Рассуждение третье, касающееся эксперимента психологического, участниками которого все мы вольно или невольно являемся

Однажды вечером - это было еще на "Ра-1" - я сидел, глядел на луну и курил. Тур спросил: "Хочешь поговорить с Луной?" Я усмехнулся. "Нет, серьезно, мы сможем это сделать, когда экипаж "Аполлона" там высадится". И он рассказал, что радиовещание США предложило устроить этот рекламный сеанс, нечто вроде сенсации века: допотопная лодка и современная космическая техника на одной веревочке.

Сеанс не состоялся, но веревочка и вправду одна.

Есть у "Ра" с космолетом общее: там и здесь - безбрежное пространство, и крошечный островок посреди него, и люди, которым надлежит на островке длительное время плечом к плечу жить и работать.

Выражение "плечом к плечу" в этих обстоятельствах имеет заведомо буквальный смысл. И звучит оно порой не так мажорно, как ожидалось бы.

Представим себе лучший, какой только можно выдумать, вариант: в межпланетное путешествие отправляется экипаж, состоящий сплошь из великолепных, идеальных парней, - есть ли гарантия, что им не станет в полете трудно друг с другом?

Нет такой гарантии.

Человек - не серийный робот. В самом прекрасном характере имеются зазубринки, которые очаровательны именно своей неповторимостью. В обычных условиях им можно только радоваться, но вот условия стали крайними, как принято говорить, экстремальными - трудно, опасно, тесно, тоскливо, - и зазубринки принимаются цепляться одна за другую, и механизм общения начинает заедать.

Здесь важна еще - продолжая аналогию - степень прижимного усилия. Отшлифованные диски превосходно скользят друг по другу, пока их не сдавишь сильней допустимого, - это наблюдал всякий, кто, например, лазил с отверткой в магнитофон. Человеческие отношения, пусть и предельно близкие, всегда предполагают дистанцию: она может быть микроскопически малой, вроде как между льдом и коньком или даже как между бритвенными лезвиями, плашмя сложенными в стопку, то есть будто бы и не ощущаемой, - но нам лишь кажется, что ее нет. И вдруг она вправду исчезает, наступает сверхсжатое состояние, - в кабине не уединишься, не спрячешься, ты весь на виду, постоянно на людях, в контакте с ними, хочешь того или не хочешь, -

А если к тому же у тебя обыкновенный, отнюдь не идеальный характер, да и у твоих товарищей тоже?..

В зарубежных фантастических романах модно описывать будни разобщенных, озлобившихся астролетчиков, в вынужденном содружестве - или "совражестве"? - мчащихся к неоткрытой звезде. Вряд ли стоит попадать в плен столь мрачных прогнозов. Но тем не менее проблема психологической совместимости существует, никуда от нее не денешься.

На практике люди знакомы с ней издавна. Она вставала в грозной своей прямоте перед поморами, зимовавшими на Груманте, перед моряками "Святого Фоки", перед исследователями Арктики и Антарктики. С ней сталкивались - и сталкиваются - работники высокогорных метеостанций, геологи, экипажи подводных лодок - все те, кто обязан исполнять свой долг в отрыве от повседневного мира.

А предметом научного изучения совместимость стала всего с десяток лет назад. И понятен энтузиазм моих друзей-психологов, провожавших меня на "Ра-1": семь человек, папирусное судно и океан - вот это эксперимент, не было еще такого!

Словно по заказу тех же психологов, обстоятельства позаботились о том, чтобы эксперимент усложнился дополнительно. Не просто семеро, а семеро, оказавшихся вместе случайно, - сейчас попробую это объяснить.

В Республике Чад строится пробная папирусная лодка. Мастерят ее два брата, африканцы племени будума, Омар и Муса. Братья не знают ни одного из европейских языков, и потому общаться с ними Хейердалу затруднительно, - а тут же вьется их соплеменник, безработный плотник, он говорит по-французски, и когда мастерам настает пора ехать в Египет, Хейердал приглашает не двоих, а троих. Ни о каком плаваньи для плотника речи нет, плыть с нами должен Омар, "прораб", - но вскоре выясняется, что Омар болен, и веселый смышленый переводчик занимает его место. Так в экипаже "Ра-1" появляется Абдулла Джибрин.

Строительство "Ра" продолжается; среди многих добровольцев-помощников на стапеле трудится египтянин Жорж Сориал, приятель приятеля Тура, Бруно Вайлати. "Приятель приятеля" - да, точнее степень их знакомства с Туром не определишь. Знакомы они без году неделю. Жорж мечется на "джипе" по Каиру, достает канаты, организует закупку хлеба, следит за изготовлением паруса. Он разрывается между министерством туризма, поставщиками, институтами, строительной площадкой - и делает все это совершенно бескорыстно, для него подготовка "Ра" в дорогу - уже приключение, захватывающее, из тех, какие ему по душе. И вот настает вечер, после особенно хлопотного дня, а на завтра ожидается день не менее сложный, и вдруг Тур говорит Сориалу:

- Шел бы ты отдохнуть. Я не хочу, чтобы участник экспедиции переутомлялся.

Жорж изумленно разевает рот - и подписывает контракт.

С Сантьяго - еще неожиданней. Тур немного знал его и раньше, однако членом экипажа "Ра" Сантьяго не являлся до той минуты, пока в его квартире не раздался телефонный звонок: "Послезавтра жду в Касабланке". Оказалось, что Сантьяго, сам того не зная, был дублером Рамона Браво, подводника, фотографа и кинооператора, и надо же такому случиться: Рамон чуть не накануне отплытия лег на тяжелую операцию.

Уже упомянутый Бруно Вайлати тоже должен был плыть с нами; Вайлати, кинопродюсер, оператор и ныряльщик, был одним из первых, с кем Тур договорился об участии в экспедиции. Но Вайлати не отпускали дела, и тогда он порекомендовал вместо себя известного журналиста и еще более известного альпиниста Карло Маури. Так что и Карло пришел "по замене".

Вплоть до последних дней Тур, можно сказать, не знал, кто с ним поплывет! Ситуация, казалось бы, немыслимая в практике подготовки подобных предприятий!

Но Тур нисколько этим не смущался. И не скрывал, что такой разгул случайностей как нельзя более совпадает с его планами.

Он ведь поставил себе задачей исходить не из лабораторных, а из житейских обстоятельств. И сознательно не желал ничего искусственно организовывать и предвосхищать.

В обыкновенной, будничной жизни человек не сидит под стеклянным колпаком, не выбирает себе соседей и сослуживцев - а Хейердал стремился доказать, что именно обыкновенные, отнюдь не особенные люди могут и должны в самых сложных условиях действовать сплоченно и дружно.

Он пошел еще дальше. Решил собрать на борту "Ра" представителей различных рас, приверженцев различных, очень несходных мировоззрений - и продемонстрировать таким образом, что люди, живущие на одном земном шаре, если они зададутся общей, одинаково важной для всех целью, вполне могут конструктивно договориться по любому вопросу.

Наши первые дни в Каире и особенно в Сафи сложились так, что каждым часом, каждой секундой своей, казалось, убедительно подтверждали Турову правоту.

Все семеро освоились моментально: потаскали связки папируса, посвязывали канаты, собрались в гостинице поужинать как следует, выпили водки, закусили икрой - и вот уже нам чудилось, что мы знакомы давным-давно, что ни на одном судне за всю историю мореплаваний не было такого дружного, жизнерадостного, по всем статьям превосходного экипажа.

И, конечно, мы ошибались, думая, что знакомство состоялось. Напротив, оно едва начиналось, нам еще предстояло выяснить, что же пас объединяет, - а пока что нас объединяла, во-первых, радость по поводу того, что участвуем в увлекательнейшем путешествии, и, во-вторых, сам Тур.

Хейердал и формально был нашим общим руководителем, шефом, командиром и капитаном. Но, кроме того, от него к каждому тянулись самые разнообразные нити.

Норман видел его лишь однажды на Таити, а Сантьяго - в Москве.

Для Карло он был авторитетным ученым.

Абдулла на Тура чуть не молился: сколько чудес он, Абдулла, увидит, он поплывет по морю, которое, оказывается, все соленое, все-все, до последней капли, и посмотрит на китов, немножко похожих на бегемотов, и будет богатым, уважаемым, и все это благодаря Туру, благодаря его странной идее покататься по океану, как по озеру Чад!

Тур, кстати сказать, всячески оберегал его восторженное состояние, стремился к тому, чтобы африканец чувствовал себя раскованно, - и, замечая дружеское внимание к себе, Абдулла радовался еще больше.

Жорж, много слышавший о Туре от Бруно Вайлати, страшно гордился тем, что нежданно-негаданно стал членом экипажа "Ра". Но не ронял собственного достоинства и при случае старался показать "этому норвежцу", что и египтяне не лыком шиты. Лез в огонь и воду, без устали нырял, таскал, привязывал, грузил - и косил глазом в сторону Тура, и расцветал от его похвалы.

Я тоже был очарован Туром.

Мне казалось непостижимым, что работаю рядом с человеком, чей бальсовый плотик многие годы стоял в моем сознании на гребне гигантской, похожей на перевернутую запятую волны. Человек с книжных обложек, с газетных полос, синьор Кон-Тики, мистер Аку-Аку - он топал босиком по палубе полуготового "Ра", возился с ящиками, мешками и пакетами, поглядывал иронически, хмыкал, скрывался в свой сарайчик постучать па машинке - и все это происходило здесь же, в двух шагах, это было как кинофильм, зрителем и участником которого я одновременно являлся. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня.

Общую атмосферу, царившую тогда в наших отношениях, с полным основанием можно было назвать фестивальной.

Наше "ты", на которое мы сразу легко перешли, было экзальтированно подчеркнутое; мы уставали, были грязны, обливались семью потами - и все равно чувствовали себя как на празднике, где каждый старается показать себя с наилучшей стороны.

Забавно сейчас прочесть запись, сделанную мной 27 мая 1969 года, на второй день плаванья на "Ра-1":

"...Typ очень сдержан, спокоен внешне. Но видно - очень устал. Несмотря на это, вахту распределил так:

20.00 - 22.00 - Абдулла; 22.00 - 24.00 - Карло; 00.00 - 02.00 - Юрий; 02.00 - 04.00 - Жорж; 04.00 - 07.00 - Тур.

Постараюсь его обмануть, подниму Сориала в три, пусть стоит до пяти".

То есть Тур в связи с болезнью Сантьяго и Нормана взял себе лишний час вахты, а я намеревался с помощью нехитрой уловки этот час у него отобрать. Желание похвальное - но с какой невероятной серьезностью я его обдумывал, как торжественно записывал о нем в дневник! Определенно, я весьма себе нравился в эти минуты. Я видел себя со стороны: врач из Москвы с первых же суток своего пребывания на борту "Ра" повел себя самоотверженно и деликатно, продемонстрировав, что...

Стоп, достаточно. Спустя две-три недели врач из Москвы нахально опаздывал принять у того же Тура вахту, он распустился до того, что сетовал:

"...Туру легче, он выбирает себе для вахты утренние часы, когда светает и можно свободно писать, а я, бедный, мучаюсь при свете керосиновой "летучей мыши".

Что делать, житейские наши слабости понемногу возвращались к нам, из святых мы снова превращались в обыкновенных...

Начальные страницы моего дневника сплошь в восклицательных знаках: тот хороший парень, и этот отличный парень, и пациенты мои выздоравливают, и мы с Жоржем завтра начнем заниматься русским языком, и если Норман на меня накричал, так я сам виноват, что не владею морской терминологией, Абдуллу же необходимо просто немедленно рекомендовать к приему в Университет имени Лумумбы.

Видимо, похожие чувства испытывали и мои товарищи.

Мы еще не успели распрощаться с портом Сафи, а Жорж Сориал (смотри о нем в дневнике: "Умница! Забавник! Весельчак! Балагур! Полиглот!") уже предложил мне будущим летом отправиться с ним вместе в такое же плавание, тоже на лодке из папируса, но меньших размеров.

Я спросил его: "Зачем?" - "Просто так, ведь я бродяга", - глаза его блестели, настроение было безоблачным, доверие ко мне - безграничным. Обстановка, сложившаяся на корабле, устраивала его как нельзя более.

Однако очень скоро выяснилось, что на "Ра" не только выбирают шкоты, но и моют посуду.

Как-то утром Тур попросил меня разбудить Жоржа (он спал после вахты) и напомнить ему, что сегодня его очередь убирать на камбузе. Я попытался было это сделать, но Жорж, едва открыв глаза, сказал: "Я устал!" - и повернулся на другой бок. Пришлось доложить об этом Туру, неприятно, а куда денешься?

Тур разгневался:

- Начинается! Не привык рано вставать!

Я тихонько пошел по своим делам, а через некоторое время на камбуз приплелся Жорж, явно не в духе:

- Тур злится на меня, не знаю почему, я вчера три часа стоял на мостике, устал, а он злится!

Он грустно занялся кастрюльками и поварешками. А через два-три часа сломалось очередное рулевое весло, нас закрутило, все засуетились - и положение спас тот же Жорж, сто двадцать минут он удерживал "Ра" обломком весла, которое плясало и дергалось у него в руках, грозило раскроить голову, а он бросался на него всем телом, как на амбразуру, и уж, конечно, ему приходилось потрудней, чем на камбузе, но он этому только радовался, он опять был в своей стихии.

Вот теперь-то мы и начинали всерьез друг с другом знакомиться.

Выяснялось, что Норман любит покомандовать, а Жорж - поострить по поводу его команд, что Карло предпочитает работать без помощников, а Сантьяго, наоборот, без помощников не может.

Дольше всех оставался загадкой Абдулла. Я, впрочем, так до конца его и не разгадал. Это был человек мгновенно меняющихся настроений. То хмурится, то поет и смеется; предсказать, как он ответит, например, на предложение почистить картошку, совершенно невозможно: то ли обрадуется, то ли вообразит, что его дискриминируют как чернокожего (!) - да-да, случалось с ним и такое!

В те дни я про него записывал:

"...Измучил своим приемником, слушает заунывные мелодии и наслаждается, а нам хоть на стенку лезь".

Это уже давали себя знать те самые пресловутые "зазубринки", несходство наших вкусов и привычек.

Что ж, я не был вне эксперимента, я был, как и остальные, внутри него, на меня тоже действовали экстремальные обстоятельства. Норман, опять изругавший меня - на сей раз за опоздание к завтраку, - безусловно имел основания сердиться, а я почему-то считал, что сердиться должен не он, а я. То же самое с приемником Абдуллы: для бедного парня напевы родины остались чуть не единственным прибежищем, он ведь не мог ни с кем из нас, если не считать Жоржа, в полную меру общаться - не вмешивался в наши беседы, не смеялся нашим шуткам - ему зачастую только и оставалось, что прижимать к уху транзистор,- и на этот несчастный транзистор я смел хотя бы мысленно ополчиться!

Снова долями подчеркнуть: Тур, тактичнейший среди нас, великолепно понимал сложность положения Абдуллы на борту "Ра". Он относился к африканцу очень внимательно, всегда был настороже, готовый смягчить ситуацию и сгладить углы.

Тур просил Жоржа - единственного, кто вполне имел такую возможность, - чаще разговаривать с Абдуллой по-арабски, что-бы тому не было одиноко и тоскливо. Жорж принялся учить Абдуллу читать; ученик брал уроки с наслаждением, это развлекало и его, и Жоржа, что тоже было немаловажно.

Однажды вечером, к концу первой недели пути, я сидел на завалинке у входа в каюту. Ко мне подсел скучный Сантьяго.

- Ты чего, Сантьяго, заболел?

- Я не болен. Я расстроен. На лодке нет кооперации и сотрудничества, и я намерен объявить об этом всем.

- Да брось ты! Подумаешь, с Карло поругался!

Дело, конечно, не в пустяковой стычке, о которой оба тут же забыли. Просто Сантьяго, человек тонкий и ранимый, раньше других почувствовал: кончается наш фестиваль.

Наверно, здорово было бы все два месяца плавания прожить в атмосфере праздничных взаимных расшаркиваний, меняясь значками и скандируя "друж-ба, друж-ба". Но даже в самой дружной, сказочно, небывало дружной коммунальной квартире новоселье не продолжается вечно - а ведь мы сейчас именно как бы и вселились в коммунальную квартиру, и в ней нам предстояло не ликовать, а жить.

Прошел день-два, и не Сантьяго уже, а Жорж принялся изливать душу: Тур сделал ошибку, укомплектовав экипаж людьми разного возраста, -

- Жорж, но ведь больше всех отличаешься от Тура по возрасту как раз ты! Значит, ты и есть прежде всего ошибка?!

Он заулыбался и отшутился, но видно было, что у него на сердце скребут кошки. У него, как и у Сантьяго, наступал кризис: плакатные Представители Наций и Континентов превращались в конкретных соседей по спальному мешку.

...Раннее утро на "Ра-1". Проснулись, поели, разошлись по местам. Я устроился на корме, облюбовал веревочку, прицепил к ней зеркальце, крем мне дал Жорж еще в начале путешествия, сегодня он же подарил лезвие, так как мои кончились. Намылил щеки, блаженствую, исследую физиономию на предмет прыщиков и веснушек, размышляю неторопливо о том, что электробритвой никогда так чисто не побреешься и надо бы попросить Карлушу, чтобы он меня малость подстриг.

А Карло стоит на мостике и нетерпеливо мнется.

- Ты ведь завтракал, Карло?

- Нет, только кофе.

Надо же! Бедный Карло, приготовил завтрак, пошел подменить вахтенного, и на тебе! Глотает слюнки и глядит, как другие, откушав, изволят наводить шик-блеск.

Могло ли такое случиться еще неделю назад?

Исключено совершенно.

Случится ли впредь такое?

Не зарекаюсь - весьма вероятно, - да.

Эпоха преувеличенного энтузиазма кончилась; синьор Маури для меня свой, привычный, домашний Карло, точно так же и мистер Бейкер, и месье Сориал, - какие они здесь месье и мистеры? Есть семеро очень разных людей, каждый из которых в меру сил приспосабливается к остальным.

Чем бы Тур ни занимался, за ним всегда бредет тенью его верный Санчо Панса, Карло. Если Тур столярничает, Карло подает инструменты, если Тур собирается снимать, Карло кропотливо чистит его кинокамеру, если Тур просит: "Принесите из хижины мои носки" (это, кстати, уникальные носки, связанные Ивон, толщиной в палец, - Тур носит их вместо тапочек), первым откликается на просьбу опять же Карло.

Тут нет льстивой услужливости, Карло не зарабатывает себе никаких выгод, напротив - Тур теребит его чаще, чем других. Просто Карло глубоко и преданно любит Тура, и Тур платит ему тем же, и взаимоотношения их - образец дружбы, в которой один ненавязчиво главенствует, а другой готовно подчиняется.

О шефстве Тура над Абдуллой я уже упоминал; для африканца Тур - и командир, и покровитель, и вообще чуть не единственный свет в окошке, и такое положение обоих устраивает, оно помогает Туру руководить Абдуллой, а плотнику с озера Чад скрашивает превратности походного житья-бытья.

Вот - таким образом - первая устойчивая подгруппа на борту "Ра-1": Тур, Карло, Абдулла.

Теперь о Нормане. Норман держится несколько особняком. Его штурманские и особенно радистские обязанности требуют сосредоточенности и одиночества. Многие часы просиживает он в наушниках в полутемной хижине - но зато может вдоволь говорить с женой, с детьми, с друзьями. Он гораздо меньше остальных чувствует оторванность от внешнего мира, и это обстоятельство ставит его в несколько привилегированное положение, все мы ему слегка завидуем, все мы считаем, что на личные темы он мог бы по радио изъясняться и поменьше.

Кроме того, Норман чересчур педантичен и дотошен. Если он позовет тебя ставить парус, не жди, что скоро освободишься, параллельно придется переделать еще тысячу дел, и вдруг окажется, что вместо канатов ты уже разбираешь кухонную утварь.

Он убежден, что он самый главный морской знаток на "Ра", - безусловно, так оно и есть, но люди не любят, когда кто-то свое превосходство по всякому поводу подчеркивает, - а потом, где бы и куда бы Норман ни плавал, с папирусным суденышком он дела до "Ра" не имел, и в этом смысле опыт у нас у всех почти одинаковый.

При всем том он умница, трудяга, за резкостью прячет застенчивость, за безапелляционностью - ранимость, во втором плавании многие, в их числе и я, станут с ним добрыми приятелями - а пока что он склонен общаться на равных только с Typoм.

Следовательно, вот второе устойчивое сочетание: Норман, Тур.

Остаются трое - Жорж, Сантьяго, я.

Кто знает, с чего мы потянулись друг к другу? Возможно, не последнюю скрипку сыграл возраст: молодость - бесспорная у Жоржа, относительная - у меня, а что касается Сантьяго, так он, несмотря на свои сорок пять лет, славный парень, именно парень, иначе его не назовешь, экспансивный и деятельный.

Когда они с Жоржем режутся в покер, не поймешь, кто старше, кто младше. Игра идет на часы вахты. Очередной взрыв хохота с повизгиваньем - это Жорж выиграл еще десять минут. На устах Сантьяго виноватая улыбка.

- Эх ты, а еще профессор!

Словно сговорившись, они хлопают друг друга по спине и лезут назад в хижину.

- Реванш! - кричит Сантьяго, однако почти сразу становится ясно, что реванша не будет: Жорж опять хохочет очень весело. Сантьяго проиграл ему полную вахту. Жорж радуется и предлагает каждому: "Хочешь, подарю час? У меня много!"

В работе они тоже похожи: с азартом включаются и быстро охладевают. И ни шагу без помощников-исполнителей: возьмутся распускать бухту, скорей-скорей, кое-как, вытянут конец подлинней и бегом па корму, а ты полчаса за ними распутывай.

Впрочем, это мелочи быта.

Мы сдружились за время совместных перетасовок-перепогрузок и в свободную минутку стараемся быть вместе: разляжемся на крыше хижины или на носу и беседуем, и шутим наперебой. Забредет, привлеченный нашими жизнерадостными возгласами, Норман:

- А что это вы здесь делаете?

- Дуем в парус! Давай с нами!..

Вот вам третье сообщество: Сантьяго, я, Жорж - и Тур, разумеется, конечно же, Тур.

Обратите внимание: па "Ра" - три подгруппы, более или менее обособленные, и в каждую из них входит Тур.

Повезло нам с лидером.

Вернешься с вечерней вахты, мокрый, продрогший, в темноте, - ужин давно кончился, на камбузе пусто и тихо, - нет, чья-то фигура шевелится, это Тур не пошел спать, ждет, встречает, наливает фруктового супа, ухаживает, как за малым ребенком, с готовностью смеется твоим натужным остротам, сам ответно шутит ("Если через неделю не потеплеет, я съем свою шляпу!"), пытается отвлечь и развлечь.

Порой в коллективе случается так, что лидерство официальное и фактическое не совпадают, не объединяются в одном лице. Есть сухарь-директор, а есть душка главный инженер, так сказать, новатор и консерватор, об этом эстрадники поют куплеты, - но ведь H вправду же бывает такое! Или - еще хуже, - оба лидера мнимых, и оба борются за признание, один мытьем, другой катаньем, тот - выговорами, этот - сабантуями в служебном кабинете, и каждый при случае не прочь шепотом пожалиться, разводя руками: "Будь моя власть, разве так бы у нас было?!"

Тур иной. Авторитет его не дутый, и, что не менее важно, оп этим авторитетом не кичится. Его можно (не пробовал, правда) хлопнуть по плечу, вахты он стоит наравне со всеми, за тяжеленное бревно берется без приглашения. В сущности, большую часть времени он никакой не капитан, а матрос, корабельный чернорабочий, как любой из нас, - этого требуют обстоятельства, экипаж малочислен, без совмещения обязанностей не обойтись - но я знавал людей, которые в сходных ситуациях быстро превратились бы в этаких рубах-парней, утративших право и желание распоряжаться.

Тур, повторяю, иной. Демократизм его не бесхребетен. Переход от Хейердала-матроса к Хейердалу-капитану совершается естественно, обоснованно и всегда кстати.

Солнце садится; Жорж решил испробовать клев и продефилировал на корму со своими удочками. Никто его надежд всерьез не воспринимает, сколько раз уже он шествовал туда торжественно, а оттуда возвращался тишком! Но сегодня определенно рак свистнул и турусы на колесах приехали - не успеваем охнуть, как на крючке у Жоржа корифена.

Прыгаю на мостике вне себя от восторга. Карло одобрительно крякает, Сантьяго исходит белой завистью, всеобщее ликование - но заразительней всех, азартней всех радуется и восхищается Жоржем наш закадычный приятель Тур.

Жорж на седьмом небе, начинает что называется "выступать" - напрягает мускулы, принимает культуристские позы, картинно забрасывает удочку - хлоп! Еще рыба. Хлоп! Еще одна, под бурю аплодисментов.

- Последнюю - и хватит, - предупреждает Тур, теперь уже как старший товарищ, у которого за плечами опыт "Кон-Тики". - В этой зоне мы можем ловить сколько захотим и не должны жадничать.

- О'кей, - соглашается Жорж и вытаскивает четвертую. Потрясающий улов, сказочное богатство!

Прошу Тура послать кого-нибудь подменить меня на мостике, а я почищу рыбу.

- Нет, - неожиданно твердо отвечает Typ-педагог, Тур-стратег, вовсе не заинтересованный в том, чтобы Жорж - и без того баловень - почил на лаврах. - Рыбу будет чистить тот, кто ее поймал.

Жорж сникает и плетется со своим уловом на кухню. Потом он поплачется мне: Тур несправедлив, Тур придирчив и необъективен и вообще все идет не так, как надо. Я отвечу: "Ничего, дружок, повози немного саночки, а то слишком любишь кататься". Жорж, разобиженный, заведет: "Я устал, у меня бессонница, радикулит, нет сил терпеть, дай мне морфий" - ив конце концов вынудит сообщить Туру, что Жоржа опять следует освободить от вахты.

- Хорошо, - примет решение Тур-капитан. - Его вахту отстою я.

Он великодушен и гибок, не мелочится, не встревает в пустяковые конфликты. Но, когда требуется, умеет настоять на своем.

Взять хотя бы историю со спасательным плотом.

Спасательный плот на борту "Ра-1" представлял собой квадратную пенопластовую основу, обтянутую водонепроницаемой тканью. Внутри - емкость для аварийного запаса воды, пищи и для рации, а также тент. Общий вес плота - чуть больше ста килограммов.

Размещался он под капитанским мостиком. Вскоре после начала плавания мостик осел и придавил плот, так что воспользоваться им в случае экстренной необходимости стало никак невозможно. Мы убедились в этом, когда день на двадцать пятый принялись облегчать уже основательно притопленную корму: мы намеревались переправить плот водным путем с кормы на нос. Подступились к илоту, а он не вылезает. Отпилили кусок пластикового покрытия, укоротили, сузили, подрубили и расшатали все, что могли, а плот ни с места. Не желал он расставаться с мостиком, ему там в щели было уютно, и мы после многих попыток сыграли отбой, полагая, что назавтра то ли сами будем сильнее, то ли плот покладистее.

Следующий день наступил для меня позже обычного, я отстоял рассветную, довольно хлопотную вахту, чувствовал себя несколько неважно, почему-то болели вырезанные четыре года назад миндалины, - H с облегчением завалился спать. Меня не будили, поднимаюсь, смотрю - уже десять утра, на корме Тур, Сантьяго и Карло оживленно спорят по-итальянски. Я спросил Сантьяго, что решено делать с плотом.

- Есть идея плот разрезать на части и сделать из него кормовую палубу.

Вот это да! Уничтожить наш единственный шанс на спасение!

- Сантьяго, синьор профессор, а если ураган, шторм, если корабль переломится, что тогда?!

Это не умещалось у меня в голове - наш плот, который уже почти месяц служил нам психологической опорой, амулетом от всяких бед, - и не только нам, но и нашим близким! - и вдруг его уничтожить...

- Имею два возражения, - сказал я. - Первое: плот может понадобиться. Второе: что скажут наши оппоненты? Древние мореплаватели не пользовались пенопластом! Уж скорей мы могли бы строить палубу из пустых канистр!

Жорж проснулся, прислушался, сообразил, что к чему, и перебил меня тирадой сходного содержания, но гораздо более эмоционально насыщенной. Нет, он тоже не хотел ломать спасательный плот!

И тут вмешался молчавший до этого Тур:

- Что касается оппонентов - да, древние пенопласта не имели! Но они имели большее - опыт строительства подобных лодок. Наш "Ра" - эксперимент, и не совсем удачный: если бы пришлось строить второй корабль, мы не повторили бы ошибок. А пока что доказано главное: папирус - отличный плавучий материал, кривая его водонасыщения идет круто вверх первые пять дней, затем становится пологой и потом практически вовсе не поднимается. То же самое - и с прочностью на излом. Двадцать шесть дней корабль непрестанно сгибается и выпрямляется, и ничего, сталь бы не выдержала, а мы плывем. О каких же угрожающих неожиданностях вы изволите говорить?

Вы видите опасность не с той стороны, думаете о какой-то Вообще-Опасности, сами не сознавая, что, может быть, как раз в это время подвергаете себя реальному риску.

Я почти ежедневно предупреждаю о постоянном обязательном ношении страховочных концов. Но некоторые, не буду называть кто, ибо в их числе побывали почти все, упрямо об этом забывают. Между тем эта опасность номер один. Мы не сможем спасти человека, упавшего за борт. "Ра" не имеет заднего хода и не обладает маневренностью.

Вторая опасность - пожар. Я регулярно нахожу по утрам на палубе спички, сгоревшие и целые. Если неиспользованная спичка попадет между ящиками, она от трения может самовоспламениться. Вновь прошу курильщиков быть осторожнее.

Третья опасность - столкновение с другим судном. Опять-таки здесь все зависит от нас самих. Не только вахтенный на мостике, но и те, кто внизу, должны поглядывать вокруг, каждую минуту помнить, что мы не одни в океане.

Наконец, четвертое - шторм и ураганы. Да, это очень опасно, но у нас радиосвязь, о приближении шторма или урагана нас предупредят, мы успеем подготовиться. "Ра", как сказано, не может утонуть, сломаться тоже. Хижина укреплена надежно, веревки проходят сквозь всю толщу корпуса. Мачта? Если убрать парус, то, пожалуй, выдержит и она.

Кроме того, прошу понять - мы ведь не выбрасываем спасательный плот, мы только разрежем его и примонтируем к корме, то есть плот останется, тот же самый, лишь (Тур улыбнулся) в несколько измененном виде.

И последнее. Вариант с плотом отнюдь не навязывается, он предлагается в порядке обсуждения, и любой из вас имеет право вето. Хотя я должен подчеркнуть, что плот взят мной только для спокойствия семей экипажа, а вообще он на борту лишний и бесполезный. Все.

Длинная эта речь приведена почти дословно. Разумеется, Тур победил. Состоялся поименный опрос, первым отвечал Норман, он поведал три случая из своей мореходной практики, когда оказывался на краю гибели, и проголосовал за разрушение плота. Остальные его поддержали, я тоже согласился, переубежденный, без тени сомнения.

И мы продолжали свой путь, зная, что отныне нам с палубы "Ра" пересесть не на что, - с хрупкими веслами, с обвисшей кормой, наваливаясь сообща при авралах и уходя в себя в минуту грусти. Но даже когда кое-кому из нас казалось, что с "дружбой и кооперацией" на "Ра-1" дела из рук вон плохи, центростремительные силы в нашем коллективе все равно были гораздо мощнее центробежных.

Что объединяло нас?

Конечно, прежде всего - единство цели.

Цель поначалу была элементарной: доплыть, доказать себе и другим, что ты настоящий мужчина, немного прославиться. Некоторую роль играл и материальный стимул. Абдулла, например, делился радужными мечтами: покупает после путешествия такси, нанимает шофера, -

- И становишься капиталистом, - хохотал Сантьяго.

Слово "капитализм" звучало на борту "Ра" всегда в вызывающе ироническом контексте: вот уж что мол нас совсем не касается! Тем более, что миллионеров среди нас не имелось.

Правда, мир, из которого мы вроде бы удрали, не желал нас отпускать. Он регулярно напоминал о себе - не только хвастливыми байками Жоржа, но и тревогой Карло насчет вероятных фотоконкурентов, и раздумьями Тура над тем, не повлияют ли мои репортажи для "Комсомольской правды" и "Известий" на его контракт с агентством ЮПИ, -

И все же здесь, на "Ра", со многим обстояло проще. Здесь мы могли себе позволить роскошь оценивать друг друга прежде всего не "по одежке", а по истинно значимым свойствам: по работоспособности, выносливости, по инициативности, смекалке и умению подчиняться.

Эта общность критериев тоже не могла нас не сближать.

Затем - чем дальше, тем в большей степени - нас стало роднить еще одно важное обстоятельство.

В начале плавания присловье "как у древних" было излюбленной остротой матросов "Ра-1". Мы употребляли его к месту и не к месту, труня и как бы извиняясь: вот, дескать, какая странная у нас забава - на травяном кораблике пуститься в опасный путь лишь затем, чтобы выяснить, мог ли кто-то, когда-то и где-то путешествовать именно таким способом!

У Тура, мол, свои интересы, он ученый, специалист, - ну, а нас, остальных, высокие материи не занимают, нам просто выпал случай поплавать, вкусить приключений, - кто бы отказался от этого?

Тут еще, видимо, играла известную роль застенчивость, боязнь прослыть Слишком-Романтиком - так мальчишка, у которого пробились усы, во что бы то ни стало стремится говорить басом, а взрослый дядька, пойманный за склеиваньем бумажного змея, первый спешит посмеяться над собой.

Однако проходили дни - и мы с удивлением обнаруживали, что проблемы доколумбовых рейсов через Атлантику занимают наши мысли все нешуточнее, что мы вновь и вновь возвращаемся к ним в беседах, и мобилизуем познания, и спорим до хрипоты, какие лопасти весел были на старинных судах, прямоугольные или овальные, и останавливались древние мореплаватели на Канарах, чтобы подсушить папирус, или нет.

В конце концов апелляция "к древним" стала для нас ежечасной, привычной и естественной, мы прибегали к ней в каждой ситуации, которая требовала маломальского обсуждения, - шли ли дебаты о выборе курса или о размещении амфор, о способах крепления весла или о суточном рационе.

Уже не вызывало сомнений, что успешно пересечь океан - отнюдь не только залог нашего личного благополучия, но и вопрос торжества идеи, которую мы все разделяем; да, это уже была наша общая идея, на "Ра-1" был не один энтузиаст-этнограф, а семеро, -

И опять нельзя не отметить, как благотворно воздействовал на нас в этом смысле Тур.

Тур не тянул нас на аркане в свою веру; он жил на борту "Ра" так, как привык, - увлеченно, не пряча пристрастий, свято убежденный, что дело, которым он занят, самое необходимое и самое интересное. Он весь был как оперенная стрела, летящая в центр мишени; мастерил ли он "носометр" или пил воду, пахнущую смолой, выбирал мокрый шкот или просто смотрел на волны, - одно его заботило, одно воодушевляло. От него словно исходили токи научного подвижничества, и как же он радовался, замечая в нас все больший отклик! Он с готовностью отзывался на любой повод поговорить о трансатлантических связях, сам непрестанно заводил о них речь, вступал в наши споры - и дискутировал на равных, не потешаясь над нашим дилетантством, над ложными посылками и поспешными выводами, - он видел в нас единомышленников еще до того, как мы ими полностью стали, верил в нас авансом - и не обманулся в ожиданиях.

После того как кончилось первое плаванье, перелистывая исписанные страницы своего дневника, я почувствовал, что меня задним числом берет оторопь: какие мы все на "Ра-1" были разные Сверхобщительный Жорж - и замкнутый Норман; конформный Сантьяго - и не умеющий приспосабливаться Карло; день и ночь, земля и небо, вода и камень, стихи и проза, лед и пламень сошлись на борту "Ра"!

Это было похоже на то, как альпинист, закончив траверс, оглядывается - ну него подгибаются колени: над какой жуткой пропастью, он только что шел. Мы же могли вдрызг перецапаться, осточертеть друг другу, возненавидеть сотоварищей и самих себя! А мы гуляли по Барбадосу в обнимку, и нам совсем не хотелось расставаться - настолько не хотелось, что мы с трудом представляли себе, как теперь будем жить без нашего общего "Ра".

Такими веселыми, такими дружными были мы все в ту осень! И таким щемяще романтическим выглядело плаванье на свежепроявленных цветных слайдах!

Вернулась фестивальная атмосфера, и Тур снова с чистой душой расписывался поперек сувенирного снимка: "У меня лучший в мире экипаж!"

Видимо, сумма психофизиологических свойств еще не исчерпывает сути человека.

Не арифметикой тут пахнет - алгеброй.

Слабый становится сильным, робкий - отважным, обидчивый - великодушным, если ими движет единая достойная цель.