пургу на собаках в какое-то отдаленное стойбище, чтобы спасти заболевшую девочку. О Каяве все здесь говорили с уважением и фанатически верили в его хирургическое искусство.

Спать было еще рано, и я принялся изучать его дом. Не только потому, что дом человека, его вещи и книги могут рассказать об их хозяине иной раз больше, чем он сам. Здесь есть на что посмотреть: дом доктора напоминал маленький этнографический музей. Кроме книг тут собраны морские животные и растения, одежда и предметы быта коряков. То, что трудно поместить в коллекцию из-за больших размеров (корякский чум или собачьи нарты), экспонировалось в уменьшенном виде. Оленьи нарты и нарты для собачьей упряжки имели длину 30-40 сантиметров, но представляли собой точную копию настоящих. Сделаны нарты искусно и связаны настоящими нерпичьими ремнями. На нартах сиде­ли куклы в кухлянках, торбасах, а в руках у одной был остол, у другой - хорей (палка и тонкий шест, которыми погоняют оленей).

Тут на одной стене висит корякская национальная одеж­да: кухлянка из прекрасного пыжика; зимний малахай; роскошно вышитые торбаса; летняя и зимняя шапки с бисером, бусами и красными хвостиками; меховые перчатки и рукавицы, наборные, яркие; вышитая бисером корякская сумочка. Одежда вся новая, из дорогого меха и очень красивая. На другой стене - шаманский бубен, лыжи-снегоступы и лыжи-камусы, подбитые шкурками с оленьих ног, штурвал от шхуны, старый винчестер, старинное копье зверобоев. Разложены на столике иглы, наконечники стрел и копий, ножи и другие предметы, сделанные из кости и камня. Как я потом узнал, найдены они на открытой Каявой древней стоянке коряков. Были тут и крабы, и диковинные рыбы, и морские звезды, и ежи, и кораллы - что твоей душе угодно.

Когда я перешел к книгам, то решил, что доктор не хочет обременять себя большой библиотекой, он отбирал книги очень тщательно. Подобраны редкие книги, которые не так-то легко купить в Москве. Больше было журналов. Каява выписывал несколько медицинских журналов и почти все «толстые» литературные журналы. Журналов предыдущих лет он не держал, отдельные только номера. У человека было время следить за новостями медицины, предаваться своим увлечениям и читать. Не каждый из нас может этим похвастаться.

Кроме этого у него была прекрасно, по последнему слову техники оборудованная больница и большая практика, само­стоятельная работа. А также уважение окружающих и сознание своей нужности. Немало, если не все, к чему стоит стремиться.

Не хватало Каяве только общения с новыми людьми. Поэтому, когда мы поужинали и сели за кофе, мы прогово­рили до рассвета. Иной раз поговорить с человеком куда интереснее, чем прочесть книгу или сходить в театр.

Альберт Каява - по национальности финн. Раньше он жил в Ленинграде, где окончил медицинский институт, а после этого сразу же приехал сюда. У него никогда не было сомнений в том, что жить надо именно так. Так он и живет.

Когда я высказал свое восхищение его коллекцией, Альберт сказал:

- В прошлом году сгорел дом, в котором я жил три года. Удалось выбросить в окно только свою кухлянку и фотоаппа­рат.

Этим фотоаппаратом он успел сделать несколько снимков горящего дома. Коллекции сгорели, и он начал все сначала.