Обыкновенный ветер (Рассказ)

Борис Сергуненков

Шел я лесом, был дождь... Поднял руки к дождю ладонями вверх и подумал, что руки связаны с небом, далеким и близким, они чувствуют небо. Было приятно гладить лицо. Оглаживал лицо, будто мир ощупывал.

Обычно я хожу по лесу быстро. Такую привычку выработал давно, а тут шел медленно - торопиться было некуда, смотрел на сосны, на травы, на брусничник и думал: как быстро я иду! А ходить бы так по лесу, чтобы у каждого дерева стоять сто, двести лет, и все равно мало, чтобы разглядеть каждую веточку, каждую хвоинку, каждую трещину в коре ствола, чтобы проследить жизнь дерева от рождения до смерти. Но ведь и этого недостаточно: увидишь смерть этого дерева, а захочется посмотреть, как вместо него появится новое. Как оно будет расти, какие будет встречать утренние и вечерние зори. Любой самый медленный шаг слишком скор. И не лучше ли идти быстро и попусту не страдать от того, что торопишься и все пробегает мимо: и деревья, и кусты, и жизнь?

Люблю шум сосен. Шума нет - и лес тихий, пустой. Конечно, это только для чужака лес бывает пустой и тихий - стоит прислушаться, и сразу различишь и шум, и чье-то присутствие. Там пробежала к болоту лесная мышь, тут комар пропищал над зацветшей лужей, там дождевой червяк зашелестел прошлогодней листвой, ворона пролетела и оставила в воздухе свой незримый след. Если чуть принапрячься, можно услышать, как храпит под кустом можжевельника заяц, как быстро дышит белочка, набегавшись по веткам, как угрюмо ворчит в своей норе барсук, переваливаясь с боку на бок, но для этого, повторяю, нужно напрячь слух: любой звук - писк ли зверя или шепот травы - можно услышать в лесу и убедиться, что лес не пуст.

Но когда приходит ветер и начинает шуметь в соснах, рождается радостное и светлое чувство. Казалось бы, ничего особенного не случилось - обыкновенный ветер, и не к тебе пришел, а просто так, по своей воле погулять над лесом, порыскать в сосновых ветках захотел, и нет ему до тебя никакого дела, но радует его появление, будто друга встретил и уже не один. И чем сильнее шум, тем радостнее. Особенно в ясный солнечный день. Тогда сосновый бор, которым идешь, кажется пустым и полным. Но чем полным? Сказать - шумом, - значит, ничего не сказать. Лес со своим непонятным, неведомым исчезает. И шум этот как человек, с которым можно общаться.

Со странной мыслью смотрел на деревья. Каждое дерево желает твоего присутствия, общения с тобой. И эта береза, и эта, и та. И ты бы весь день только и занимался тем, что ходил и общался с ними. Но со всеми березами пообщаться невозможно - раз. И потом, они спокойно обходятся без тебя, во всяком случае не умирают. Наукой не зарегистрировано пока еще ни одного случая, чтобы дерево погибло от разлуки с человеком. Собаки умирают, люди умирают, но не деревья. Почему же тогда кажется, что они жаждут твоего присутствия? Но посмотри на небо. И оно хочет быть с тобой. И день, и ночь. И травы, и все что ни есть на свете. И обходятся без тебя, потому что ты везде, ты с ними или они с тобой.

Иду по тропе в двадцать втором квартале. Во время войны тут был передний край, шли бои. Окопов нарыли, блиндажей - они по сей день остались и еще долго, наверное, будут заметны. Тут можно найти простреленную ржавую каску, осколок мины или снаряда, старую винтовочную гильзу, кусок колючей проволоки. Это то, что на земле, наверху, а что лежит под землей - никто не знает. Когда мне пришлось рубить здесь просеку и я разжег костер, чтобы сжечь сучья, вдруг начали рваться мины, и я едва унес ноги. Несколько раз в году появляются в старых траншеях мальчишки: ищут гильзы, роются в земле, в опавшей хвое. Есть у меня свободное время ими заняться - я гоню их и стращаю всячески, чтобы они не рылись в земле, а нет времени - я пробегаю мимо, и на сердце у меня неспокойно: думаю, не случилось бы с ними беды. Встретил однажды старика, приехал он из-под Харькова навестить места прошлых боев, как он сказал, "встретиться со своей боевой юностью". Лес с тех пор сильно изменился, и я повел его по лесу, а он узнавал места боев - и не узнавал.

Как быть с землей, как научиться отдавать себя солнцу, подобно траве, принимать в себя семя и рождать плоды? Это умеет каждый, но тяжело, трудно, а отдаваться с легкостью не умеют. Легкость получается не от бездумности, а от труда. Как быть самим собой и как жить собой? Жить собой - это собирать с себя урожай, как собирают его крестьяне с земли. Я хотел бы не потерять ни одного колоска. Дать земле праздник, отдых полноценной работой, ибо от безделья земля тощает и скудеет больше, чем от труда. Породить лесные угодья, не превратиться в болото и прочее. Это только на первый взгляд кажется, что ты собираешь урожай с леса, с поля. Ты его с себя собираешь, а лес и поле тут ни при чем. Собрал с себя много - собрал вообще много. Собрал мало - собрал вообще мало. А бывает и так, что собираешь, а ничего не собрал. Но что это за поучения? Что же я - учитель, а передо мной сидят ученики и внимают моим разглагольствованиям? Никакой я не учитель, и нет у меня учеников. Я сам себе ученик и учитель, как говорил один мудрец: "Вошел в лес, я - ученик, вышел - учитель".

Чему я научился, живя в лесу, и что, как мне кажется, пошло мне на пользу, так это ждать. Поскольку я был связан с лесом, не мог его бросить в нужную минуту, хоть иногда и бросал, мне приходилось ждать терпеливо и безнадежно, как ждут иные вдовы погибших мужей. Все мои отношения с миром строились на ожидании. Я ждал приезда на лесной кордон любимой девушки, а она все не приезжала. Сидя на кордоне, я ждал гостей, они могли приехать, а могли и не приехать - мало ли какие причины и капризы удерживают иногда гостей, даже самых долгожданных, от приезда! Я ждал визита директора лесхоза, который должен был засвидетельствовать мне свое почтение, слегка поругать за небрежение и нерадивость к работе и дать очередные указания. Я ждал случайных прохожих, грибников, ягодниц, я ждал в ночи браконьеров. А еще надо учесть и принять к сведению, что кроме всего прочего я ждал утра, ясных дней, весны, первых ягод, прилета птиц и так далее, я вообще был воплощением великого ожидания, и уж что-что, а ждать я научился на совесть.

Вчера шел по лесу и вспоминал об устойчивом своем чувстве торопиться жить, когда на кордон приходит лето. Объяснить его я не мог, а только чувствовал: едва начиналось лето, первые пригожие деньки, зеленела трава и начинали благоухать цветы, я садился на солнце на завалинку, и оживала у меня мысль, что все быстро промчится и потому надо торопиться взять лета побольше: и тепла, и летнего неба, и румяного солнца, и туманов, и прочего. Вчера я понял, почему ко мне, в общем-то неторопливому человеку, приходило чувство торопливости. Я думал, что оно приходит оттого, что я за зиму намерзался, а летом отогревался, но это было не так. Не совсем так. Миг, может быть, и вечен, а жизнь любая скоротечна. И нет скоротечнее жизни цветов. Едва расцвели - и уже завяли. Невольно я глядел на цветы, на их торопливую жизнь и, уподобляясь им от долгого глядения, сам торопился. Мы всегда чему-то уподобляемся, подражаем, хотим ли этого или не хотим: отцу, матери, другу, гению, траве, речке. Я уподобился цветку - чему я мог еще уподобиться, если цветов в лесу тьма, куда ни пойдешь, всюду они бросались в глаза? Я видел их быстрый рост, их нетерпение передавалось мне. Вот и вся причина торопливости. Не солнце ловил, сидя на завалинке, и не отогревался от зимы, как тогда думал: я жил жизнью цветка. Угасали цветы, уходило лето, торопливость моя исчезала до следующего лета, я опять никуда не спешил. И вот что иногда получалось. Поскольку я живо уподоблялся цветку, я и сам становился в чем-то похожим на него, в моем лице появлялось нечто от цветка, глядел ли я на одуванчик или на незабудку. С первого взгляда, конечно, нельзя было обнаружить лицо как лицо, нос. глаза, губы, рот, как у всех людей. Но, приглядевшись внимательно, можно было заметить, что это и не совсем обычное лицо, что нос, губы, конечно, есть, но кроме них есть и еще что-то, что явственно создает образ цветка. Вообще, живя в лесу, я жил жизнью леса, был как лес. Зимой лес спал, и я был какой-то сонный; весной пробуждался, кровь во мне загоралась, соки молодые бродили, как у земли, у леса, у березы. Летом я был деятелен, я зрел, шел в рост, как росли деревья, а осенью грустил, мне казалось, что я умирал. Я быстро подчинился временам года и сейчас так и живу и думаю, этот цикл для меня уже не изменится, я так и проживу до глубокой старости.

Я думаю, хотя и не утверждаю - я далек от утверждения подобных вещей, - человек в сущности имеет то, что он имеет. Ничто не приходит извне. Природу нельзя обмануть, заплатить ей один рубль, а сказать - десять. Был у меня период, когда я так глубоко верил, что у меня не может быть ни одной порубки, ни одного сломанного или порубленного дерева, что их и вправду не было (даже если б они и были). Что действовало тогда на моих браконьеров, не знаю, но они избегали появляться в моих кварталах, они обегали их за десятки километров, и на протяжении долгого времени не было случая, чтобы кто-то даже по ошибке срубил дерево. Почему? Во-первых, потому, что я был твердо уверен, что этого не случится, а, во-вторых, если и случится, все равно этого не может быть. Применяй нарушитель любые хитрости, вводи хоть весь свет в обман, ничего у него не получится.

Когда же я со временем (был у меня и такой период) порастерял свою веру, со страхом и ужасом стал думать, что мне не миновать порубок, придут браконьеры, я не уберегу лес, браконьеры, как можно догадаться, были тут как тут. Они словно прочитали мои мысли на расстоянии, да, наверное, так оно и было. И такая в ту пору у нас пошла с ними рубка, страшно до сих пор вспомнить. Куда девались мой сон, благодушие, мир и спокойствие? Я был весь в войне, в ловле, в погоне, я носился по лесу в поисках браконьеров, ловил их, караулил, зевал, опять находил, опять зевал, я умудрялся прозевать порубку у самого своего порога, у меня увезли собственные дрова, и я в ту зиму остался без тепла. Надежные мои границы расползлись и затрещали. Я возопил: погибнет весь лес! Тут натерпелся я страхов. Я стал труслив, ночью запирал дверь на щеколду, клал у изголовья топор - мне казалось, что меня убьют, а кордон подожгут. За каждым кустом мне мерещился враг, ствол ружья, капкан, ловушка. К счастью, эта пора миновала.

Лес меняется: одно умирает, на смену ему приходит другое. Вчера тут стояли высокие сосны, сегодня голо, завтра зазеленеют саженцы. Придешь в такой лес и не узнаешь, сердце оборвется, как будто не в свой лес вступил, а в чужой. Но лес ведь не то, что растет и видимо, а и то, что в земле, что невидимо. Идея его в этом. Земля держит и то, и другое, и третье. Видеть лес невидимый - вот привилегия лесника.

Я смотрю на лес, на землю, на солнце, на травы и прочее не как на противоположное мне: я, мол, это я, а то не я, что-то другое, а как на продолжение мое, как я смотрю на свою руку, ногу. Просто есть я внутренний и есть внешний. Руки, ноги - это продолжение моего внутреннего, а лес, небо, солнце чего продолжение: пальцев, глаз, мыслей, чувств? Все, что вне меня, все продолжение мое. Солнце есть продолжение моей мысли, небо - чувства к девушке...

Жить, как трава. Но разве трава живет, как мы? Мы не спешим, а трава спешит, трава так торопится, что по всему лесу треск раздается. Весной она торопится выйти к свету, летом расцвесть, осенью дать семя. По-моему, самое торопливое на свете создание - это трава. В короткий срок от весны до осени она успевает родиться и умереть. Иногда мне кажется: она потому так спешит, что знает: в следующем году родится опять и будет возникать вечно, пока держится в небе солнце и земля и мир находятся в равновесии, и именно оттого, что она так торопится, она вечна. А если посмотреть с другой стороны, по отношению к чему она торопится? По отношению к себе, ко мне - человеку, к дятлу? По отношению к миру, к звездам, к земле она совершает свой путь, ни на йоту не отклоняясь ни вперед, ни назад, а следует строго по графику.

Что мешает мне сейчас быть свободным, счастливым, иметь веселое расположение духа? Я одет, обут, накормлен. У меня есть крыша над головой. Я не мучаю себя мыслями, что будет завтра, я знаю, что со мной будет, и это меня вполне устраивает, а если точнее - я не знаю, но меня устроит все, что со мной будет. Я здоров. У меня есть работа, и я ее люблю. Так во всяком случае кажется, чтобы не быть голословным. Что же - я счастлив или нет? А если несчастлив, то почему? Почему, если я счастлив, я не имею веселого расположения духа? Почему мне постоянно нужно продираться к нему, воевать с собой и очень часто быть побежденным? И вообще, можно ли быть в этой борьбе только победителем? Почему нельзя жить, как трава? А как живет трава? Ты думаешь, она счастлива? А может, она, так же как ты, страдает? Наверняка страдает. Она-то страдает, но человек выше травы и может жить, не страдая. Это, конечно, плохо, что я не живу постоянно в веселом расположении духа, но оно ко мне приходит изредка, а это уже счастье. Я знаю его, я впускаю его к себе, точнее, я нахожу его, тащу к себе, и нет для меня тогда ничего прекраснее этого счастья.

Когда мне приходится по долгу службы ночевать в поле или в лесу и я, разбуженный утренней прохладой, лежу в росистой траве и гляжу на светлеющее небо, то думаю иногда, что ближе ко мне и что дальше: звезды, исчезающие в свете дня, или какая-нибудь желтая бабочка-капустница, сидящая на упругой травинке и ждущая теплых лучей солнца, чтобы вспорхнуть и улететь? Казалось бы, ответ ясен. Ближе бабочка. Протяни к ней руку и достань. Но звезды придут к тебе снова и снова, и завтра, и послезавтра. А бабочка улетит, и когда она снова к тебе вернется? Я думаю, никогда. Вот и выходит, что звезды ближе, ты живешь с ними, любишь какую-нибудь особенно яркую звезду. А бабочку полюбить тебе не дано. Ты будешь любоваться ею только издали, да и то краткий миг. Вот она вспорхнула мимо твоего носа и улетела, и с каждым мгновением все дальше и дальше друг от друга твой и ее пути, и вас уже не смогут свести никакие счастливые обстоятельства.

Человек, по-видимому, никогда не удовлетворится лицезрением самой дивной красоты, если она не заключена в его сердце. Ты гляди на самые прекрасные деревья, броди по самым распрекрасным лесам, нюхай самые душистые цветы, лице зрей самые очаровательные зори, восхищайся самыми изумительными пейзажами - рекой, горой, опушкой, - если их нет в твоем сердце, они не тронут тебя. И если, шагая по лесу, ты встретил красавицу сосну и залюбовался ею, и у тебя нет сил от нее отойти, ты стоишь день-два и готов простоять хоть всю жизнь, как перед самой недоступной красавицей, на коленях, значит, ты ее не просто встретил в лесу, а еще раньше имел в своем сердце. Вот почему, встречая сосну, мы радуемся, мы смотрим на нее и не можем наглядеться - мы не сосну встречаем, нам до сосны нет никакого дела, мы встречаем самих себя.

Когда я иду по лесу и встречаю ягодников с бидончиками, полными черники, или грибников с корзинками, я всегда испытываю глухое чувство недовольства, которое мне не так просто унять. Меня злит, что эти люди приходят в лес, берут и ничего не дают взамен, как будто лес обязан отдавать им свои дары безвозмездно. Берите, говорю я, но платите. Куда там! В лучшем случае какой-нибудь грибник или ягодник не бросит окурок в лесу, не устроит пожара или не изроет поляну в поисках гриба. Тысячи людей входят в лес, берут, и никто не благодарит. Сама мысль такая, выскажи ее, покажется кощунственной. Ждет ли лес благодарности? Наверное, ждет. Но может быть, и не ждет, а ты, человек, его поблагодари. Он не ждет не потому, что бесчувствен, или ему все равно, отблагодарят его или нет, или он убегает от благодарности, как какой-нибудь герой, вынесший младенца из огня? Лес не настолько юн, чтобы быть тщеславным, но и не настолько дряхл, чтобы быть равнодушным. Он верит в людей, но не понимает, как это люди могут каждый раз уходить с бидончиком черники, или корзинкой грибов, или охапкой цветов и не поблагодарить его. Он еще даст, в нем хватает этих даров и добра, но они не беспредельны.

Я в сон из яви, как в реку вступаю, я в явь из сна так же выхожу. Я в две реки вступаю, но они до того похожи, что кажутся мне одной рекой. Увижу белку в лесу и во сне белку вижу. Там она прыгала по веткам, сердито цокая на меня. И во сне прыгает и цокает. Вижу лес, и он ничем не отличен, ну хоть бы в какой малости была перемена. Найду срубленный пень, и во сне он мне такой же приснится. Случается, конечно, и так, что и во сне меняются события, обогащаются новыми деталями, которых не было в яви, но эти события или детали опять же не выпирают как-то в сторону, не беспокоят меня, а в ладу со мной, мне не противоречат. Если я в яви легок, спокоен, уверен в себе, я и во сне такой же. Если я ловлю браконьеров в яви, я и во сне их ловлю так же... Я вижу во сне мир таким же, каким вижу его наяву. И потому можно сказать, что я как бы все время бодрствую. И когда я сплю, я только глаза закрываю, не уходя из этого мира, его от себя не отпуская. И он от меня не уходит. Снилась мне сегодня белая ромашка в поле, что видел вчера. Был ветер, и шумела трава под ветром, и ромашка гнулась у дороги, а я, пока проходил мимо, смотрел на нее.

В день я хожу помногу, по двадцать, а то и по тридцать километров, и ходьба мне никогда не в тягость. Конечно, самая главная причина моей ходьбы - моя служба, мои обязанности: дождь ли, зной, ночь ли, утро - я обязан быть в лесу, в пути, и ноги мои в моем деле - моя опора. Ходьба для меня любимый вид занятия, как для иных кино или танцы. Когда я иду, я словно хорошую книгу читаю. Но легко ли я отношусь к своей ходьбе, всегда ли с удовольствием ее начинаю? Не буду хитрить - не всегда. Иногда и мне не хочется идти, я иду в лес как на казнь, но все-таки иду. Как я это делаю? А очень просто. Я никогда не говорю себе: я пройду сегодня сто километров. Я говорю: я пройду десять шагов, два, один. И прохожу эти два метра. О пути в сто километров я не только не думаю, но и не хочу думать и твердо уверен, что не буду идти сто километров. Зачем, говорю я себе, мне тащиться в жару в такую даль, чего я там не видел? Кто за мной гонится? Не от смерти же я убегаю. Пусть другие бегают, у кого ноги быстрые. И все в этом духе.

Прошел я два шага и тут чувствую, что следующие два мне сделать гораздо легче, чем остановиться или повернуть обратно. После четырех шагов желание продолжать путь, а не повернуть назад еще больше усиливается. С каждым шагом и метром желание идти вперед нарастает, тебе ничего не остается, как взять ноги в руки и шагать. Самое трудное теперь - в середине пути остановиться. Это сделать для меня гораздо сложнее, чем идти вперед. Ноги как будто сами идут, стоит только им разогнаться, приказывай не приказывай, а они все равно не слушаются. Бывали случаи, когда я, несмотря на все старания, не мог убедить их остановиться, шел вперед, не сворачивая, разумеется, в стороны, и только чудо спасло меня от голодной смерти и усталости. Тут наступает критический момент, когда необходимо проявить всю силу воли, всю красоту и стойкость убеждений. Даже заманчивые мысли о кровати и горбушке хлеба, оставленной на кордоне, тебя не спасают. Как тут поступить? Брать хитростью. Не говорить в лоб: мол, возьму и пойду обратно. Так говорить, - значит, ничего не сделать, ты хоть краном меня поворачивай - не повернешь. А мол, пройду немного обратно и вернусь. Такое убеждение действует, хоть и не всегда. Иной раз и повернешь назад, а оглянешься - и сердце замрет: что же ты натворил! Должен признаться, что эту методу руководить собой я позаимствовал у одного знакомого. Готовя себя в дорогу и разогреваясь для дальних странствий, он, как солдат, шагал на месте часа полтора, а то и больше, пока не трогался в путь.

Идем дальше. А что там? А все то же: лес да лес. Где едва заметная тропинка проглянет к водопою или от него, где опушка с высокими зарослями иван-чая до плеч, ступаешь в заросли, как в воду погружаешься - дна не видать (иной раз и в самом деле летишь на дно ямы, невидимой для глаз), где редкий березнячок с чистой, шелковой травой, где высокий сосновый бор, где густой еловый чапыжник. Здесь земля, расстелившись, взбугрилась холмами, и у каждого холма ложбина такая уютная и аккуратная, что хочется в ней полежать; здесь топи болотные, хляби непролазные, бредешь по колено в воде, пружинишь на мху, и желание у тебя - поскорее выбраться на сушу: страшно, опасно, неприятно; здесь речка, ручей с затаенным бережком, не берег, а приют уединения, царственное место для тебя одного - сиди хоть сто лет, думай - не думай, гляди - не гляди, вспоминай - не вспоминай, все тебе мило и хорошо, и прямо тебе сидеть приятно, и, слегка облокотившись на локоть, хорошо наблюдать закат уходящего солнца, и, уткнувшись лицом в траву, сладко дремать, вкушая дремучие запахи земли.

Идешь и времени счет теряешь: какой день, год ты уже в дороге? А ты только час назад из кордона вышел. Глядишь направо, налево, и все твой взгляд занимает, кажется лес каким-то неутомимым обворожителем, обольстителем, прелестником: подсовывает он и подсовывает тебе занятные прелести, и глаз не устает ими любоваться. Нет, устал. К вечеру, к середине дня так устанешь, что укрыться от всего этого яркого разнообразия хочешь, в избу к себе на кордон прийти, и если нет для тебя такой возможности, если час хоть и поздний, а тебе нужно вышагивать не к кордону, а от кордона, и тебе приходится, помимо твоего желания, лицезреть лес, ты прикрываешь свои глаза от невозможности больше вмещать в себя богатство и бредешь через силу, нагруженный и пресыщенный.

Вошел в лес голодный до него, а бредешь, наевшись до отвала. В сон тебя клонит, мысли, некогда жаркие, гаснут, вянут, ноги заплетаются. Куда они идут, задаешь себе вопрос. И найти ответа не можешь. Знаешь, что идут они в дальний двадцать второй квартал посмотреть, нет ли порубок. И не знаешь этого. И думаешь, что набрались они дерзкого желания дойти до края света, Вселенной и только потом назад прийти.

Чудно видеть себя решившимся дойти до края Вселенной, и не только решившимся, но и идущим. Никакой ты не великан, не богатырь, обыкновенный смертный, а великанскую работу выполняешь. Жаль, что поблизости фотографа нет, который запечатлел бы этот исторический момент. Тебя в сапогах, в старых штанах, полуозабоченное, полусерьезное лицо, уверенный шаг.

Где он, край света? А вот он. Дошел до конца квартала, до заветного столба, посмотрел, все ли в порядке, убедился, что ничего худого не случилось, и, не отдыхая, повернул обратно. Опять опушка с иван-чаем тебе попадается на пути, березнячок с чистой травой, ельник. Но если ты раньше их в себя принимал, сейчас как бы возвращаешь назад. И мысль свою большую принижаешь. То думал, что на край света спешишь, сейчас, по мере приближения к кордону, соображаешь, что ходил в двадцать второй квартал. Какое-то время в дороге борьба продолжается, сомнения тебя одолевают: а так ли, в двадцать второй квартал ты ходил? И, ступив на крыльцо, точно для себя определяешь, что был в двадцать втором квартале, а не на конце света. Хотя, как знать, кто этому свидетель? Видела ворона, что сидела на сосне, как я из избы вышел, как в путь собрался. А где был, где весь день пропадал? Об этом я и сам не знаю, ибо давно ощущение реальности потерял и, кроме зарослей иван-чая, да трав, да деревьев, нет ничего ни в моей голове, ни в сердце, и кажется, весь я внутри составлен из одних сплошных лесных зарослей. Впрочем, и их нет. Чем больше шагов прошел, чем длительнее пробродил, тем ощутимее для меня останавливается движение. И вот в какой-то момент совсем остановилось. Где я был? И был ли я на том конце света или в двадцать втором квартале? Об этом могут знать мои штаны, что терлись о встречные кусты, подошвы сапог, мои глаза, руки, но свои знания, свои тайны они держат при себе. Да и где найдется такой вопрошатель, который бы смог заставить заговорить штаны? Что касается меня, то я от длительной ходьбы, сверхдальнего пути, как бы растворился в своих сапогах, штанах, одежде, перестал существовать и почувствовал себя живым человеком только тогда, когда ступил на крыльцо своей избы.

Я сбрасываю с ног у дверей сапоги, снимаю штаны, рубашку и ложусь в кровать. Я даже не готовлю для себя еду, я не хочу есть. И мне кажется, что, возвращаясь назад, отдавая все назад лесу, не отдал ли я случайно и себя со всеми потрохами, не переборщил ли в своей щедрости - так я устал, не чувствую ни ног, ни рук, ни головы, ни сердца.

Живешь в лесу иной раз и не видишь леса. Он есть, а его для тебя нет. И шорох листьев ты слышишь, и цветение трав замечаешь, и пению дрозда внимаешь, а все равно не видишь ты ничего и не слышишь. И даже чем больше хочешь видеть и слышать, тем меньше видишь и слышишь, и уже ничего не видишь и не слышишь. И непонятно, где ты находишься, в лесу или не в лесу? Замечаешь свои душевные терзания, свои недовольства. Но поскольку не на себя смотришь, а лес хочешь видеть, то и себя не видишь и терзаешься какой-то неопределенностью.

А бывает, не видишь леса, а вот он, стоит. И о себе не думаешь, а видишь. И птицы лесные поют то ли на ветках, то ли у тебя в душе. И солнце совершает свой бег на небосклоне грудных ребер, и шум листвы - в рощах души.

Люблю солнечные дни. За долгую зиму, за осень так изголодаешься по солнцу - оно в наших местах не балует, - что выйдет солнышко и жизнь покажется прекрасной. Дрожишь за этот солнечный день, за солнце, как будто его в последний раз видишь, сядет оно и не появится больше, и накатывает на тебя особое тяжелое настроение. Когда же пасмурно, происходит все наоборот: не за что болеть, переживать, ничто от тебя не уйдет, а уйдет - не жалко, и потому ты легок, спокоен, весел; сидишь - и сердце у тебя радостное, и ум работает с нагрузкой. Люблю пасмурные дни. Но тогда какие же дни я люблю - солнечные или пасмурные, если я без солнца жить не могу, а с солнцем мне жить тревожно?

Чтобы ощутить, что ты жив, что живешь на этой земле, не обязательно каждый день видеть лес, речку, зелень травы, жить в сосновом бору, рыбачить на озере. Достаточно проснуться, открыть глаза, сделать движение рукой, подняться, сесть на край кровати, пройтись по избе, комнате. Ты сразу ощутишь присутствие леса, травы, реки, обыкновенного ветра. Ты не их ощутишь, а присутствие утра, дня, которые и заменят тебе лес и речку...