КРОКОДИЛ ИЩЕТ БРОДА

- А пошлю-ка я с вами плавку, — сказал начальник партии Глуховец. — Погода — дрянь, когда-то самолет придет...

Плавкой здесь, в партии, называют особенно чистый кварц, из которого делают оптические эталоны, химическую посуду, линзы.

Везти плавку выпало Гоше Репину. Он подошел к нам и коротко поздоровался, налегая на «о»:

- Здоровы будем!

Гоша худ, долговяз и, как многие долговязые, ходит ссутулившись. В зеленых глазах сонная лень, какая бывает у людей, которые никогда никуда не торопятся.

Поселок геологической партии, зажатый в горах Приполярного Урала, живет только кварцем. Здесь располагается партия геологов — своеобразная коммуна, где работа и жизнь каждого у всех на виду. Четыре домика сдружили народ, приехавший из разных мест, в одну хорошую, крепкую семью.

Мы уезжали в Саранпауль, небольшое село, лежащее уже в Азии, на той стороне Уральского хребта, в одной из тысяч лощин ханты-мансийской тайги.

Прощаться начали уже под вечер, так и не дождавшись, когда умолкнет барабанящий по скатам палатки дождь.

— Может, передумаете? — спрашивал Глуховец. — Куда же на ночь глядя...

Наше мучительное раздумье прервал Гоша.

- Поедем помаленьку, а то к катеру не поспеем. До переката ходит катер. Он привозит геологам продукты и оборудование, в обратный рейс забирает плавку. От поселка до переката — сто десять километров. Их нужно преодолеть на лошадях.

...Гоша едет впереди, низко склонив голову. Видимо, эта привычка и ссутулила его раньше времени. То и дело понукает он свою лошадь, низкорослого и смирного коня со странным прозвищем Крокодил. Гоша торопится: нужно засветло найти брод через Народу. Река вздулась от недельных дождей и теперь, белея от ярости, набрасывается на крутые берега. Лошади с опаской косят глаза на реку, тревожно ржут.

— Не балуй, — время от времени покрикивает Гоша на Крокодила и снова погружается в свои думы.

Дорога длинная, о чем только не передумаешь... Гоша четвертый год коноводом. Ездил в слякоть и снег, в пургу, в бурю, тонул, замерзал, спасался от волков. И все в одиночку. Редко попадались попутчики вроде нас. Но свою профессию менять он не собирается. Он любит кротких и умных горных лошадок, без которых немыслима жизнь на Приполярном Урале. По зажатой меж гигантских камней тропе не пройдет никакая машина. Только лошади вовремя подвезут хлеб и дрова, кварц для плавки и лекарства. Лошади пройдут в любую погоду. А так как авиация отобрала себе ясные дни, то на долю лошадей осталась только непогода.

Вот вроде и брод. Река здесь разлилась, затопила правобережный ивняк. Гоша направил Крокодила к воде, но тот, сделав несколько шагов, испуганно попятился назад.

Темень уже накрепко окутала землю. Белела лишь вздрагивающая на камнях лента реки. Гоша чиркнул спичкой. На секунду осветилось его озабоченное лицо.

— Не идет Крокодил, — сказал он.

- Трусит?

— Нет, раз не идет — значит, нельзя: может сорваться на камнях.

Взбираемся в гору. В темноте лошади чудом угадывают дорогу. Внизу, как будто под ногами, шумит река, впереди позвякивает колокольчик. Эти два звука сливаются в тревожную и очень протяжную песню.

Промокли до нитки. Дождь кончился, но каждый кустик вытряхивает на тебя целое ведро воды. Вылезаем из седел и осторожно бредем рядом с лошадьми. Ориентируемся по цокоту впереди идущей и по искоркам, вылетающим из-под ее стальных подков. Внезапно исчезло ощущение времени. Может быть, оно растворилось в темноте, как и все вокруг?

Наши часы, не один раз искупавшиеся в воде, стоят.

- Гоша, у тебя нет часов?

- А что?

- Времени сколько?

- Два.

Позднее мы узнали, что у Гоши часов нет. Счет времени у него свой. Примерно каждые полчаса он выкуривал одну папироску. В портсигар входило десять. Он был пуст. Значит, прошло пять часов, с тех пор, как мы выехали.

То в гору, то под гору шагает наш караван, проглатывая километр за километром. Ухо настороженно ловит всякий посторонний звук. Взовьется ли осоловевший от сна тетерев, зашебаршит ли в кустах заяц, или где-то далеко-далеко взвоет волк, почуяв людей, — все это схватывает наше внимание и рождает неясные фантазии.

Гоша курит. Когда вспыхивает папироска, из мрака появляются мокрые плети елей, беленькие прутики берез.

Горы все ближе пододвигаются к реке. Тропа исчезла совсем. Волей-неволей приходится искать новый брод. Гоша поворачиваете Крокодила и идет навстречу придушенному гулу реки. Трещат сучья.

Втягиваем голову в плечи, ложимся на луку седел. До лица долетают холодные брызги. Река гремит... Гоша ищет брод. Едем по самой кромке воды.

Ну, кажется, нашел. Остановился. Крокодил, опустив голову, пристально рассматривает поток.

— Трогай, Крокодил, видишь — надо... — тихо говорит Гоша.

Лошадь стоит, косясь по сторонам. Стоит долго, но Гоша не понукает ее. Она и так все понимает. Если она войдет в воду, за ней пойдут остальные, пойдут след в след. Она должна найти самую безопасную дорожку в бешеной, глубокой реке. Наконец Крокодил делает первый шаг, второй... Вода сразу окатывает его, больно ударяет в бок. Лошадь разворачивается против течения, вздрагивает, когда копыта скользят на камнях. Вода достает до седла. Вытаскиваем ноги из стремян. Если поток собьет лошадь, надо успеть выпрыгнуть, уцепиться за гриву. Переправе нет конца. Лошади идут, вытянув шею, идут почти параллельно берегу, взяв точную поправку к своему курсу. Задняя вдруг взвилась на дыбы, проваливаясь в воронку. Отчаянно забилась в волнах, но ее товарка, к сбруе которой была привязана узда, рванулась вперед, вытянула.

Переправе нет конца. Черт бы побрал и эту реку и эти дожди!

— Но-о, дорогой!.. - вскрикивает Гоша, и Крокодил, сделав последний прыжок, выбирается на берег. Он оглядывается назад, тревожась за лошадей, еще идущих по реке.

На берегу спешиваемся, пытаемся закурить, но спички в грудном кармане тоже вымокли. Гоша садится на камень. Молчит. Что ж говорить! Впереди еще пять таких бродов. Пять! А этот — первый... Лошади собрались в кружок, голова к голове, вздрагивают от озноба.

— Мне было семь годов, — вспоминает вдруг Гоша. — Послала меня мать к отцу на покос. «Ты, — говорит, — зырянин, лесной, значит, человек, бояться тебе стыдно»... Поехал я, да на переправе лошадь упала, придавила мне ногу. Едва-едва вылез. А потом с дороги сбился. Плутал всю ночь. К утру выскочил к стогам и, как почуял, что мои беды кончились, сел вот так же на камень и заревел. Чудно устроены мы, страх-то приходит уже в конце...

Мы идем вверх и вверх... Бредем по хаосу камней, по голубым снежникам, метр за метром приближаясь к вершине всех уральских вершин

Снова вылетают искры из-под копыт, монотонно бренькает колокольчик, и снова темнота стушевывает и время и расстояние. Только и разница, что на вершинах больших гор чувствуем мы дыхание ветров, а спускаясь в низину, ощущаем противную сырость. Одежда не успевает просыхать от брода к броду.

Подкрадывается сон. Тяжелеют веки. В голове теснятся клочки воспоминаний. Минувшие события постепенно оживают, светлеют. И хотя тело напряжено, руки стягивают повод, но сознание окутывается сном. «Дзинь-дон, дзинь-дон!» «Цок, цок...» Звуки утихают, и наступает тишина, такая глубокая, что кажется, она подхватывает тебя с земли и уносит высоко-высоко. А потом опускает, и тогда снова доносятся едва слышные звуки колокольчика и копыт. Но ненадолго...

Камень нарушил ритм шага. Лошадь споткнулась, и сон сразу улетучился. Что-то изменилось вокруг, Что же? Да это взошла луна! Серп как будто врезался в темноту и высек миллионы искрящихся звезд. Тучи остались в низинах. Сейчас мы выше их. Лунный свет серебрит островерхие лиственницы, разлапистые кусты ивняка, изломанные столбы разрушенных скал.

Березки, опаленные первым дыханием осени

Думаешь обо всем, кроме дороги. Лошади сами знают, куда идти. Осторожно переставляют ноги с камня на камень. Изредка какая-нибудь лошадь спотыкается, тогда другие тревожно фыркают, как будто предупреждают: иди осторожней.

Утром мы вышли из гор. Их сменили невысокие голые холмики. Солнце не встало, но земля уже блестит, искрится алмазами росы от светлеющего неба.

На одном из холмов мы вдруг увидели деревню, очень похожую на те, что встречаются на Рязанщине или Смоленщине, с пристройками, с трубами, со старыми ветлами на огородах.

— Гоша, а ты говорил, что не встретим ни одной живой души?

— И сейчас говорю. Это каменная деревня. Когда-то здесь были люди. Ничто не мешало жить им в мире, но они все время ссорились, придумывали разные козни друг против друга. Земля разгневалась и превратила и людей и дома в камни. Видите вон те обломки - так это люди, которые не хотели жить дружно.

Причудливые голубые льды и неяркое солнце таким запомнилось Карское море

Мы подъезжаем ближе. Угрюмые скалы мастерски обтесаны ветром и дождями.

Это были последние камни. Дальше начиналась тайга. Еловый лес, вставший перед нами, прятал что-то золотистое, шелестящее. Что это? Мы приглядывались, приглядывались — и вдруг с болью поняли... За зеленью хвои желтела березка! Итак, уже осень...

На Вайгаче, в тундре, на Приполярном Урале мы ощущали только весну — там таял снег, расцветали первые цветы. Совсем недавно, несколько дней назад. И вот она, желтая березка... Перевалив через Уральский хребет, перейдя из Европы в Азию, мы попали из весны в осень, как будто из марта внезапно перенеслись в сентябрь. Но был не сентябрь, была середина августа...

Гоша по-прежнему ехал впереди. Он даже не изменил позы. Как сидел полусогнувшись, так и продолжал сидеть. Притороченный сзади спальный мешок подпрыгивал в такт лошади, но каюр будто врос в седло. Иногда он что-то напевал, а чаще молчал, задумчиво помахивая веткой.

Когда мы въехали в гарь, Гоша слез с седла и ковырнул опаленную землю кончиком сапога. Пожар обуглил лес, уничтожил молодняк, искромсал стволы деревьев, которые стояли теперь как трубы на пепелище войны.

Река Народа пробила путь, разрушив прочную каменную кладку

В прошлом году двое парней бросили работу на одном из горных участков и отправились в Саранпауль за расчетом. Здесь они разожгли костер и не затушили его. Пламя переметнулось на деревья. Как раз в это время Гоша возвращался с переката.

Потушить огонь он уже не мог — горело несколько гектаров. Оставив вьючную связку, он поскакал в погоню и догнал поджигателей у перевала Кедрась-Ю.

— Стой! — закричал он. — Поворачивай тушить пожар!

— А ты дроби в лоб не хочешь? — нагло спросил один из парней, сбрасывая с плеча ружье.

У Гоши ружья не было. Но он, не раздумывая, стегнул лошадь. Хлыстом Гоша резанул парня по лицу и вырвал ружье из рук. Размахивая ружьем как дубинкой, он заставил парней бежать к пожару. Целый день они рыли широкую канаву на пути огня и остановили пожар. Остановили благодаря мужеству этого тихого, показавшегося нам сонным парня.

Гарь не безмолвствовала. Перебранка дятловых клювов нарушала тишину. Дятлы уничтожали серых короедов, расплодившихся на полумертвом теле леса.

Дальше на нашем пути лежали болота с гнусом и мошкарой. Лошади по брюхо проваливались в жирную топь.

К вечеру мы, вконец измученные, добрались до переката — небольшой полянки, где стояло три сруба, окруженных лесом. Катер еще не пришел, да и не было сил ждать его. Мы с трудом развернули спальные мешки на нарах и сразу легли спать. Перед глазами все еще стояли березы и сосны, расплывающиеся в радужные пятна. Откуда-то издалека доносились тяжелые шаги Гоши, расседлывающего коней, да меланхоличный шумок речки Маньи, в этом месте спокойной и ласковой.

Катер пришел на рассвете. Гоша будто и не ложился спать. Он уже успел перегрузить кварц, засыпать в мешки овса и навьючить лошадей. Протягивая свою огромную ладонь, Гоша проговорил:

— Ну, прощевайте, братцы. Может, когда и свидимся... И вот что, — добавил он, подумав, — от Саранпауля двигайте тайгой. Она расскажет вам много интересного. Больше, чем мы...