Глава IX. Путешествие вверх по Тапажосу

Подготовка к путешествию.- Первый день плавания.- Потеря лодки.- Алтар-ду-Шан.- Способы рыбной ловли.- Затруднения с командой.- Прибытие в Авейрус.- Экскурсии в окрестностях.- Белый капуцин, образ жизни и нравы обезьян-капуцинов.- Ручной попугай.- Миссионерское поселение.- Переход в реку Купари.- Приключение с анакондой.- Копченая обезьяна.- Удав.- Селение индейцев мундуруку и нападение дикого племени.- Водопады Купари.- Гиацинтовый ара.- Возвращение в широкую часть Тапажоса.- Плавание вниз по реке к Сантарену

Июнь 1852 г. Теперь я перехожу к рассказу о событиях главной моей экскурсии вверх по Тапажосу, к которой я начал готовиться через полгода после того, как поселился в Сантарене.

На этот раз я был вынужден путешествовать на собственном судне, отчасти потому, что торговые челны, достаточно крупные для того, чтобы принять на борт натуралиста, очень редко ходят между Сантареном и малолюдными поселениями на реке, отчасти же потому, что мне хотелось без помех исследовать районы, лежащие далеко в стороне от обычного пути торговцев. Вскоре я подыскал подходящий челн - двухмачтовую куберту грузоподъемностью около 6 т, прочно выстроенную из каменного дерева, или итаубы,- материала, из которого строятся все лучшие суда в Амазонском крае и которое, говорят, долговечнее тика. Я зафрахтовал куберту у одного купца по дешевой цене - 500 рейсов, т. е. около 1 шиллинга 2 пенсов за день. Каюту, которая, как то обычно бывает на челнах этого рода, представляла собой четырехугольное строение с полом над уровнем ватерлинии, я приспособил себе под спальню и рабочее помещение. Мои ящики, наполненные коробками и лотками для образцов, были уложены с обеих сторон, а над ними располагались полки и крючки для небольшого запаса полезных для дела книг, ружей и ягдташей, ящичков, материалов для обработки снятых шкурок и хранения животных, ботанического пресса и бумаги, сушилок для насекомых и птиц и т. д. На полу была разостлана камышовая циновка, а мой свернутый гамак, предназначенный к употреблению только на берегу, служил мне подушкой. Под сводчатым навесом над трюмом в передней части судна спала команда; кроме того, там помещались мои сундуки, запас солонины и бакалеи, а также набор товаров, чтобы расплачиваться с полуцивилизованными или дикими обитателями внутренних областей. Такими товарами были кашаса, порох и дробь, несколько кусков грубой клетчатой бумажной ткани и ситца, рыболовные крючки, топоры, большие ножи, остроги, наконечники стрел, зеркала, бусы и прочие мелочи. Мы с Жозе потратили немало дней, чтобы уладить все эти дела. Нам надо было засолить для себя мясо и размолоть кофе. Нужно было запастись кухонной утварью, посудой, кувшинами для воды, набором плотничьих инструментов и многими другими вещами. Всю бакалею и прочие портящиеся предметы мы уложили в жестянки и коробки, так как убедились, что это единственный способ предохранить их от действия сырости и от насекомых. Когда все было готово, челн наш выглядел точно маленькая плавучая мастерская.

Мне удалось собрать немного сведений о реке, если не считать туманных сообщений о трудности судоходства и о фамиту, т. е. голоде, который царит на ее берегах. Как я уже упоминал, река имеет около 1000 миль в длину и течет с юга на север; по величине она занимает шестое место среди притоков Амазонки. Однако она судоходна для парусных судов только миль на 160 вверх от Сантарена. Самым хлопотным делом для нас было нанять матросов на судно. Жозе должен был стать за руль, но нам нужны были по крайней мере еще три матроса. Однако все усилия раздобыть матросов оказались тщетными. В Сантарене индейцев-лодочников меньше, чем в любом другом городе на реке. Обратившись к купцу, к которому я имел рекомендательные письма, и к бразильским властям, я убедился, что здесь можно рассчитывать чуть ли не на любое одолжение, только не на помощь рабочими руками. Однако чужеземец не может обойтись без них, потому что здесь не сыщешь ни одного индейца или метиса, который не был бы должен деньгами или работой тому или иному из власть имущих. Одно время я даже опасался, что мне придется отказаться из-за этого от своего проекта. Под конец после многих неудач и разочарований Жозе ухитрился нанять одного человека - мулата по имени Пинту, уроженца горнопромышленной области Внутренней Бразилии, который был хорошо знаком с рекой. С этими двумя спутниками я решился пуститься в дорогу в надежде найти еще кого-нибудь в первой же деревне по пути.

Мы покинули Сантарен 8 июня. Вода находилась тогда на самом высоком уровне, и мой челн стоял на якоре у задней двери нашего дома. Утро было прохладное, и дул свежий ветер, под которым мы быстро понеслись мимо выбеленных домов и крытых тростником индейских хижин предместий. Прелестная бухточка Мапири вскоре осталась позади, затем мы обогнули мыс Мария-Жозефы - выступ, образуемый высокими, увенчанными лесом утесами из глины табатинга.

Мыс этот ограничивает вид в сторону реки из Сантарена, и мы бросили здесь прощальный взгляд на город, до которого было миль 7-8, - яркую полоску белых домиков над темной водой. Перед нами лежала дикая, скалистая, необитаемая береговая полоса, и мы вышли уже в самый Тапажос.

На протяжении около 20 миль путь наш лежал прямо на запад. По мере приближения к мысу Куруру, где река отклоняется от своего курса на север, ветер крепчал. Громадное водное пространство расстилалось на запад и на юг, и сильный ветер поднимал большие волны. Пока мы огибали КуРУРУ" буксирный канат, на котором шла наша монтария за кормой, отвязался; мы попытались вернуть лодку, без которой, разумеется, во многих местах было бы трудно высадиться на берег, и едва не опрокинулись. Попробовали повернуть на другой галс вниз по реке, но из-за сильного ветра и отсутствия течения попытка оказалась напрасной. Канаты наши трещали, паруса рвались в клочья, и судно, которому, как оказалось, недоставало балласта, страшно кренилось. Вопреки совету Жозе я направил куберту в небольшую бухту, рассчитывая бросить там якорь и подождать, пока ветер подгонит лодку, но якорь волочило по гладкому песчаному дну, и судно пошло бортом на отлогий каменистый берег. После ловких маневров мы, получив немало шишек, ухитрились выйти из затруднения, пройдя на кливере в каком-нибудь волоске от скалистого мыса. Вскоре вслед за тем нас вынесло на гладкую воду укромной бухты, которая вела к очаровательнорасположенному селению Алтар-ду-Шан, и нам пришлось отказаться от попытки вернуть монтарию.

Маленькое поселение Алтар-ду-Шан (алтарь земли, или земляной алтарь) обязано своим своеобразным названием тому, что у входа в гавань расположен один из тех странных плосковерхих холмов, которые столь распространены в этой части Амазонского края и имеют форму высокого алтаря римско-католических церквей. Холм стоит обособленно и имеет значительно меньшую высоту, чем подобным образом срезанные холмы и хребты близ Алмейрина: возвышается он, вероятно, не больше чем на 300 футов над уровнем реки. Он лишен деревьев, но местами покрыт каким-то видом папоротника. В глубине бухты есть внутренняя гавань, которая сообщается протоком с рядом озер, расположенных в долинах между холмами и простирающихся далеко в глубь страны. Деревня населена почти одними только полуцивилизованными индейцами, в количестве от 60 до 70 семейств, и дома разбросаны широкими улицами на полоске муравы у подножия высокого, поросшего великолепным лесом хребта.

Я был до того восхищен местоположением поселения и многочисленностью редких птиц и насекомых в лесу, что посетил его на следующий год и провел там четыре месяца, собирая коллекции. Сама деревня - заброшенный уголок, населенный бедняками; староста (капитан трабальядóров, т. е. индейцев-работников) был старый равнодушный метис, который провел тут всю свою жизнь. Священник оказался личностью самой распутной - я редко встречал его трезвым; впрочем, он был белый и человек весьма способный. Могу здесь кстати упомянуть, что нравственный и ревностный священник - большая редкость в этой провинции; единственными служителями культа во всей стране, которые, по-видимому, искренне отдавались своему призванию, были епископ Пара и викарии Эги на Верхней Амазонке и Обидуса. Дома в селении кишели паразитами: в тростниковой крыше жили летучие мыши, под полом жалящие муравьи (формúга-ди-фóгу), на стенах тараканы и пауки. Очень немногие дома имели деревянные двери и запоры. Алтар-ду-Шан был первоначально поселением коренных жителей и назывался Бурарй. Здешние индейцы всегда враждебно относились к португальцам и во время беспорядков 1835-1836 гг. вместе с повстанцами нападали на Сантарен. Немногие из них спаслись от последовавшей резни, и потому теперь в деревне мало стариков и мужчин средних лет. Как во всех полуцивилизованных селениях, где индейцы утратили свое первоначальное добронравие и трудолюбие, ничего не приобретя у белых взамен, обитатели живут в величайшей нищете. Без сомнения, недостаток рыбы в светлых водах и каменистых бухтах окрестностей является отчасти причиной той бедности и вечного голода, которые господствуют здесь. Когда мы прибыли в бухту, наш челн окружила толпа полуголых поселян - мужчин, женщин и детей: каждый пришел поклянчить кусочек соленой пираруку "Христа ради". В сухой сезон они не так бедны. В мелких озерах и бухтах водится множество рыбы, и мальчики и женщины выходят по ночам бить ее острогой при факельном свете; факелы делают из связанных в пучки тонких полос зеленой коры с черешков пальм. Так добывают много превосходных видов рыбы; среди них пескада, белое и слоистое мясо которой, будучи сварено, по внешнему виду и вкусу сходно стреской, и тукунаре (Cichla temensis) - красивый вид с большим прелестно окрашенным пятнышком-глазком на хвосте. Здесь встречаются также много мелких лососевых и вид косорота под названием арамаса, который передвигается по чистому песчаному дну залива. В это время на отлогом берегу часто встречается один вид иглистого ската, нередко причиняющий купальщикам самую острую боль. Оружием этой рыбе служит сильная игла с зазубренными краями, около 3 дюймов длиной, растущая сбоку от мясистого хвоста. Я видел однажды женщину, раненную рыбой во время купания: она страшно кричала, и ее пришлось отнести в гамак, где она пролежала с неделю с сильными болями; я знал одного крепкого мужчину, который в течение нескольких месяцев не мог оправиться от такой раны.

Здесь применялся один способ рыбной ловли, которого я не видал до сих пор, но который, как я убедился впоследствии, очень широко употребляется на Тапажосе. Он заключается в использовании ядовитой лианы под названием тимбó (Paullinia pinnata) и пригоден только в спокойной воде протоков и озер. Несколько прутьев с ярд длиной растираются и вымачиваются в воде, которая быстро окрашивается вредным млечным соком растения. За какие-нибудь полчаса все мелкие рыбешки на довольно большом пространстве вокруг места отравления всплывают на поверхность, лежа на боку с широко раскрытыми жабрами. Яд оказывает на рыб, должно быть, удушающее действие; он медленно распространяется по воде, и по-видимому, очень малой примеси его достаточно, чтобы поразить рыбу. Обследуя воду в тех местах, где в прозрачной глубине на многие ярды кругом не видно было никакой рыбы, я раньше или позже, иногда даже сутки спустя, с изумлением находил большое количество мертвых рыб, всплывших на поверхность.

Население в течение большей части года занимается своими маленькими плантациями маниока. Всю тяжелую работу, например вырубку и выжигание леса, посадку и прополку, делают на плантации каждой семьи все соседи сообща, называя эту помощь пушерум, - обычай, сходный с би в лесных поселениях Северной Америки^*. Каждый пушерум сопровождается настоящим праздником. Пригласив соседей, семья готовит огромное количество перебродившего напитка, называемого здесь тароба,- из моченых маниоковых лепешек - и каши из маникуэйры. Эта последняя представляет собой сорт сладкого маниока, весьма отличный от юки перуанцев и макашейры бразильцев (Manihot aypi); у нее продолговатые сочные корни, которые становятся очень сладкими через несколько дней после уборки урожая^**. Этими-то незатейливыми яствами и угощает семья своих помощников. Разумеется, работа выполняется самым примитивным образом; все напиваются тароба, и нередко день завершается пьяной ссорой.

^* ("Би" (буквально "пчела" по-английски) - обычай североамериканских колонистов соединять свои усилия для коллективного оказания помощи кому-либо из соседей в выполнении тех или иных работ.)

^** (Сладкий маниок (Manihotaipi, или М. dulcis) в отличие от съедобного (М. utilissima) не ядовит, но мало урожаен и разводится реже. Иногда культивируется в оранжереях и комнатах как декоративное растение.)

Климат тут несколько более влажен, чем в Сантарене. Мне кажется, это следует отнести за счет того, что окрестность в отличие от открытых кампу покрыта густыми лесами. Я наслаждался здесь в сухой сезон лунными ночами больше, чем где бы то ни было еще в стране. Покончив с дневными трудами, я обыкновенно спускался к берегам залива и, прежде чем отправиться спать, отдыхал два-три часа, растянувшись на прохладном песке. Мягкий бледный свет, ложась на широкие песчаные пляжи и крытые пальмовыми листьями хижины, создавал впечатление пейзажа холодного севера среди зимы, когда на всем окружающем лежит снежный покров. Примерно раз в неделю идет сильный ливень, и кустарниковая растительность никогда не выжигается солнцем до такой степени, как в Сантарене. В промежутках между дождями жара и сухость растут изо дня в день; в первый день после дождя погода неустойчива - то печет солнце, то набегают облака; на другой день становится несколько суше и начинает дуть восточный ветер; затем наступают дни безоблачного неба и постепенно усиливающегося ветра. Когда такая погода простоит с неделю, на горизонте начинает собираться легкая дымка, скопляются облака, слышны раскаты грома, и, наконец, обычно в ночное время изливается освежающий дождь. Внезапное охлаждение, вызываемое дождями, порождает простуды, которые сопровождаются такими же симптомами, как и в нашем климате; за этим исключением, место вполне благоприятно для здоровья.

17 июня. Двое молодых людей вернулись, не встретив моей монтарии, а новую, как я убедился, здесь купить было невозможно. Капитан Томас сумел найти для меня лишь одного матроса - грубоватого, но послушного молодого индейца по имени Мануэл. Сегодня утром он явился на борт в в 8 часов, и мы, подняв якорь, продолжали наше путешествие.

Ветер весь день был слабый и изменчивый, и к 7 часам вечера мы прошли всего около 15 миль. Берег образовывал ряд длинных мелководных заливов с песчаными пляжами, на которых длинной полосой бурунов разбивались волны. Десятью милями выше Алтар-ду-Шана расположен мыс Кажетуба, заметный издалека. Около полудня, воспользовавшись затишьем, мы посадили лодку на мель и пошли вброд на берег, но леса оказались почти непроходимы, и не было видно ни одной птицы. На песке вдоль пляжа мы видели множество утонувших крылатых муравьев; все они относились к одному виду - к страшным формига-ди-фогу (Myrmica saevissima): мертвые или полумертвые тела их громоздились полосой в дюйм или два в высоту и в ширину, и полоса эта тянулась без перерыва целые мили у самой воды. Прошлой ночью внезапно нагрянувший ветер сбросил в реку тысячи летевших муравьев, затем их вынесло волнами на берег. В 7 часов мы оказались около устья протока, ведущего к маленькому озеру Арамана-и; ветер стих, и мы, ориентируясь по огням на берегу, бросили якорь около дома Жерониму - знакомого мне поселенца; он показал нам уютную маленькую гавань, где можно было в безопасности провести ночь. Река здесь не меньше 10 миль в ширину; в этот сезон тут нет ни островов, ни мелей. Противоположный берег днем представлялся длинной узкой полоской леса на фоне смутно вырисовывавшихся серых холмов.

Сегодня (19-го) дул попутный ветер, который привел нас к устью протока Пакиатуба, где жил надзиратель округи сеньор Сиприану, которому я привез распоряжение капитана Томаса предоставить мне еще одного матроса. Мы с большим трудом нашли место для высадки. Берег в этом месте представлял собой полосу ровной, покрытой густым лесом земли, по которой протекал извилистый ручеек, или проток, давший название маленькому разбросанному селению, скрытому в чаще; холмы здесь отступали на 2 или 3 мили в глубь местности. Значительная часть леса была затоплена, стволы очень высоких деревьев около устья протока уходили на 18 футов под воду. Мы потеряли два часа, прокладывая себе шестами дорогу через затопленный лес в поисках гавани. Каждый обследованный нами залив кончался лабиринтом, заросшим кустарником, но под конец крики петухов привели нас к цели. Мы кликнули монтарию, и показался мальчик- индеец, который вел лодку по мрачным зарослям; но он был до того встревожен, как я полагаю, увидев странного белого человека в очках, кричащего с носа судна, что быстро отпрянул в кусты.

Лишь когда заговорил Мануэл, он вернулся, и мы отправились на берег; монтария лавировала по угрюмому, мрачному фарватеру, образовавшемуся после того, как были срезаны нижние ветки и подлесок. Тропа к домам оказалась узкой песчаной аллеей среди деревьев громадной высоты, покрытых ползучими растениями; с эпифитов на ветвях деревьев свисало огромное количество длинных воздушных корней.

Мы миновали одну низенькую курную хижину, наполовину утопавшую в листве, и тропа разошлась; мальчик нас уже покинул, и мы свернули не туда, куда следовало. Но вскоре нас остановил лай собак, и из лабиринта кустарников с криком "О dacasa!" (Эй, из дома!), как то принято при приближении к жилищу, показался темнокожий туземец кафузу с самым непривлекательным выражением лица, вооруженный длинным ножом, которым как будто заострял кол. Он направил нас к дому Сиприану, до которого было около мили по другой лесной дороге. То обстоятельство, что кафузу вышел вооруженный навстречу гостям, очень удивило моих спутников, и они в продолжение нескольких дней рассказывали об этом во всех селениях, которые мы посещали. В этих глухих местах пришельцы рассчитывают встретить самое щедрое и доверчивое гостеприимство. Однако, как заметил Мануэл, малый этот мог быть одним из не получивших помилования вождей мятежников, поселившимся здесь после обратного взятия Сантарена в 1836 г. и живущим в страхе, что его откроют сантаренские власти. После всех наших злоключений Сиприану дома не оказалось. Его большой дом был полон людей - старых и молодых, женщин и детей, и все это были индейцы или мамелуку. Вокруг большого строения стояло несколько меньших хижин, а также обширные открытые навесы с печами для маниока и примитивные деревянные мельницы для растирания сахарного тростника на патоку. Все жилища утопали в зелени; вряд ли нашелся бы более заброшенный уголок, но на всем хозяйстве лежал какой-то отпечаток довольства. Жена Сиприану, миловидная молоденькая мамелука, наблюдала за упаковкой фариньи. Две или три старухи, сидя на цыновках, плели корзины из узких полос коры с черешков пальмового листа, другие выкладывали корзины изнутри широкими листьями одного вида маранты, а затем наполняли их фариньей, которую предварительно отмеряли каким-то примитивным прямоугольным сосудом. Оказалось, что сеньор Сиприану был крупным поставщиком этого продукта питания и продавал сантаренским купцам 300 корзин (по 60 фунтов в каждой) ежегодно. К моему огорчению, нам не удалось повидать Сиприану, но ожидать его было бесполезно, так как нам сказали, что все мужчины сейчас заняты на пушерумах, и он не мог бы оказать нам той помощи, в которой я нуждался. Мы вернулись к челну вечером, а выйдя в реку, стали на якорь и заночевали.

20 июня. Весь день 20-го дул слабый ветер с берега, и мы прошли всего 14-15 миль к 6 часам пополудни, когда вследствие затишья бросили якорь в устье узкого протока Тапаиуна, который проходит между большим островом и материком. Около 3 часов мы миновали Боин - селение на противоположном (западном) берегу. Ширина реки здесь 6 или 7 миль: деревня на возвышенности напротив предстала нам лишь в виде какого-то расплывчатого белого пятна; вследствие отдаленности нельзя было различить отдельные дома. Берег, вдоль которого мы плыли сегодня, служит продолжением затопляемой низменности Пакиатубы.

21 июня. На следующее утро мы шли по протоку Тапаиуна, ширина которого колеблется от 400 до 600 ярдов. Продвигались мы все же медленно, так как ветер по большей части дул как раз нам навстречу, и часто останавливались, чтобы побродить по берегу. Повсюду, где почва была песчаная, ходить по берегу было невозможно из-за свирепых жалящих муравьев, укус которых бразильцы сравнивают с уколом раскаленной докрасна иглы. Вряд ли хоть какой-нибудь квадратный дюйм земли был свободен от них. Около 3 часов пополудни мы проскользнули в тихий тенистый проток, на берегах которого жил один трудолюбивый белый поселенец. Я решил провести здесь остаток дня и ночь и попытаться раздобыть свежей провизии, потому что наш запас соленой говядины уже почти иссяк. Дом был прекрасно расположен: маленькую гавань ярко разукрашивали водяные растения Ponderia, покрытые теперь пурпурными цветами, и когда мы подошли, с них с криком слетели стаи длинноногих водяных птиц. Хозяин послал с моими людьми мальчика, чтобы показать им лучшее место для рыбной ловли вверх по протоку, а вечером продал мне кур и несколько корзин с бобами и фариньей. Люди вернулись с изрядным уловом жандиа, красивой пятнистой рыбы из семейства сомов, и пираньи, вида лосося. Есть несколько видов пираньи, многими из них изобилуют воды Тапажоса. Они ловятся чуть ли не на любую наживку, так как вкус у них неразборчивый, а аппетит самый неограниченный. Они часто хватают за ноги купающихся около берега, нанося жестокие раны своими сильными треугольными зубами. В Пакиатубе и здесь я добавил к моей коллекции около 20 видов мелких рыб, пойманных на удочку или руками в мелководных озерцах в лесной тени.

Матросы мои ночевали на берегу, и Пинту вернулся утром на борт пьяный и держался вызывающе. По словам Жозе, который остался трезв и был встревожен буйным поведением Пинту, последний вместе с хозяином дома провел большую часть ночи, распивая агуардéнти-ди-бейжý - хмельной напиток, получаемый перегонкой из маниокового корня. Мы ничего не знали о прошлом этого человека - высокого, сильного, своевольного, и тут нам пришло в голову, что он не вполне безопасный спутник в дикой стране вроде этой. Я подумал, что лучше всего было бы как можно скорее добраться до следующего поселения - Авейруса и там избавиться от Пинту. Путь наш лежал сегодня вдоль высокого скалистого берега, который тянулся без перерыва около 8 миль. Высота отвесных скал составляла от 100 до 150 футов; в расщелинах росли папоротники и цветущие кустарники, а на вершине - роскошный лес, как и в других местах на речных берегах. Волны с грохотом бились о подножие этих негостеприимных барьеров. В 2 часа пополудни мы миновали вход в маленькую живописную гавань, образуемую брешью в обрывистом берегу. Здесь поселилось несколько семейств; селение называется Ита-Пуама, т. е. "стоящая скала",- по замечательному одинокому утесу, который поднимается у входа в маленькую гавань. Неподалеку за Ита- Пуамой мы миновали селение Пиньел, которое, подобно Бойну, лежит на возвышенности западного берега реки, имеющей здесь 6 или 7 миль в ширину. Перед Пиньелом тянется цепь низменных островков, а несколько дальше на юг почти на середине реки расположен большой остров Капитарй.

23 июня. В 10 часов утра 23-го ветер посвежел. По небу далеко вниз по реке начала стелиться густая черная туча; впрочем, буря, которую она предвещала, не достигла нас, так как угрожающая темная гряда прошла с востока на запад, и все ее действие заключалось в том, что она двинула вверх по реке столб холодного воздуха и вызвала ветер, под которым мы быстро помчались вперед. После полудня ветер усилился до штормового; мы пошли дальше на одном только фоке, а двое матросов навалились на гик^*, чтобы парус и рангоут не разнесло в клочья. Скалистый берег тянулся миль на 12 выше Ита-Пуамы; его сменила полоса болотистой низменности, которая некогда была, очевидно, островом, но проток, отделявший ее от материка, занесло илом. В этом месте расположен остров Капитари, а за ним, на противоположном берегу, еще одна группа островков - Жакаре, так что ширина реки здесь не превышает каких-нибудь трех миль. Хотя течение не ощущалось, маленькая куберта чуть ли не летела вдоль берега, мимо обширных болот, обрамленных густыми зарослями плавучих трав. Под конец, обогнув низменный мыс, мы снова увидели возвышенность на правом берегу реки, и показалось селение Авейрус, в гавани которого мы бросили якорь в конце дня.

^* (Гик - горизонтальный шест, прикрепленный одним концом к мачте и растягивающий нижний край паруса.)

Авейрус - маленькое поселение, насчитывающее всего 14 или 15 домов, помимо церкви; но это резиденция властей большого округа - священника, жуúс-ди-паса (мирового судьи), полицейского, суб-делегаду и капитана трабальядоров. В округ входит Пиньел, который мы оставили на левом берегу реки милями 20 ниже. В 5 милях за Авейрусом, тоже на левом берегу, лежит миссионерская деревня Санта-Крус, состоящая из 30-40 семейств крещеных индейцев мундуруку. Ими в настоящее время управляет один католический монах, и они не подчиняются авейрусскому капитану трабальядоров. В южном направлении отсюда открывается великолепный вид на реку: она имеет от 2 до 3 миль в ширину, на ней раскинулись зеленые островки, а по обоим берегам тянутся, теряясь вдали, цепи холмов. Я решил остановиться здесь на несколько недель, чтобы собрать коллекции. Высадившись, я прежде всего позаботился о жилище. Дело вскоре уладилось: староста селения капитан Антониу был предупрежден о моем приезде, и еще до наступления ночи все необходимые ящики и инструменты были разложены по местам и подготовлены для работы.

Здесь я прогнал Пинту, который снова напился допьяна и затеял ссору через несколько часов после того, как вышел на берег. К великому моему облегчению, он уехал на следующий же день на небольшом торговом челне, который зашел сюда по пути в Сантарен. Одновременно распростился со мной индеец Мануэл, нанявшийся сопровождать меня только до Авейруса; таким образом, я оказался в полной зависимости от капитана Антониу - только он мог доставить мне новых людей. Капитаны трабальядоров, назначаемые бразильским правительством, пользуются правом предоставлять рассеянных по их округам индейцев-работников и лодочников в распоряжение проезжих путников, когда это понадобится. Общины объединены полувоенной организацией; из самых степенных индейцев назначены сержанты, и всех членов организации собирают дважды в год в главном селении округа. Впрочем, капитаны повсюду злоупотребляют властью, присваивая себе исключительное право пользоваться услугами своих людей, и добиться у них матросов можно только в виде любезности с их стороны. Капитан Антониу отнесся ко мне с большим уважением и обещал дать двух хороших индейцев, когда я буду готов продолжать путешествие.

Из происшедшего за время моего сорокадневного пребывания в Авейрусе мало что заслуживает упоминания. Время протекало в спокойных, регулярных занятиях естественной историей: каждое утро я совершал далекую прогулку по лесу, который подступал сзади к самым домам, а послеполуденные часы были заняты обработкой и изучением собранных коллекций. Священник был добрый старик, только несколько скучный, так как вряд ли мог говорить о чем-нибудь, кроме гомеопатии,- он стал страдать этой манией после недавнего посещения Сантарена. У него были португальский гомеопатический словарь и маленькая кожаная сумка со стеклянными трубками, наполненными пилюлями, которыми он врачевал всю деревню. Между женщинами из дома священника и из дома капитана - единственными белыми женщинами в поселении - существовала, по-видимому, жестокая вражда. Забавно было наблюдать, как важно шествовали они по воскресеньям в церковь, щеголяя друг перед другом накрахмаленными муслиновыми платьями. Я встретил здесь одного неглупого молодого человека из местных жителей, уроженца провинции Гояс: он обследовал окрестность в поисках золота и алмазов. Он уже совершил путешествие вверх по одному из притоков и заявил мне, что нашел один алмаз, но не имел возможности продолжить изыскания, потому что индейцы, которые сопровождали его, отказались оставаться с ним; теперь он ожидал капитана Антониу, чтобы тот помог ему людьми за долю в выручке от предприятия. Казалось, не вызывало никакого сомнения, что золото изредка встречается в двух-трех днях пути от Авейруса; однако всякие более или менее продолжительные поиски невозможны вследствие недостатка пищи и нетерпеливости индейцев, которые не придают никакой цены драгоценному металлу и питают отвращение к утомительному труду золотоискателей. Без индейцев же обойтись невозможно: они нужны, чтобы грести в лодках.

Погода в продолжение июля была неизменно ясная; дождя не выпало ни капли, и вода в реке быстро спадала. По утрам в течение двух часов после восхода солнца было очень холодно: вставая с гамаков, мы с удовольствием закутывались в одеяла и быстрым шагом расхаживали в лучах раннего солнца. Но после полудня зной становился изнурительным, потому что пылающее солнце светило в это время прямо на фасады выстроившихся в ряд белых домов, и редко хоть какой-нибудь ветер смягчал его действие. Я начал теперь понимать, почему воздух притоков Амазонки так неблагоприятен для здоровья, между тем как на главной реке люди почти вовсе не страдают от заболеваний, связанных с малярией. Причина заключается, без сомнения, в медленном течении воды в притоках в сухой сезон и в отсутствии прохладного амазонского пассата, который очищает воздух по берегам главной реки^*. Пассат постоянно дует в одном направлении - почти прямо на запад, так что на долю притоков, которые текут по большей части под прямым углом к Амазонке и притом очень медленно на больших расстояниях от устий, выпадают все ужасы почти неподвижного воздуха и стоячей воды.

^* (Несмотря на то, что Бейтс, как и все его современники, неправильно представлял себе сущность малярии, полагая, что она вызывается какими-то "вредными испарениями", факторы, определяющие наличие малярии на притоках (медленное течение воды в притоках и отсутствие прохладного амазонского пассата) и отсутствие ее на главной реке (быстрое течение и пассат, очищающий воздух по берегам), указаны им правильно: понятно, что именно указанные факторы способствуют размножению комаров - переносчиков болезни на притоках и препятствуют размножению их на главной реке.)

Авейрус можно назвать штаб-квартирой жалящих муравьев, которые справедливо могут рассматриваться как бич этой прекрасной реки. Тапажос почти лишен насекомых-паразитов других областей - москитов, комаров, мотук и пиумов, но формига-ди-фогу, пожалуй, большее бедствие, чем все остальные вместе взятые. Они встречаются только на песчаных почвах в открытых местах и размножаются, по-видимому, по большей части по соседству с домами и заброшенными деревушками вроде Авейруса; в тени лесов они вообще не водятся. Я видел их почти повсюду на берегах рек Амазонского бассейна, но на самой главной реке вид этот встречается не очень часто, и присутствие его едва заметно, потому что на человека он не нападает, а укус его не столь ядовит, как у того же вида на берегах Тапажоса. За несколько лет до моего посещения Авейрус был заброшен из-за этих маленьких мучителей. Жители лишь недавно вернулись в свои дома, полагая, что численность муравьев сократилась. Это мелкие муравьи блестяще-красноватого цвета, мало отличающиеся от обычных красных жалящих муравьев нашей родины (Murmica rubra), но боль и раздражение от их укуса гораздо сильнее. Муравьи подрыли почву подо всей деревней; земля пробуравлена входами в их подземные галереи, и вокруг разбросаны небольшие песчаные купола, где насекомые греют свою молодь поблизости от поверхности земли. Дома кишат муравьями: они оспаривают у обитателей каждый кусок пищи и в поисках крахмала портят платье. Все съестные припасы приходится подвешивать в корзинах к стропилам, как следует пропитывая веревку копайским бальзамом - единственным известным средством, отгоняющим муравьев. Нападают они, по-видимому, из одного только злонравия: если мы останавливались на несколько мгновений на улице, даже на некотором расстоянии от муравейников, муравьи непременно набрасывались на нас и причиняли жестокую боль. В то мгновение, когда муравей касается человеческого тела, он цепляется за него челюстями, поджимает хвост и жалит что есть мочи. Усаживаясь вечером перед домом в кресла поболтать с соседями, мы вынуждены были класть ноги на скамеечки, ножки которых, как и у кресел, были обильно смазаны бальзамом. Точно таким же образом приходилось мазать канаты гамаков, чтобы избавиться от посещения муравьев во время сна.

Жители заявляют, что жалящие муравьи не были известны на Тапажосе до беспорядков 1835-1836 гг., и полагают, что полчища их выросли из крови убитых кабáна, т. е. мятежников. Число муравьев, без сомнения, с тех пор выросло, но причина заключается в обезлюдении деревень и буйном росте сорняков на прежде расчищенных и содержавшихся в чистоте местах. Я уже упоминал о полосе из трупов крылатых особей этого вида, тянувшейся по песчаным берегам ниже по реке. Так как исход самцов и самок из муравейников имеет место в конце дождливого сезона (июнь), порывы ветра сносят рои в реку, а волны выбрасывают их затем на берег. Мне рассказывали, что эта массовая гибель муравьев происходит ежегодно и что такое же плотное скопление их трупов, какое я видел лишь в одном месте, тянется вдоль берегов реки на 12-15 миль.

В лесу за Авейрусом я не встретил ничего нового, если не считать насекомых, которых здесь было очень много. Лес не слишком густ, и широкие солнечные тропы, окаймленные пышными зарослями плаунов, которые привлекают насекомых, тянутся от селения к болотистой лощине, или игапо, расположенной за милю от берега. Одних только дневных бабочек в продолжение сорока дней я поймал или видел на расстоянии не дальше получаса ходьбы от селения не менее 300 видов. Число это больше того, какое насчитывается во всей Европе. Из обезьян я встретил только Callithrix moloch, относящуюся к виду, называемому индейцами ваиапу-саи. Эта не очень крупная обезьяна одета длинной бурой шерстью, а кисти рук у нее белесые. Хотя она близко родственна капуцинам, в ней совершенно нет их беспокойной живости - это угрюмое апатичное животное. Ваиапу-саи водятся небольшими стаями, по пять-шесть особей, и бегают по сучьям деревьев. Я поймал одну из них на низкорослом плодовом дереве на задворах нашего дома однажды утром на заре. Это единственный известный мне случай, когда обезьяна была поймана в подобном месте. Поскольку дерево стояло обособленно, ей нужно было спуститься на землю с деревьев соседнего леса и пройти некоторое расстояние по земле. Туземцы держат иногда эту обезьяну у себя, пытаясь приручить, но забавного ручного зверька из нее не получается, и в неволе она живет очень недолго.

Я узнал, что в лесах на другом берегу реки обитает белый капуцин каиарáра-брáнка; обезьяны этого вида я до сих пор не встречал, но мне очень хотелось ее раздобыть, поэтому, когда однажды представился случай - наш хозяин переправлялся через реку в большой лодке, я отправился с ним на поиски обезьяны. Нас было всего человек 20, а лодка была старая, поизносившаяся посудина, у которой зияющие щели были кое-как заделаны паклей и варом. Вдобавок к пассажирам-людям мы везли с собой трех овец, которых капитан Антониу только что получил из Сантарена и собирался присоединить к стаду своей новой скотоводческой фермы на другом берегу. Десять гребцов-индейцев быстро повезли нас через реку. Река имела здесь в ширину никак не меньше 3 миль, да и течение ощущалось весьма сильно. Когда лодка должна переправиться через главное русло Амазонки, ей нужно подняться по берегу на полмили или еще больше, чтобы возместить снос по течению; здесь же, в низовьях Тапажоса, необходимости в этом нет. Где-то на полпути овца, перебираясь на другое место, пробила ногой дыру в дне лодки. Пассажиры приняли это совершенно равнодушно, хотя вода угрожающе прибывала, и я полагал, что мы неизбежно утонем. Капитан Антониу снял с себя носки, чтобы остановить ими течь, и пригласил меня и жуис-ди-паса, находившегося среди нас, сделать то же самое, между тем как индейцы вычерпывали воду куями [сосудами из тыквы]. Таким образом нам удалось удержаться на воде, пока мы не добрались до места назначения, и тогда матросы законопатили течь для обратного путешествия.

Мы высадились неподалеку от устья тенистого протока, на берегах которого расположились среди густого леса дома нескольких поселенцев - индейцев и мамелуку. Тропа к скотоводческой ферме проходила сначала по полосе болотистого леса, а потом взбиралась по склону и уходила в прекрасный простор степи, перемежающейся с отдельными лесными участками. Лесистая часть приходилась на лощины с торфянистой почвой густого шоколадно-коричневого цвета. На возвышенных, холмистых частях кампу, поросших травой, почва была светлее и содержала больше песка. Оставив наших друзей, мы с Жозе взяли ружья и углубились в лес на поиски обезьян. Мы быстро шагали, и я чуть не наступил на гремучую змею, которая лежала, вытянувшись почти по прямой линии, на обнаженной песчаной тропинке. Она не сделала ни малейшего движения, чтобы уступить дорогу, и я, не будучи в состоянии задержать свои шаги на быстром ходу, избежал опасности своевременным резким прыжком. Мы пытались раздразнить вялое пресмыкающееся, швыряя в него горсти песку и ветки, но оно только приподняло свой отвратительный роговой хвост и затрясло кольцами. Змея начала довольно живо двигаться только тогда, когда мы пристукнули ее палкой по голове, не желая стрелять, чтобы не распугать дичь.

Мы не увидели никакой белой каиарары, но зато встретили стаю обыкновенного светло-бурого, родственного вида (Cebus albifrons?), и убили одну обезьяну в качестве образца. Один житель с этого берега реки рассказал нам, что белый вид водится дальше на юг, за Санта-Крусом. Светло-коричневая каиарара довольно широко распространена в лесах равнинной области. Я очень часто встречал ее на берегах Верхней Амазонки, где получал неизменное удовольствие, наблюдая, как стая обезьян прыгает на деревьях; к этому виду относятся самые искусные прыгуны изо всей группы. Стая состоит из 30 или более особей, которые путешествуют гуськом. Когда вожак стаи добирается до самой крайней ветви высокого дерева, он ни мгновения не колеблясь прыгает в воздух и опускается на купол податливой листвы соседнего дерева, быть может на 50 футов ниже; все остальные следуют его примеру. Падая, они хватаются за ветви руками и хвостом, мгновенно восстанавливают равновесие и пускаются дальше по ветвям и сучьям к следующему дереву. Каиарара обязана этим своим названием на языке тупи, означающим "большеголовый ара" (акаин - голова, а арара - ара), непропорционально большим размерам головы по сравнениюс туловищем. Туземцы часто держат ее в своих домах как ручное животное.

Я держал одну каиарару у себя около года: она сопровождала меня в путешествиях и стала весьма бесцеремонной, неизменно забираясь ко мне под одеяло в сырые ночи. Это самое беспокойное создание, но она не игрива, подобно большинству американских обезьян; неугомонность ее нрава проистекает, по-видимому, от сильной раздражительности и недовольства. Об этом свидетельствуют озабоченное, страдальческое и изменчивое выражение ее лица и отсутствие цели в движениях. Поведением своим каиарара напоминает капризного ребенка: она не кажется счастливой даже тогда, когда у нее вдоволь бананов - любимой ее пищи; она готова бросить собственную еду, для того чтобы выхватить кусок из рук своих подруг. Этими психическими особенностями она отличается от своих ближайших сородичей; другой распространенный капуцин, прего (Cebus cirrhifer), встречающийся в том же лесу, - животное, гораздо более спокойное и добродушное; он тоже склонен ко всяким шалостям, но последние обычно носят игривый характер.

Каиарара держит весь дом в состоянии вечной суматохи; если обезьяна встревожена, голодна или ее снедает зависть, она жалобно вопит; впрочем, она всегда производит тот или иной шум, часто морща рот и испуская ряд громких звуков, похожих на свист. Моя ручная обезьянка, когда я ее выпускал, обыкновенно бежала за мной, опираясь некоторе время на задние ноги, хотя ее этому и не учили. Однажды она нанесла мне смертельную обиду, убив в один из своих припадков ревности другую мою любимицу - ночную обезьянку с совиным лицом (Nyctipithecus trivirgatus). Кто-то дал одной обезьянке плод, которого домогалась другая, и между ними вспыхнула ссора. Ночная обезьянка сражалась только лапами, царапаясь и шипя, точно кошка; каиарара вскоре одержала верх и, прежде чем мне удалось вмешаться, прикончила свою соперницу, раскусив ей зубами череп. После этого я от нее избавился.

Когда вечером мы переправлялись через реку обратно в Авейрус, около лодки с огромной вышины упал вниз головой хорошенький попугай,- по-видимому, из стаи, которая сражалась в воздухе. Один из индейцев достал его для меня из воды, и я с изумлением обнаружил, что птица не повреждена. Ссора произошла, вероятно, из-за подруг, и нашего маленького незнакомца на время оглушил удар по голове, который нанес ему клювом какой-нибудь ревнивый товарищ. Это был вид Conurus guianensis, называемый туземцами макаранá,- у него зеленое оперение с ярко-алым пятном под крыльями. Мне хотелось сохранить птицу живой и приручить, но все наши усилия примирить ее с неволей оказались тщетными: сна отвергала пищу, кусала всякого, кто подходил к ней близко, и, пытаясь освободиться, испортила свое оперение. Мои друзья в Авейрусе говорили, что этот вид попугаев никогда не поддается приручению. После того как я провозился с неделю, мне посоветовали отдать упрямое создание одной старой индианке, которая, как говорили, искусно приручала птиц. Через два дня она вернула попугая, ставшего почти таким же ручным, как бесцеремонные попугайчики из наших птичников. Я держал у себя эту птицу больше двух лет; она выучилась недурно разговаривать, и на нее смотрели, как на диво, поскольку этого попугая так трудно приручить. Мне неизвестно, какого рода искусство употребила старуха; капитан Антониу утверждал, что она кормила птицу своей слюной. По-моему, почти все животные так удивительно приручаются в домах туземцев главным образом потому, что с ними там обращаются ровно и мягко и позволяют свободно бегать по комнатам. Наш макарана иногда сопровождал нас на прогулках, кто-нибудь из ребят нес его у себя на голове. Однажды во время дальней экскурсии по лесу он исчез - вероятно, уцепился за нависший сук и убежал в чащу, прежде чем мальчик что-нибудь заметил. Три часа спустя, когда мы возвращались по той же тропинке, нас как ни в чем не бывало приветствовал голос: "Макарана!" Мы некоторое время осматривались, но ничего не увидели, и только когда вновь услышали с ударением: "Макарана-а!" - разглядели маленького беглеца, наполовину скрытого в листве дерева. Он спустился к нам, явно обрадованный встречей не меньше, чем мы сами.

После того как я получил двух обещанных матросов - крепких молодых индейцев лет по 17-18 по имени Рикарду и Алберту, я вторично посетил западный берег, но на этот раз в собственном челне; я задумал раздобыть экземпляры белого капуцина. Мы переправились сначала к деревне Санта-Крус, основанной миссионерами. Она состоит из 30 или 40 прилепившихся одна к другой убогих глиняных лачуг, вытянувшихся тремя прямыми безобразными улицами на высоком галечном берегу. В селении мы нашли только двух-трех стариков и старух да нескольких детей. Позади деревни протянулась узкая полоска леса, за которым лежат возвышенные обнаженные кампу с глинистой и галечной почвой. К югу местность по берегу носит такой же характер: цепь скудно поросших лесом холмов, открытые травянистые пространства и лесистые лощины. За три дня мы пересекли лес и кампу из конца в конец, но не встретили ни обезьян, ни чего-нибудь другого, что вознаградило бы нас за потраченное время и труды. Почва в округе была, по-видимому, слишком сухой: в это время года, как я заметил в других местах страны, млекопитающие и птицы устремляются к более влажным областям леса; поэтому мы приступили к тщательному обследованию низменной и отчасти болотистой полосы по берегу к северу от Санта-Круса. Мы провели там два дня, высаживаясь во многих местах и проникая на порядочное расстояние в глубь местности. Несмотря на безуспешность поисков белого капуцина, время не было потеряно зря, потому что я добавил к своей коллекции несколько мелких птиц новых видов. На второй вечер мы неожиданно встретились со стаей своеобразных орлов с очень длинным и тонким крючковидным клювом - Rostrhamus hamatus; стая состояла из полусотни птиц. Они сидели на кустах, которые окружали мелководную лагуну, отделенную от реки поясом плавучей травы; мои матросы сказали, что орлы питаются жабами и ящерицами, встречающимися по берегам прудов. Птицы являли прекрасное зрелище, когда взлетали и кружились в воздухе на огромной высоте. Нам удалось добыть только один экземпляр.

Прежде чем вернуться в Авейрус, мы еще раз посетили проток Жакаре, ведущий к скотоводческой ферме капитана Антониу, чтобы пополнить коллекцию редкими и красивыми насекомыми, встречающимися здесь в большом количестве; мы высадились в гавани около дома одного из поселенцев. Хозяина не было дома, и жена его, миловидная молодая женщина,- темнокожая мамелука со свежим, смуглым цветом лица и нежно-розовыми щеками, готовила вместе с другой крепкого сложения амазонкой удочки, чтобы отправиться ловить рыбу на обед. Теперь был сезон тукунаре, и сеньора Жуакина показала нам мух, которые служат приманкой для этих рыб и которых она собственноручно насаживала на перья попугаев. Удочки делаются из гибких бамбуковых прутьев, а лесы - из волокон ананасовых листьев. Среди индианок и метисок не часто встречаются женщины, которые добывали бы себе пищу так же, как эти отважные дамы, хотя все они опытные гребцы и нередко переправляются через широкие реки в своих утлых лодчонках без помощи мужчин. Возможно, что подобные группы индианок и дали повод для баснионароде амазонок, сочиненной первыми испанскими исследователями страны. Сеньора Жуакина пригласила нас с Жозе на обед после полудня, чтобы угостить тукунаре, затем обе смуглые рыбачки, положив гребки на плечи и подвернув сорочки, пошли к своим челнам. Послав двух индейцев в лес нарезать пальмовых листьев для починки крыши на нашей куберте, мы с Жозе бродили тем временем по лесам, опоясывавшим кампу. Вернувшись, мы застали в доме у нашей хозяйки самое щедрое угощение. На циновке была разложена белоснежная скатерть, для каждого гостя стоял прибор, а рядом с ним - кучка свежеприготовленной ароматной фариньи. Вскоре вареные тукунаре были извлечены из котелков и поставлены перед нами. Я подумал, как счастливы должны быть мужья подобных женщин. Несомненно, индианки и мамелуку - превосходные хозяйки; они трудолюбивее мужчин и по большей части сами производят фаринью на продажу, причем кредит их у речных торговцев всегда стоит выше, чем кредит их супругов. Меня немало изумило количество пойманной ими рыбы: ее оказалось достаточно на всех, в том числе на нескольких детей, двух стариков из соседней хижины и моих индейцев. Я преподнес нашим добросердечным хозяйкам небольшой подарок - иголки и швейные нитки - очень ценные здесь предметы, и вскоре мы снова сели в лодку и переправились через реку обратно в Авейрус.

2 августа. Покинули Авейрус; мы решили подняться по притоку Купари, который впадает в Тапажос миль на 8 выше этого селения, а не продвигаться вперед по главной реке. Я охотно посетил бы селения племени мундуруку, расположенные за первым водопадом на Тапажосе, если бы это оказалось совместимым с другими целями, которые я имел в виду. Но, чтобы совершить это путешествие, понадобился бы челн, более легкий, нежели мой, и шесть или восемь гребцов- индейцев, а достать их в моем положении было совершенно невозможно. Представлялась, однако, возможность увидеть это прекрасное племя на Купари: одна группа жила в верховьях реки. Расстояние от Авейруса до последнего цивилизованного поселения на Тапажосе - Итаитубы - составляет около 40 миль. Водопады начинаются неподалеку за этим селением. Десять грозных водопадов, или порогов, следуют один за другим с промежутками в несколько миль; главные из них - Коаита, Бубуре, Салту-Гранди (около 30 футов вышины) и Монтанья. Челны торговцев из Куяба, ежегодно спускающиеся в Сантарен, приходится разгружать у каждого водопада, и индейцы переносят грузы сушей на своих спинах, между тем как пустые суда волокут бечевой через препятствия. Купари мне описывали как реку, которая течет по влажной глинистой долине, покрытой лесами и изобилующей дичью, между тем по берегам Тапажоса за Авейрусом лежали пустынные песчаные кампу с хребтами обнаженных или скудно поросших лесом холмов - местность такого рода всегда оказывалась чрезвычайно бедной естественноисторическими объектами во время сухого сезона, который как раз наступал.

Мы вошли в устье Купари на следующий день (3 августа) вечером. Река была не шире 100 ярдов, но очень глубокая: на середине мы не достали дна линем в 8 фатомов. Берега поросли великолепным лесом; знакомая листва какао, росшего в изобилии среди массы других деревьев, напомнила мне леса главной Амазонки. Мы гребли 5 или 6 миль, преимущественно в юго-восточном направлении, хотя река делала много крутых поворотов, и остановились на ночь в доме одного поселенца, расположенном на возвышенном берегу, куда взобраться можно было по грубым деревянным ступеням, укрепленным в глинистом склоне. Хозяева дома, два брата- метиса, занимали вместе со своими семьями большое, просторное помещение; один из них был кузнец, и мы застали его вместе с двумя парнями-индейцами за работой у горна в открытом сарае под сенью манговых деревьев. Это были сыновья португальского иммигранта, который поселился здесь 40 лет назад и женился на женщине из племени мундуруку. Он был, должно быть, человек куда более трудолюбивый, чем большинство его соотечественников, эмигрирующих в Бразилию в наши дни. На обширном пространстве за домом, в рощах апельсинных, лимонных и кофейных деревьев, еще сохранились следы былой обработки, низменные земли занимала большая какаовая плантация.

На следующее утро один из братьев принес мне красивого опоссума, которого поймали в курятнике перед самым восходом солнца. Зверек чуть поменьше крысы; шерстка у него мягкая, коричневого цвета, более бледная снизу и на мордочке, по каждой щеке проходит черная полоска. Это был уже третий вид сумчатых крыс, который мне удалось пока раздобыть; однако численность этих животных весьма значительна в Бразилии, где они занимают место землероек Европы. Землеройки, да, впрочем, и вообще весь отряд насекомоядных млекопитающих, совершенно отсутствуют в тропической части Америки. Один вид этих крысоподобных опоссумов - водный и снабжен перепончатыми лапами. Наземные виды ведут ночной образ жизни, засыпая на день в дуплах деревьев и выходя по ночам охотиться на спящих птиц. Из-за этих маленьких опоссумов здесь очень трудно разводить домашнюю птицу: в некоторых местах не проходит и ночи, чтобы птицы не подверглись их нападению.

5 августа. Река напомнила мне некоторые места протока Жабуру: ее стеснили две стены леса, достигавшие по меньшей мере сотни футов в вышину, а очертания деревьев повсюду скрывались густой завесой из лиственных ползучих растений. Впечатление буйной роскоши, растительного изобилия усиливалось с каждым шагом. В глубокой и узкой долине Купари климат более влажен, нежели на берегах Тапажоса. Тут часто шли сильные дожди, между тем как в Авейрусе все было выжжено солнцем.

Покинув последнее ситиу, мы прошли еще миль 8 и остановились в доме сеньора Антониу Малагейты, поселенца-мамелуку, которого нам советовали навестить. Обширный дом и надворные службы, хорошо очищенный от сорняков сад - все производило впечатление комфорта и зажиточности - явление в этой стране довольно редкое. Берег из уплотненной белой глины отлого поднимался от осененной деревьями гавани к дому. С обеих сторон простирались грядки столовых трав с деревьями (редкое зрелище!) розы и жасмина в полном цвету. Как только мы бросили якорь, в гавань спустился сеньор Антониу, довольно высокий мужчина средних лет со светившимся добротой лицом. Я был для него человеком совершенно посторонним, но он слышал о предстоящем моем приезде и, кажется, приготовился к нему. Никогда не встречал я более искреннего радушия. Когда я вошел в дом, жена его, у которой в оттенке кожи и чертах лица было больше индейского, чем у мужа, приветствовала меня так же тепло и искренно. Сеньор Антониу провел юность в Пара и с тех пор питал глубокое уважение к англичанам. Я остановился здесь на два дня. Хозяин сопровождал меня в моих экскурсиях; знаки внимания с его стороны, а также со стороны его жены и множества родственников всех степеней, составлявших его семью, оказались весьма докучливы, так как все эти люди с утра и до ночи ни на минуту не оставляли меня одного.

Мы успешно совершили несколько дальних прогулок по узкой тропинке, которая тянулась на несколько миль в глубь леса. Я встретил здесь новое насекомое - крайне неприятного паразита; туземцы должны быть благодарны, что оно не распространилось широко по стране: это была большая коричневая муха из семейства слепней (рода Pangonia) с хоботком в полдюйма длиной и острее самой острой иглы. Мухи ненадолго садились по две-три к нам на спину и кололи кожу сквозь толстые хлопчатобумажные рубашки, заставляя вздрагивать и вскрикивать от внезапной боли. Я поймал дюжину- другую в качестве образцов. Как пример чрезвычайно ограниченных пределов распространения некоторых видов, могу упомянуть, что я встречал это насекомое только на расстоянии одной какой-нибудь полумили по этой сумрачной лесной дороге, но не видел нигде в другой части страны.

Нас забавляла исключительная и почти нелепая фамильярность красивой индейки мурум, или гокко, которая бегала около дома. Это был крупный блестяще-черный вид (Mitu tuberosa) с оранжевым клювом, увенчанным бобовидным наростом того же цвета. Индейка считала себя, по-видимому, членом семьи: посещая все трапезы, она, чтобы поесть, обходила циновку кругом, переходя от одного человека к другому, и задабривая, терлась головой о щеки и плечи людей. Ночью она садилась на сундук в спальне, рядом с гамаком одной девочки: к ней индейка была особенно привязана и следовала за ней повсюду по саду. Я обнаружил, что этот вид гокко весьма распространен в лесу по Купари; однако он редко встречается на Верхней Амазонке, где преобладает родственный вид (Crax globicera), у которого мягкий нарост на клюве не бобовидный, а круглый. Птицы эти в естественном состоянии никогда не спускаются с верхушек самых высоких деревьев, где живут маленькими стаями и вьют гнезда. Mitu tuberosa откладывает два белых, с шероховатой скорлупой яйца; ростом она ничуть не меньше обыкновенной индейки, но вареное мясо ее суше и не так вкусно. Трудно объяснить, почему индейцы не одомашнивают этих великолепных птиц, тем более что их так легко приручить. Препятствие, возникающее в связи с тем, что они не размножаются в неволе,- видимо, вследствие их древесного образа жизни, - можно, пожалуй, преодолеть настойчивыми экспериментами, однако у индейцев, вероятно, не хватает на это ни терпения, ни сообразительности. Причина не может заключаться в том, что индейцы не понимают ценности подобных птиц: они высоко ценят обыкновенную индейку, ввозимую в страну.

В то время как мы стояли на якоре в гавани Антониу Малагейты, нас посетил незваный гость. Я лежал в маленькой каюте, когда вскоре после полуночи меня разбудил сильный удар о борт челна у самой моей головы; за ударом последовал звук падения в воду чего-то тяжелого. Я поднялся, но все опять стихло, только слышалось кудахтанье кур в клетке, висевшей за бортом судна футах в 3 от двери каюты. Я не мог найти объяснения этому обстоятельству, люди мои находились на берегу, и я снова улегся и проспал до утра. Наутро обнаружилось, что куры разбежались по челну, а на дне клетки, которая висела футах в 2 над поверхностью воды, оказалась большая дыра; двух кур не хватало. Сеньор Антониу сказал, что грабителем была сукуружу (индейское название анаконды - гигантской водяной змеи Eunectes murinus), которая в последние месяцы охотилась в этой части реки и унесла много уток и кур из бухт около домов. Я был склонен усомниться в том факте, что змея бросается на свою добычу из воды, и считал более вероятным виновником аллигатора, хотя до сих пор мы не встречались с аллигаторами в этой реке. Несколько дней спустя молодые люди из различных ситиу сговорились отправиться на поиски змеи. Они разделились на два отряда, в трех-четырех челнах каждый, и, начавши с мест, отстоящих на несколько миль одно от другого, постепенно сближались, обыскивая все небольшие протоки по обоим берегам реки. Пресмыкающееся нашли, когда оно грелось на солнышке на каком-то бревне в устье мутного ручейка, и убили острогами. Я увидел змею на другой день; это был не очень крупный экземпляр, имевший всего 18 футов 9 дюймов в длину и 16 дюймов в окружности в самой широкой части туловища. Впоследствии я измерил кожу анаконды: в ней оказался 21 фут в длину и 2 фута в обхвате. Вид у пресмыкающегося самый отталкивающий, потому что оно очень широко в середине и резко суживается к обоим концам. Анаконда очень часто встречается в некоторых частях страны,особенно в Лагу-Гранди, близ Сантарена, где нередко можно увидеть, как змея лежит, свернувшись где-нибудь в углу двора; жители ее ненавидят, потому что она пожирает домашнюю птицу, молодых телят и вообще любое животное, какое только ей попадется.

В Эге жертвой крупной анаконды чуть не оказался мальчуган лет десяти, сын одного из моих соседей. Отец с сыном отправились, как обычно, на несколько миль вверх по Тефе за дикими плодами; они высадились на отлогом песчаном берегу, где мальчик остался присмотреть за челном, а отец ушел в лес. Берега Тефе покрыты рощами дикой гуйявы и миртовых деревьев и в продолжение ряда месяцев в году местами затоплены рекой. Пока мальчик играл в воде под тенью деревьев, огромная анаконда бесшумно обвила его своими кольцами, а когда он заметил пресмыкающееся, бежать было слишком поздно. Услышав крики, отец поспешил на выручку; он ринулся вперед, смело схватил анаконду за голову и разодрал надвое ее челюсти. По-видимому, не приходится сомневаться в том, что эта страшная змея вырастает до огромных размеров и достигает почтенного возраста: я слышал, что были убиты экземпляры в 42 фута длиной, т. е. вдвое больше самого крупного из тех, которые я имел случай осмотреть. Во всем Амазонском крае туземцы верят в существование какой-то чудовищной водяной змеи, как говорят, во много десятков фатомов длиной, которая появляется то тут, то там, в разных местах на реке. Ее называют май д'агуа - матерью, или духом, воды. Этот миф, связанный, без сомнения, с тем, что иногда встречаются сукуружу необыкновенно больших размеров, имеет множество разнообразных форм, и об этих фантастических легендах толкуют стар и млад у костров в глухих поселениях.

6 и 7 августа. Покинув ситиу Антониу Малагейты, мы продолжали наш путь по излучинам реки, по большей части в юго-восточном и юго-юго-восточном направлении, но иногда прямо на север. Пройдя миль 15, остановились у дома маме-луку Паулу Кристу, с которым я познакомился в Авейрусе. Здесь мы провели ночь и часть следующего дня; утром мы в течение пяти часов как следует поработали в лесу, а затем присоединились к хозяину дома. После полудня 7-го мы были снова в пути; река на небольшом расстоянии выше дома Паулу Кристу делает изгиб к востоко-северо-востоку, затем резко поворачивает на юго-запад и течет по этому направлению около 4 миль. Тут начинается холмистая местность внутренней области: ей предшествовал поросший великолепным лесом утес, поднимавшийся из воды почти отвесно до высоты около 250 футов. Ширина реки здесь не превышала 60 ярдов. Лес выглядел по-новому вследствие обилия пальмы урукури,ее великолепная крона состояла из широких пластинок, симметрично расположенных жестких листочков.

Вечером мы добрались до дома последнего цивилизованного поселенца на реке - сеньора Жуана Араку, сухощавого, проворного человека, завзятого охотника; мне хотелось подружиться с ним и уговорить отправиться со мной в селение мундуруку и к водопаду Купари, милях в 40 вверх по реке.

Я задержался в ситиу Жуана Араку до 19-го, а когда плыл вниз по реке, снова провел там 14 дней. Здесь очень удобно было коллекционировать животных и растения. Лес тут не зарос подлеском, и по нему на много миль в разные стороны тянулись тропинки. Пользы от двух моих матросов как от охотников тут не было никакой, и чтобы занять их, пока мы с Жозе ежедневно трудились в лесах, я велел им выстроить монтарию под руководством Жуана Араку. В первый же день нашли подходящее дерево для оболочки лодки - из породы под названием итаýба-амарéлу, желтой разновидности каменного дерева. Его срубили и вырезали из ствола бревно 19 футов длиной; бревно с помощью людей моего хозяина вытащили из лесу по дороге, на которую положили куски дерева цилиндрической формы, служившие в качестве катков. Расстояние составляло около полумили. Канатами, применявшимися для перетаскивания тяжелого груза, служили плотные лианы, срезанные с окружающих деревьев. Эта часть работы заняла около недели; затем бревно при помощи крепких стамесок выдолбили через прорезь по всей длине. Трудная часть дела была выполнена, и оставалось только расширить отверстие, приладить две доски на борта и две полукруглые доски на концах, устроить банки и законопатить щели.

Растяжка выдолбленного таким образом бревна - операция весьма ответственная и не всегда успешно заканчивается: не раз хорошая оболочка портится, раскалываясь или неправильно растягиваясь. Сначала ее устанавливают на козлах прорезью вниз над большим костром, огонь в котором поддерживают семь-восемь часов; процесс требует неусыпного внимания, чтобы не появились трещины, а обшивка правильно изогнулась у обоих концов. В прорезь вставляются деревянные распорки, изготовляемые из кусков плотного и упругого дерева и закрепляемые клиньями, и раствор их постепенно изменяется, по мере того как обрабатывается та или иная часть лодки. Наша каска (оболочка) оказалась хорошей; она долго остывала, и форма ее все это время сохранялась благодаря деревянным поперечным распоркам. Когда лодка была готова, ее спустили на воду. Мы веселились вовсю: вместо флагов подняли цветные носовые платки, а затем стали грести вверх и вниз по реке, чтобы испытать лодку. Мои люди испытывали неудобства от отсутствия монтарии не меньше меня самого, так что это был радостный день для всех нас.

В этих местах я добавил к моей коллекции около 20 новых видов рыб и значительное число мелких пресмыкающихся; однако птиц для коллекции я встретил очень мало. Значительное число самых ярких насекомых было для меня ново, и они относились к видам, свойственным только этой части долины Амазонки. Самым интересным приобретением была большая и красивая обезьяна вида, которого я прежде не встречал, - коаита, или паукообразная обезьяна, с белыми бакенбардами (Ateles marginatus). Однажды в лесу я видел, как две обезьяны медленно перебирались по ветвям высокого дерева, и подстрелил одну; на другой день Жуан Араку сбил еще одну, быть может, вторую из пары. Обезьяны этого вида почти такой же величины, как и обычные черные, о которых я рассказывал в одной из предыдущих глав; тело у них такое же тощее, а конечности одеты грубой черной шерстью; однако они отличаются тем, что бакенбарды и треугольное пятно на макушке головы у них белого цвета. Мясо у этой обезьяны, по-моему, самое вкусное изо всего, что я когда-либо пробовал. Оно напоминало говядину, но было сочнее и слаще на вкус. Во время нашего пребывания в этой части Купари мы не могли добывать почти ничего съестного, кроме рыбы, и после трех дней такой диеты я очень ослабел, так что мне волей-неволей пришлось воспользоваться мясом нашей коаита. Куски тушки мы не посолили, а прокоптили, положив их на несколько часов на решетку из веток, установленную над огнем, точно так же, как туземцы, когда у них нет соли, заготовляют впрок рыбу - так называемый мукьяр. Мясо в этом климате портится быстрее чем за сутки и солить его бесполезно, если только куски не нарезаны предварительно тонкими ломтиками и не высушены тотчас же на солнце. Обезьяньи тушки сохранялись у меня около двух недель; последним куском была рука со сжатым кулаком; я очень скупо расходовал тушку, подвешивая ее в промежутках между моими скромными трапезами на гвоздь в каюте. Только самая крайняя необходимость принудила меня настолько приблизиться к людоедству - нам здесь лишь с величайшим трудом удавалось добывать достаточное количество животной пищи. Почти каждые три дня работу над монтарией прекращали, и все отправлялись на день на охоту и рыбную ловлю, но нередко возвращались ни с чем, потому что, хотя в лесу водилось сколько угодно дичи, она была слишком рассеяна и оттого недоступна. Рикарду или Алберту приносили иногда черепаху или муравьеда, и этого нам бывало довольно на день. Мы познакомились здесь со многими своеобразными блюдами, в том числе с игуановыми яйцами: они продолговатой формы, около дюйма в длину и покрыты гибкой скорлупой. Ящерица откладывает около четырех десятков яиц в дупле дерева. У них маслянистый вкус; люди ели их сырыми, сбивая с фариньей и добавляя щепотку соли; я мог есть их только приправляя соусом тукупи, полный большой кувшин которого у нас всегда был наготове, чтобы заглушать вкус непривлекательных яств.

Однажды, когда я один и без оружия занимался энтомологией в сухом игапо, где деревья стояли довольно далеко одно от другого, а земля была покрыта на 8-10 дюймов сухими листьями, я едва не столкнулся с удавом. Я только что зашел в небольшую заросль, чтобы поймать насекомое, и уже накалывал его, как вдруг меня испугал резкий шум неподалеку. Я взглянул на небо, полагая, что налетел порыв ветра, но ни малейшее дуновение не шевелило верхушек деревьев. Выходя из кустов, я встретился лицом к лицу с огромной змеей, спускавшейся по склону; под ней трещали сухие ветки. Прежде я нередко точно так же встречался с меньшим удавом - кутим-боией, и, зная повадки этого семейства, был твердо уверен, что опасности нет, а потому остался на месте. Увидев меня, пресмыкающееся внезапно повернулось и, ускорив движения, поползло вниз по троне. Желая рассмотреть размеры змеи, а также краски и узоры на ее коже, я пошел за ней; однако она поползла еще быстрее, и мне не удалось подойти к ней достаточно близко. В движении ее было очень мало змеиного. Быстро двигавшееся сверкающее тело змеи с ее разноцветной кожей казалось струей бурой жидкости, текущей по толстому слою опавших листьев. Пресмыкающееся спускалось к более низменным и влажным частям игапо. Тут дорогу змее преградил громадный ствол вывернутого с корнем дерева; не сворачивая со своего пути, она скользнула поверх ствола и вскоре углубилась в густые болотистые заросли, где я, разумеется, не стал ее преследовать.

Чем суше становился сезон, тем ниже опускался уровень воды в реке, и я жестоко страдал от жары и москитов, несмотря на то что устроил для работы тент из парусов и ночевал на открытом воздухе, подвешивая гамак между мачтами. Но покоя не было нигде: по мере того как вода спадала, челн все глубже и глубже опускался в ущелье, по которому течет река меж высоких глинистых берегов, и, когда в полдень солнце пылало над головой, мы чувствовали себя как в печи. Днем, между 11 часами утра и 5 пополудни, я был не в силах оставаться в платье и не носил ничего, кроме свободных и тонких бумажных брюк и легкой соломенной шляпы. Я не мог привыкнуть и к маленькому дому Жуана Араку, полному шумных детишек. Однажды ночью поднялась страшная буря. После полудня зной был сильнее обычного, а на закате небо пылало медью; черные клочья туч, плывшие по небу, то и дело озарялись вспышками зарниц. Москиты в эту ночь докучали больше обычного, и, едва только я под утро в изнеможении задремал, началась буря - дождь хлынул как из ведра, без перерыва сверкала молния и грохотали раскаты грома. Буря длилась восемь часов; серый рассвет наступил под ее грохот. Дождь протекал сквозь щели в крыше каюты на мои коллекции; от недавней жары доски покоробились, и мне стоило громадного труда закрепить их среди всей этой сумятицы. В общем, ночь я провел скверно; из-за бурь, из-за жары, москитов, голода, или, наконец, из-за нездоровья я редко хорошо отдыхал по ночам на Купари.

За домом Жуана Араку через лес протекал небольшой проток, который впадал в реку в нескольких ярдах от нашей якорной стоянки; я обыкновенно переправлялся через него два раза в день - отправляясь на охоту и возвращаясь с нее. Однажды в начале сентября я обратил внимание, что после полудня вода в протоке оказалась на два-три дюйма выше, чем утром. Явление это повторилось на следующий день и повторялось ежедневно, пока проток не высох в результате продолжавшегося спада воды в Купари, только время подъема немного сдвигалось изо дня в день. Я указал на это обстоятельство Жуану Араку, который не обращал на него внимания прежде (он жил в этой местности только второй год), и он согласился со мной, что это, должно быть, марé [морской прилив]. Да, прилив! Трепет великого пульса океана ощущался и в этом заброшенном уголке, за 530 миль от того места, где океан впервые наталкивается на массу пресной воды в устье Амазонки. Сначала я медлил с таким выводом, но, приняв в соображение, что прилив, как известно, довольно сильно заметен в Обидусе, более чем за 400 миль от моря, что в часы прилива в сухой сезон из Амазонки в устье Тапажоса заходит громадная масса воды и что между этим местом и Купари очень малая разница в уровне - факт, о котором свидетельствует отсутствие течения в сухой сезон, - я уже не мог сомневаться в том, что заключение мое правильно.

Тот факт, что морской прилив дает себя чувствовать за 530 миль вверх по Амазонке, проходя 380 миль от устья главной реки до одного из ее притоков и далее к притоку третьего порядка, служит доказательством чрезвычайно плоского характера суши, образующей низменную часть Амазонской долины. Это однообразие уровня проявляется также в широких, похожих на озера водных пространствах, образуемых близ устий основных притоков, которые текут через долину, чтобы соединиться с главной рекой.

21 августа. Жуан Араку согласился поехать со мной к водопаду; он захватил своего человека, чтобы тот для меня охотился и ловил рыбу. Помимо других задач, я поставил себе цель раздобыть экземпляры гиацинтового ара, область распространения которого на всех притоках Амазонки, текущих с юга через Внутреннюю Бразилию, начинается у первых водопадов. Мы выехали 19-го; путь наш в первый день лежал преимущественно на юго-запад. 20-го мы плыли на юг и юго-восток. Сегодня утром (21 августа) мы добрались до индейского поселения, первый дом которого лежал почти на 31 милю выше ситиу Жуана Араку. Река в этом месте имеет от 60 до 70 ярдов в ширину и вьется зигзагами между крутых глинистых берегов от 20 до 50 футов высотой. По берегам на расстоянии 6-7 миль разбросано около 30 домов мундуруку. Владельцы, по-видимому, выбирали для своих домов самые живописные места - ровные участки земли у подножия лесистых возвышенностей или небольшие гавани с белыми песчаными пляжами, - как будто ценя красоты природы. Жилища эти - по большей части конические хижины с плетеными стенами, замазанными глиной, - крыты широкими пальмовыми листьями, которые спускаются до самой земли. Одни хижины четырехугольные и устройством своим не отличаются от домов полуцивилизованных поселенцев в иных местах; другие - всего лишь открытые навесы, или раншу. В каждом доме живет, по-видимому, не больше одного или двух семейств.

В первом доме мы узнали, что все воины сегодня утром возвратились после двухдневного преследования кочевой орды дикарей из племени парáрауáте, которые брели из внутренних областей и по пути грабили плантации. Немного дальше мы подошли к дому тушаýа, т. е. вождя, расположенному на высоком берегу, куда пришлось взбираться по деревянным ступеням. По соседству стояло еще четыре дома, и все были полны народу. Мое внимание невольно привлек красивый старик, у которого лицо, плечи и грудь были татуированы узором из поперечных полос. Мужчины по большей части лежали в гамаках - отдыхали или спали. Женщины занимались под соседними навесами приготовлением фариньи; многие из них были совершенно голые и, как только заметили нас, бросились в хижины накинуть юбки. Наш приход заставил тушауа прервать свой сон; протерев глаза, он выступил вперед и пригласил нас располагаться с самой церемонной вежливостью и на очень недурном португальском языке. Это был высокий, широкоплечий, хорошо сложенный мужчина, лет около 30 на вид, с красивыми правильными чертами лица, нетатуированный и со спокойным добродушным выражением. Он несколько раз бывал в Сантарене, один раз в Пара и во время этих поездок выучился португальскому языку. Одет он был в рубашку и брюки из бумажной ткани в синюю клетку, и ни во внешнем его виде, ни в манерах не замечалось ни малейшего следа дикости. Мне говорили, что он получил власть вождя по наследству и что купарийская ветвь мундуруку, которой до него правили его предки, была в прошлом гораздо многочисленнее - в военное время она выставляла 300 лучников. Теперь же они едва могли набрать и сорок воинов, но у этой ветви уже не было тесной политической связи с основным ядром племени, обитающим на берегах Тапажоса, в шести днях пути от поселения на Купари.

Я провел здесь остаток дня; Араку и матросы отправились на рыбную ловлю, а я остался с тушауа и его людьми. В немногих словах я объяснил, зачем приехал на реку; он сразу же понял, почему белые люди восхищаются прекрасными птицами и зверями его страны и приезжают собирать их, и ни он, ни его люди не обмолвились ни словом о торговле и нисколько не приставали к нам с просьбами о вещах, которые мы привезли. Он рассказал мне о событиях предыдущих трех дней. Парарауате были племенем закоренелых дикарей, с которым мундуруку постоянно воевали. Они не имеют постоянного места жительства и, разумеется, не разводят плантаций, а всю жизнь, как дикие звери, бродят по лесу, ориентируясь по солнцу; там, где их застает ночь, они располагаются на ночлег, развешивая между деревьями свои лыковые гамаки, которые несут их женщины. Через реки, лежащие у них на пути, парарауате переправляются в челноках из коры, которые делают, придя к воде, и бросают, высадившись на противоположном берегу. Племя очень многочисленно, но различные группы повинуются только своим собственным вождям. Мундуруку с верховий Тапажоса выступили теперь против них в пеший поход, и тушауа предполагал, что орда, которую только что отогнали от его малоки, бежала от их преследования. Парарауате тут было около сотни, в том числе мужчины, женщины и дети. Пока их обнаружили, эти голодные дикари оборвали и извлекли из земли на восточном берегу реки всю макашейру, сладкий картофель и сахарный тростник, которые посадили за сезон трудолюбивые мундуруку. Дикари, как только их заметили, пустились наутек, но тушауа быстро собрал всех молодых мужчин поселения - человек 30, и они, вооружившись ружьями, луками и дротиками, отправились в погоню. Они выслеживали парарауате в лесу, как уже было сказано, два дня, но потеряли след на том берегу Купаритинги, притока, текущего с северо-востока. Один раз преследователи полагали, что уже настигают беглецов, потому что нашли непогасший огонь их последней лагерной стоянки. Следы ног вождя можно было отличить от остальных по большому их размеру и длине шага. Погоня оказалась безуспешной; маленькое ожерелье из ярко-красных бобов было единственным трофеем экспедиции, и тушауа отдал его мне.

Остальные индейцы-мужчины после полудня спали в своих хижинах, и я их почти не видел. Кроме упоминавшегося уже старика, тут были еще двое татуированных мужчин, лежавших под открытым навесом. Один из них имел странный вид: в середине лица у него было полукруглое черное пятно, покрывавшее нижнюю часть носа и рот, на спине и груди - поперечные линии, а на руках и ногах - продольные полосы. Странно, что изящные криволинейные узоры, применяемые островитянами Южных морей, совершенно неизвестны среди бразильских краснокожих: все они татуируются либо простыми полосами, либо пятнами. Ближе всего к изящной росписи, мне кажется, подошли тукуна Верхней Амазонки: у некоторых из них на каждой щеке было по спиральному завитку, исходившему из угла рта. Что касается формы, то вкус американских индейцев, по-видимому, далеко не так утончен, как у таитян и новозеландцев.

Чтобы развлечь тушауа, я принес из челна два тома "Иллюстрированного музея живой природы" Найта^*. Рисунки совершенно поразили его воображение, и он позвал поглядеть на них своих жен, которых у него было, как я узнал после от Араку, три или четыре; одну из них, красивую молоденькую женщину, украшали ожерелье и браслеты из синих бус. Вскоре и другие бросили работу, вокруг меня собралась толпа женщин и детей, и все выказывали необычное для индейцев любопытство. Просмотреть все иллюстрации было делом нелегким, но они не разрешали мне пропустить ни одной страницы, заставляя возвращаться назад, когда я пробовал перескочить. Изображения слона, верблюдов, орангутангов и тигров изумляли их, кажется, всего более, но интересовало их почти все, вплоть до моллюсков и насекомых. Они узнавали на рисунках самых удивительных птиц и млекопитающих, встречающихся в их собственной стране, - ягуара, обезьян-ревунов, попугаев, трогонов и туканов. Слона признали крупной формой тапира; впрочем, они делали лишь очень мало замечаний, да и те на языке мундуруку, из которого я понимал всего два-три слова. Удивление они выражали, издавая зубами щелкающий звук, подобный тому, какой употребляем и мы, или глухое восклицание: "Хм! Хм!" Прежде чем я кончил, собралось человек 50-60; они не толкались и не спорили, взрослые женщины пропустили вперед молодых девушек и детей, и все вели себя самым смирным и чинным образом.

^* (Имеется в виду сочинение английского натуралиста Чарлза Найта (1791-1873): С. Knight,Pictorial museum of animated Nature (2 тома, Лондон, год издания не указан).)

Мундуруку - пожалуй, самое многочисленное и грозное племя индейцев, живущее ныне в Амазонском крае. Они населяют берега Тапажоса (по преимуществу правый берег) с 3 до 7° ю. ш. и внутреннюю область между этой частью реки и Мадейрой. На одном только Тапажосе они могут выставить, как мне говорили, 2 тыс. воинов; вообще же племя насчитывает, быть может, 20 тыс. человек. Первые известия о них начали приходить около 90 лет назад, когда они вступили в войну с португальскими поселенцами: их орды пересекли внутренние области к востоку от Тапажоса и напали на хозяйства белых в провинции Мараньян. Португальцы вначале этого столетия заключили с ними мир, что было обусловлено общими интересами в той распре, которая существовала у обоих народов с ненавистными мура. С тех пор мундуруку верные друзья белых. Замечательно, как неуклонно распространялось это дружественное чувство среди мундуруку и достигло самых отдаленных из рассеянных групп. Где бы ни встретил белый человек семью или даже одного индейца из племени, ему почти наверняка напомнят об этом союзе. Это самое воинственное из бразильских племен считается также самым оседлым и трудолюбивым; впрочем, мундуруку не превосходят в этом последнем отношении жури и пасе с Верхней Амазонки или индейцев уапе, живущих близ истоков Риу-Негру. Они разводят очень большие плантации маниока и продают избыток продукции, достигающий на Тапажосе 3-5 тыс. корзин (по 60 фунтов в каждой) ежегодно купцам, которые поднимаются по реке из Сантарена между августом и январем. Они собирают также в большом количестве в лесах сарсапариль, каучук и бобы тонка. Купцы, приезжая в Кампинас (скудно покрытая лесом область за водопадами, населенная главным ядром племени мундуруку), должны сначала разделить свои товары - дешевые бумажные ткани, железные топорики, ножи, галантерею и кашасу - среди младших вождей, а затем три-четыре месяца ожидать уплаты за товары продуктами.

Вследствие частого общения с белыми обычаи этих индейцев претерпевают быстрое изменение. Индейцы, живущие на берегах Тапажоса, ныне редко татуируют своих детей. Главный тушауа всего племени, или народа, по имени Жуакин, был пожалован чином офицера бразильской армии за помощь, которую оказал законным властям во время мятежа 1835-1836 гг. Было бы неправильно называть мундуруку с Купари и из многих других мест на Тапажосе дикарями; их размеренный образ жизни, земледельческие навыки, подчинение своим вождям, верность договорам и мягкость манер дают им право на лучшее наименование. Вместе с тем они не обнаруживают склонности к цивилизованной жизни Е городах и, подобно остальным бразильским племенам, неспособны, по-видимому, к какому-либо дальнейшему прогрессу в области культуры^*. В своих прошлых войнах они истребили два соседних народа - жумá и жакарé, а теперь предпринимают ежегодно экспедицию против парарауате и одного-двух подобных же диких племен, которые населяют внутренние области, но иногда, гонимые голодом, выходят к берегам больших рек грабить плантации индейцев-земледельцев. Эти походы начинаются в июле и продолжаются все сухие месяцы; женщины обычно сопровождают воинов, неся их стрелы и дротики. В былые дни у них существовал ужасный обычай отрезать головы убитых врагов, а затем выставлять эти трофеи около домов. Я думаю, что там, где мундуруку долгое время общались с бразильцами, они оставили эту, как и другие дикие свои привычки, потому что мне не довелось ни увидеть эти консервированные головы, ни услыхать что-либо о них. Они отделяли голову ножом из толстого бамбука, а затем, вынув мозг и мясистые части, вымачивали ее в горьком растительном масле (из андиробы) и держали несколько дней над дымом костра или на солнце. На пространстве между Тапажосом и Мадейрой в течение многих лет велась смертельная война между мундуруку и арара. В Сантарене один француз, посетивший эту местность, рассказывал мне, что все поселения там имеют военную организацию. На окраине каждой деревни выстроен отдельный навес, где спят по ночам воины; выставляются часовые, которые при приближении арара, предпочитающих для своих набегов ночные часы, поднимают тревогу, трубя в туре.

^* (Во всем этом рассуждении о мундуруку и других племенах амазонских индейцев (здесь и на дальнейших страницах) сказывается все то же противоречивое отношение Бейтса к индейцам, на которое выше (в примечании 10) уже было указано.)

В каждой группе мундуруку есть свой паже, т. е. знахарь, который в одно и то же время и священник и врач: он определяет самое благоприятное для нападения на врага время, изгоняет злых духов и якобы лечит больных. Считается, что всякую болезнь, источник которой не вполне очевиден, вызывает забравшийся в страдающий орган червяк. Паже якобы извлекает этого червя: он направляет на больное место дым из большой сигары, которую делает с чрезвычайно таинственным видом из табака, завернутого в тауари, а затем сосет это место, вытаскивая под конец изо рта нечто, называемое им червяком. Все вместе - весьма неуклюжий фокус. Женщина из семьи Жуана Араку вызвала одного из этих паже произвести "операцию" над ребенком, который сильно страдал от головных болей. После того как весь трюк был выполнен в нашем присутствии, сеньор Жуан ухитрился завладеть предполагаемым червем, который оказался длинным белым воздушным корнем одного растения. Паже очень неохотно согласился провести операцию в нашем с сеньором Жуаном присутствии. Мне поневоле приходится признать его, а также его собратьев по профессии сознательными обманщиками, передающими жалкий секрет своих заклинаний и фокусов из поколения в поколение. Знахарство, по-видимому,- общее явление для всех индейских племен и сохраняется упорнее прочих установлений.

Я купил у тушауа два прекрасных скипетра из перьев вместе с бамбуковыми футлярами для них. Они цилиндрической формы, около 3 футов в длину и 3 дюймов в диаметре; делают их, намазывая воском крепкие палки, которые оклеиваются красивыми белыми и желтыми перьями с груди тукана, а верхушки украшают длинными перьями из хвостов попугаев, трогонов и других птиц. Мундуруку считаются самыми искусными мастерами изделий из перьев среди всех южно-американских племен. Однако убедить их расстаться с этими предметами очень трудно, так как у индейцев существует, по-видимому, какое-то суеверное отношение к ним. Кроме скипетров, они выделывают головные уборы, кушаки и туники; перья подбираются так, чтобы получилось приятное для глаз сочетание красок, а стволы их заделываются в прочную хлопчатобумажную материю, которую плетут тут же на вязальных спицах, придавая ей нужную форму. Одежды эти надевают только в праздники, которые устраиваются, однако, не в установленное время, а когда только заблагорассудится тушауа. Эти случайные праздники как будто только для того и предназначены, чтобы плясать, петь, играть и пить. Когда назначается день, женщины готовят огромное количество тароба, и, пока не будет приготовлен этот возбуждающий напиток, день и ночь, почти без перерыва, стоит монотонный звон.

Мы покинули дом тушауа на другой день рано утром. Жизнь индейцев в их естественном состоянии, в том виде, как мне довелось мельком наблюдать ее здесь и в другой группе домов выше по реке, произвела на меня отрадное впечатление, несмотря на неприятный случай с посещением парарауате. Индейцы предстают тут в самом выгодном свете: они оставили многие из самых варварских своих привычек, но их не испортило слишком тесное общение с порочными белыми и метисами, каких много в цивилизованных поселениях. Манеры у них проще, обращение мягче, приветливее и свободнее, чем у индейцев, живущих около городов. Я поневоле сопоставлял их зажиточную жизнь и проявления добропорядочных, трудолюбивых нравов с бедностью и праздностью полуцивилизованного населения Алтар-ду-Шана. Я не думаю, что ввоз спиртных напитков принес много вреда бразильским индейцам. Время от времени они выпивают, подобно простому рабочему люду в других странах. Привычка эта существовала у них еще в первобытном состоянии, до того как европейцы явились в страну; но после они всегда стыдятся и сохраняют трезвость в течение довольно длительных промежутков времени. Грубые нравы португальцев-рабовладельцев и их потомков оказались величайшим бедствием для индейцев; впрочем, мундуруку с Купари уже много лет защищены от дурного обращения. Это - одно из тех добрых дел, которые совершили миссионеры, позаботившиеся о том, чтобы бразильские законы в пользу коренного населения уважались грубыми и. безнравственными торговцами. Мне кажется, не найти индейцев счастливее, чем этот простой, миролюбивый и дружелюбный народ на берегах Купари. В каждой семье все живут вместе и, по-видимому, очень привязаны друг к другу; власть вождя проявляется в самой мягкой форме. Вокруг царит вечное лето; чрезвычайно плодородная земля да немного легкой работы дают все необходимое для простои жизни. Выяснить понятия индейцев о предметах, требующих хоть немного отвлеченного мышления, очень трудно; впрочем, их умственное развитие пребывает в самом первобытном состоянии. Мне кажется, они думают только о тех предметах, которые имеют непосредственное отношение к их будничным материальным нуждам. Они отличаются почти полным отсутствием любопытства, поэтому их нимало не заботят причины явлений природы, происходящих вокруг них. У них нет никакого понятия о боге, но вместе с тем они лишены и отвратительных суеверий - их религиозные представления не идут дальше веры в злого духа, который считается чем-то вроде домового и является причиной всех мелких неудач - на охоте, на рыбной ловле и т. п. При такой скудной духовной деятельности и слабой возбудимости чувств и страстей жизнь этих людей течет, разумеется, однообразно и скучно, и добродетели их, собственно говоря, лишь негативного свойства, но эта картина безобидного и безыскусственного довольства весьма отрадна по сравнению с состоянием диких рас во многих других частях света.

Матросы разбудили меня в 4 часа хлопками своих весел при выходе из гавани тушауа. Я с изумлением обнаружил, что все окружающие предметы окутывает густой туман и стало очень холодно. Высокая стена леса, из которой выступали прекрасные кроны пальм асаи на тонких изогнутых стволах, казалась сквозь туманную завесу какой-то призрачной и странной. Внезапная перемена произошла вскоре после восхода солнца словно по волшебству: туман поднялся, как газовый занавес после перемены декораций в пантомиме, и открыл взору великолепную листву в ярком утреннем блеске, в сверкающих каплях росы. Мы достигли водопада около 10 часов. Река здесь имеет не больше 40 ярдов в ширину и низвергается с невысокого скалистого уступа, перегородившего течение почти по прямой линии.

Теперь мы достигли крайнего пункта, до которого могут доходить большие суда - расстояние от устья реки, по приблизительному расчету, немногим больше 70 миль. Я счел за лучшее послать теперь вперед в монтарии с Жуаном Араку Жозе и одного из матросов, а самому остаться с кубертой и со вторым нашим матросом для сбора коллекций в окрестном лесу. Мы провели здесь четыре дня; одна из лодок каждый вечер возвращалась с верховьев реки с дневной добычей моих охотников. Я получил шесть хороших экземпляров гиацинтового ара, а также ряд мелких птиц, новый для меня вид гуарибы, или обезьяны-ревуна, и двух крупных ящериц. Гуариба был старый самец с сильно вытершейся на седалище и груди шерстью и большими опухолями на теле, вызванными личинками овода (Oestrus). Спина и хвост были красновато-бурого цвета, конечности и нижняя часть туловища - черного. Мои люди поднялись до второго водопада, вышиной в несколько футов, расположенного миль за 15 от нашей якорной стоянки. Когда они встретили ара, птицы, разбившись на маленькие стаи, объедали плоды пальмы тукума (Astrocaryum tucuma), кроша чрезвычайно твердые орехи своими мощными клювами. Зоб у всех экземпляров оказался наполненным кислой массой, в которую были превращены твердые, как камень, плоды. На снятие шкурки с каждой птицы я тратил три часа, так что этими и другими образцами я занимался каждый вечер до полуночи после целого дня утомительной охоты; работал я на крыше своей каюты при свете фонаря.

Место, где стояла на якоре куберта, представляло собою маленькую каменистую гавань с песчаным пляжем, отлого поднимающимся к лесу, где находились развалины индейской малоки и большая плантация, заросшая сорняками. Бухта изобиловала рыбами, следить за движениями которых в глубокой прозрачной воде было весьма занятно. Всего больше тут было пираний. Один вид неизменно быстрее всех хватал кусочки мяса, которые я бросал в воду; длина рыб в зависимости от возраста колебалась от 2 до 6 дюймов, но их легко было распознать по черному пятну у основания хвоста. Когда я ничего не давал этим рыбкам, их виднелось там да сям совсем немного, но головы у всех были повернуты в одну сторону в выжидательной позе; зато как только с челна падал какой-нибудь отброс, вода темнела от стай, которые мгновенно устремлялись к месту падения. Не успевшие схватить кусочек сражались с теми, кому больше повезло, и многие ухитрялись утаскивать вожделенные крохи изо рта у других. Когда в воздухе у поверхности воды пролетала пчела или муха, рыбки одновременно устремлялись в ее сторону, точно от удара электрическим током. Иногда приближалась крупная рыба, и тут стая пираний поднимала тревогу и исчезала из виду.

Акара (Mesonauta insignis)

Однажды мимо не спеша проплыл небольшой косяк красивой рыбы с черной полоской по бокам (Mesonauta insignis, Günther) - туземцы называют эту рыбу акара-бандейра, и то было прелестное зрелище. В другой раз среди множества мелкой рыбешки проплыли небольшие стаи рыб-игл, угревидных животных с чрезвычайно длинными и тонкими зубчатыми челюстями, а за ними, медленно извиваясь, прошли одна. за другой рыбы своеобразной формы под названием сарапо. На удочку с наживкой из кусочков банана мы поймали несколько куримата (Anodus amasonum), восхитительных рыб, которых после тукунаре и пескады всех выше ценят туземцы. Куримата предпочитала как будто середину реки, где вода волновалась под маленьким водопадом.

Погода теперь установилась сухая; вода в реке быстро спадала - на 6 дюймов за сутки. Лишь в этом глухом и уединенном месте я в первый и чуть ли не единственный раз услышал тот гул жизни на закате, который описывает Гумбольдт, наблюдавший его у истоков Ориноко; на берегах больших рек он не наблюдался. Животные начали издавать звуки, как только солнце после дневного зноя опустилось за деревья, оставив наверху ярко-синие небеса. Две стаи обезьян-ревунов - одна у самой нашей лодки, другая на расстоянии около фурлонга - наполнили гулкие леса своим унылым воем. Начали пролетать стаи попугаев, в том числе гиацинтовые ара, которых мы искали; разнообразное карканье и вопли различных видов звучали ужасным диссонансом. К этим звукам присоединились песни диковинных цикад; один крупный вид цикад сидел высоко на деревьях вокруг нашей маленькой гавани, поднимая самый пронзительный стрекот, который начинался с неприятного дребезжащего тона, обычного для этой группы насекомых, быстро становился все пронзительнее и пронзительнее и, наконец, обрывался протяжным громким звуком, напоминающим свист пара, выпускаемого паровозом. С полдюжины этих удивительных музыкантов играли немалую роль в вечернем концерте. Я уже слышал цикад этого вида раньше, в Пара, но там они встречались очень редко; здесь же мы добыли один экземпляр для моей коллекции, удачно швырнув камень. Рев зверей, птиц и насекомых продолжался совсем недолго; небо быстро потеряло яркую окраску, и наступила ночь. Тогда подняли свой крик лягушки: квак-квак, драм-драм, ху-ху, - и их однообразные крики, поддерживаемые унылыми козодоями, звучали до глубокой ночи.

Мои люди встретили на берегах реки ягуара и черного тигра^*; не меньшего страху нагнали на них парарауате, и, когда они на четвертый день вернулись, мне не удалось убедить их предпринять еще одну поездку. Вечером 26 августа мы начали спускаться вниз по реке. Ночью лес и реку снова окутал туман, и перед восходом солнца стало совсем холодно. От водопада до дома Жуана Араку река течет быстро, и, помогая течению веслами, мы покрыли это расстояние за 17 часов.

^* (Черными тиграми на Амазонке называют окрашенных сплошь в черный цвет особей обыкновенного ягуара. Такие черные ягуары встречаются нередко.)

21 сентября. В 5 часов пополудни мы вышли из тесной и душной лощины, по которой течет Купари, в широкий Тапажос и снова вздохнули свободно. Как наслаждался я после столь долгого пребывания в теснине обширным видом на гористые берега, серую даль, темную воду, волнуемую свежим ветром! Жара, москиты, скудная и скверная пища, тяжкий труд и тревога сильно отразились на состоянии моего здоровья, и теперь я стремился как можно скорее вернуться в Сантарен.

Игла-рыба (Hemaraphus)

Когда мы зашли в Авейрус погрузить кое-какие ящики, оставленные там мной, и свести счеты с капитаном Антониу, оказалось, что почти все население страдает лихорадкой и рвотой, от которых не помогали гомеопатические пилюли падри [священника]. На Тапажосе в продолжение ряда последних лет почти не бывало эпидемий, хотя в прошлом это была очень нездоровая река. Теперь как будто вернулись времена болезней; год, последовавший за моим посещением, (1853) был самым губительным изо всех, какие переживала эта часть страны. Вспыхнул сыпной тиф, поражавший людей всех рас без различия. В Сантарен пришли самые печальные сведения: мои друзья на Купари пострадали особенно сильно. Жуан Араку и вся его семья пали жертвой эпидемии, выздоровела только жена; умерли также мой друг Антониу Мала- гейта и много народа в селении мундуруку.

Плавание вниз по Тапажосу в самый разгар сухого сезона (а до него оставалось совсем мало времени) очень опасно из-за сильных ветров, мелководья даже вдали от берегов, и отсутствия течения. К концу сентября река футов на 30 мельче, чем в июне, и во многих местах выходят на поверхность или лежат неглубоко под водой скалистые пороги. Меня предупреждали обо всем этом мои купарийские друзья, но я все же не представлял себе вполне, что нам придется претерпеть. Челны плывут вниз по реке только ночью, когда с восточного берега дует террал - слабый береговой бриз. Днем с низовьев реки дует сильный ветер, бороться с которым невозможно, так как нет течения; зыбь, поднимаемая этим ветром, который проносится над десятками миль мелководья, опасна для малых судов. На берегу на большей части всего расстояния нет никакого убежища, за исключением нескольких небольших гаваней, называемых эспéрами; лодочники в расчете на них тщательно планируют каждый ночной переход таким образом, чтобы достигнуть наутро какой-нибудь эсперы, прежде чем начнется ветер.

Сapaпo (Carapus)

Мы покинули Авейрус вечером 21-го и, подгоняемые слабым береговым бризом, медленно поплыли вниз, держась за милю от восточного берега. Ярко светила луна, и, когда ветер стихал, матросы весело налегали на весла; террал доносил из леса приятный запах, напоминавший резеду. В полночь мы развели огонь и выпили по чашке кофе, а в три часа утра добрались до ситиу отца Рикарду - индейца по имени Андре, бросили там якорь и улеглись спать.

22 сентября. Утром к нам явился старик Андре со своей женой. Они принесли трех тракажа, т. е. черепах, и корзину яиц тракажа, чтобы выменять их у меня на бумажную ткань и кашасу. Рикарду, который уже некоторое время выражал недовольство, теперь, удовлетворив свое стремление повидать родителей, с радостью согласился сопровождать меня доСантарена. Лишиться человека посредине путешествия было бы крайне неприятно, тем более что капитан Антониу в Авейрусе заболел и нигде по соседству никого достать нельзя было, но если бы мы не зашли в ситиу Андре, то нам не удалось бы удержать Рикарду от бегства при первой же высадке. Это был живой, беспокойный парень; хотя вначале он был дерзок и доставлял немало хлопот, но потом стал очень хорошим слугой; его товарищ Алберту был совершенно иного нрава: он был чрезвычайно молчалив и выполнял все свои обязанности с самой невозмутимой неуклонностью.

Мы выехали в 11 часов утра и успели немного проплыть, когда подул ветер с низовьев реки, и нам пришлось снова бросить якорь. Террал поднялся в 6 часов вечера, и с его помощью мы миновали длинную полосу окаймленного скалами берега близ Ита-Пуамы. В 10 часов чудовищный порыв ветра, налетевший из расщелины между холмами, подхватил нас, надув паруса бейдевинд^*, и швырнул челн чуть ли не набок, в то время как мы находились почти в миле от берега. У Жозе достало присутствия духа отпустить грота-шкот^**, а я прыгнул вперед и опустил шпринтов фока^***; оба индейца стояли, остолбенев, на носу. На нас обрушилось то, что лодочники называют trovoadasecca, т. е. белым шквалом. Река в несколько минут вся покрылась пеной; ветер стих через какие-нибудь полчаса, но и террал не дул всю ночь, так что мы пошли на веслах к берегу в поисках якорной стоянки.

^* (Бейдевинд - курс корабля, при котором ветер направлен сбоку спереди, т. е. когда угол между направлением ветра и диаметральной плоскостью корабля менее 90°.)

^** (Грота-шкот - канат, предназначенный для управления нижним парусом грот-мачты.)

^*** (Фок - нижний парус фок-мачты.)

К полуночи 23-го достигли Тапаиуны, а утром 24-го прибыли в Ретиру, где встретили моего знакомого - ловкого сантаренского купца сеньора Шику Онориу. Его челн был больше размером и гораздо лучше снаряжен, чем мой. Весь день снизу дул сильный ветер, и мы остались здесь с Онориу. С ним была жена и несколько индейцев, мужчин и женщин. Мы развесили гамаки под деревьями и вместе позавтракали и пообедали, разостлав скатерть в тени на песчаном пляже, а до того убили множество рыбы при помощи тимбо, запас которых достали в Ита-Пуаме. Ночью, воспользовавшись береговым бризом, мы снова пустились в путь. Вода была мелкой на большом расстоянии от берега, а так как челн наш имел меньшую осадку, он пошел впереди, и наш лотовой выкрикивал результаты промеров для шедшего сзади купца; на расстоянии полумили от берега глубина составляла всего 1 фатом. Следующий день (25-е) мы провели в устье протока под названием Пини, как раз напротив селения Боин, а за ночь продвинулись миль на 12. От каждого мыса на милю или две в середину реки простиралась длинная песчаная коса, которую приходилось огибать, делая большой круг. Террал стих в полночь, когда мы находились близ эсперы под названием Марай - устья мелководного протока.

26 сентября. Перспектива провести весь этот унылый день в Марай мне не улыбалась: бродить по берегу там нельзя было, потому что лес совершенно непроходим, а землю еще отчасти покрывала вода. Кроме того, мы употребили последнюю щепку, чтобы сварить кофе на заре, а достать новых дров в этом месте было невозможно. Так как в это утро на реке стоял мертвый штиль, я в 10 часов отдал распоряжение выйти из гавани и попробовать добраться на веслах до Пакиатубы, до которой оставалось всего 5 миль. Мы обогнули подводную косу, тянувшуюся от устья протока, и весело поплыли через залив, в глубине которого находилась гавань маленького поселения, как вдруг, к нашему ужасу, заметили в нескольких милях вниз по реке признаки надвигающегося снизу сильного дневного ветра, - к нам быстро приближалась длинная полоса пены, за которой темнела вода. Наши матросы тщетно старались достигнуть гавани; ветер нагонял нас, и мы бросили якорь на глубину трех фатомов в 2 милях от суши, лежавшей с подветренной стороны и отделенной от нас мелководьем. Шквал налетел с неистовой силой; огромные валы заливали судно, и мы промокли от брызг. Я не ожидал, что наш якорь выдержит, на всякий случай вытравил очень много каната и ждал на носу, что же будет дальше; Жозе расположился у руля, а матросы стояли у кливера и фока, чтобы быть наготове на тот случай, если бы нам пришлось попытаться пройти над косой Марай, которая находилась теперь почти прямо с подветренной стороны от нас. Тем не менее наш кусочек железа удержался на месте - дно, к счастью, оказалось не таким песчаным, как во многих других местах около берега; однако, начал внушать опасения наш слабый канат. Мы оставались в таком положении целый день. Не было еды, так как в трюме все перемешалось в беспорядке - ящики с провизией, корзины, котелки и посуда. Ветер усилился к вечеру, когда огненно-красное солнце село за окутанные дымкой холмы на западном берегу; унылый характер пейзажа подчеркивался необычными цветовыми контрастами между черной, как смоль, водой и зловещими отблесками небес. Огромные волны то и дело разбивались о нос нашего судна, которое все дрожало под ударами. Если бы нас понесло здесь к берегу, все мои драгоценные коллекции были бы безвозвратно утрачены. Сами мы легко могли бы добраться до суши и пересесть на судно сеньора Онориу, который оставался позади у Пини и должен был проплыть мимо в ближайшие два-три дня. Когда наступила ночь, я в изнеможении от бессонной вахты улегся и заснул по примеру своих людей, которые поступили так же несколько раньше. Около 9 часов меня разбудил стук монтарии о борт судна - оно неожиданно повернуло через фордевинд, и полная луна, видневшаяся прежде за кормой, озарила своим сиянием каюту. Ветер сразу же прекратился, уступив место легким дуновениям с восточного берега и оставив после себя мертвую зыбь, катившуюся в мелководную бухту.

После этого я решил не идти ни на шаг дальше Пакиатубы, пока не добуду еще одного матроса, знакомого к тому же с судоходством по реке в этот сезон. Мы добрались до пристани в 10 часов и бросили якорь в устье протока. Утром я пошел по прекрасным тенистым лесным тропинкам, которые в июне, когда мы заходили сюда, плывя вверх по реке, служили фарватером, к дому надзирателя Сиприану. После бесконечных хлопот удалось убедить Сиприану дать мне еще одного индейца. В этом селении обосновалось около 30 семейств, но почти все здоровые мужчины были взяты за последние несколько недель правительством, чтобы сопровождать военную экспедицию против беглых негров, поселившихся в деревнях в глубине страны. Сеньор Сиприану был симпатичный и крайне вежливый молодой мамелуку. Он проводил нас в ночь на 28-е за 5 миль вниз по реке к мысу Жагуарарй, где жил тот человек, которого он собирался послать со мной. Я был рад, когда оказалось, что мой новый матрос - солидный женатый индеец средних лет; мне показалось добрым знаком и его имя - Анжелу Кустодиу (ангел-хранитель).

Мыс Жагуарари представляет собой в это время года высокий песчаный берег, имеющий своим продолжением узкую косу, которая простирается мили на 3 по направлению к середине реки. Мы обогнули косу с большим трудом ночью 29-го и до рассвета достигли недурного убежища за подобной же песчаной отмелью у мыса Акаратингари, расположенного милях в 5 по прямой от места последней нашей стоянки. Мы остались здесь на весь день; матросы отжали тимбо в тихом озере между песчаной отмелью и берегом и добыли громадное количество рыбы, из которой я отобрал для моей коллекции шесть новых видов. За последующие две ночи мы продвинулись несколько больше, но сильный террал дул теперь всегда с северо-северо-востока и только после полуночи, поэтому часы, в течение которых мы могли плыть, сокращались, и нам приходилось разыскивать ближайшее убежище, не то нас отнесло бы обратно быстрее, чем мы продвинулись вперед.

2 октября мы достигли мыса Кажетуба и провели приятный день на берегу. Речной пейзаж в этих местах замечательно красив. Внизу широкого залива Арамана-и у подножия цепи поросших густым лесом холмов виднеются немногочисленные дома поселенцев; приподнятый над водой пляж белоснежного песка, врезаясь глубокими дугами в береговую линию, тянется от одного мыса к другому. До противоположного берега реки 10-11 миль, но к северу вплоть до четко рисующегося горизонта видны лишь вода да небо. Местность около мыса Кажетуба сходна с окрестностью Сантарена - те же кампу с рассеянными деревьями. Мы набрали много диких плодов - кажу, умири и áпирáнги. Ягода умири (Humirium fluribundum), черная, с косточкой внутри, сходная по виду с черносливом и мало отличающаяся от него по вкусу. Апиранга - ярко-зеленая ягода с жесткой кожурой и сладкой вяжущей мякотью, в которой заключены семена. Между этим мысом и Алтар-ду-Шаном тянулась длинная полоса песчаного пляжа с довольно глубокой водой около берега, поэтому наши матросы вышли на берег с канатом и легко потащили куберту бечевой до самого селения. Здесь навстречу нам прошел длинный, тяжело нагруженный челн с горняками, направлявшимися во внутренние провинции. Команда состояла из десятка индейцев, толкавших лодку шестами: матросы - по пять с каждого борта - шагали один за другим по доске, настланной с этой целью, от носа к корме.

Мы потратили две ночи, огибая мыс Куруру, где за Алтар-ду-Шаном река, как я уже упоминал, отклоняется от своего направления на север. Беспорядочная груда камней, из-за которой терпит крушение много судов, тяжело груженных фариньей, простирается в этот сезон мелководья от подножия высокого утеса далеко на середину реки. В первую ночь (3 октября) шквал прогнал нас назад. Подгоняемые легким терралом, мы благополучно огибали косу, но тут маленькая черная туча, видневшаяся где-то около восходившей луны, вдруг разостлалась по небу к северу; береговой бриз стих, и над рекой поперек течения стали проноситься страшные порывы ветра. С великим трудом мы вновь укрылись за мысом. В течение двух часов свирепствовал чуть ли не ураган, и все это время небо у нас над головой оставалось восхитительно ясным и звездным. Сначала убежище наше было не вполне надежным, потому что ветер рвал такелаж парусов, а якорь начало волочить по дну. Однако Анжелу Кустодиу схватил канат, привязанный к фок-мачте, и прыгнул на берег; если бы он этого не сделал, нас, вероятно, погнало бы на много миль обратно вверх по бурной реке. После того как туча ушла, задул обычный восточный ветер, и дальнейшее наше продвижение по существу прекратилось на всю ночь. На следующий день мы, закрепив как следует челн, вышли все на берег и проспали в тени деревьев с 11 часов до 5.

Расстояние между мысом Куруру и Сантареном мы прошли за три дня, преодолевая прежние трудности - яростные встречные ветры, мелководье и скалистые берега. Я был счастлив, когда, наконец, благополучно добрался домой и все мои коллекции, добытые ценой стольких лишений и опасностей, были выгружены в целости и невредимости. Матросы, разгрузив лодку и доставив ее владельцу, явились ко мне за платой. Они получили частью товарами, частью деньгами и после хорошего ужина в ночь на 7 октября взвалили на плечи свои котомки и отправились пешком по домам, миль за 80 по суше. Меня несколько удивили те добрые чувства, которые выказали эти бедные индейцы при расставании. Анжелу Кустодиу сказал, что, когда бы я ни пожелал совершить поездку вверх по Тапажосу, он всегда готов служить мне лоцманом. Алберту был, как обычно, сдержан, но Рикарду, с которым я не раз жестоко ссорился, по-настоящему прослезился, когда тряс мне руку на прощанье.