ХАТАНГА, ОСВЕЩЕННАЯ СОЛНЦЕМ

Хатанга, освещенная солнцем

Удобно устроившись в мягком кресле самолета, посасывая карамельку "Взлетная" и поглядывая в окошко на тундру, я думаю, насколько техника приблизила к нам эти недоступные ранее места. С. Крашенинников, С. Дежнев, С. Челюскин, братья Дмитрий и Харитон Лаптевы, Э. Толль, Г. Седов, В. Русанов... С каким риском для жизни (а то и ценой жизни) и как неимоверно долго и трудно пробивались они к цели по этой неуютной ледяной земле, чтобы достичь тех ее уголков, на поездку к которым современный человек затрачивает несколько часов безопасного и комфортабельного путешествия!

В голову забредают назойливые, вредные мысли: чтобы лучше познать Арктику и сполна испытать всю гамму переживаний, все же надо было выбирать более примитивный способ передвижения. Хотя бы такой, которым воспользовался в наши дни потомственный помор Дмитрий Андреевич Буторин на. своей "Щелье". Он решил пройти теми дорогами, которыми ходили его предки. Об этой "легендарной посудине" мне рассказывали на Диксоне, где "Щелья" отдыхала и поправляла свое здоровье. Следы ее пребывания я мог бы увидеть на реке Таз, где когда-то была Мангазея, на мысе Челюскин и в дельте Лены, и до каждого из этих мест отважный помор добирался, используя не современное пассажирское судно или современный самолет, а на старом баркасе, на котором залатал дыру и сменил обшивку.

Еще более удивительным было путешествие по кромке Ледовитого океана, которое предпринял Глеб Леонтьевич Травин. В ноябре 1929 года он отправился в путь на велосипеде и за полтора года проехал на своей нехитрой машине сорок тысяч километров - от Кольского полуострова до поселка Уэлен на Чукотке. Отважного путешественника на каждом шагу подстерегали опасности - встречи с медведями, полыньи, страшные морозы и страшные ветры. Однажды он вмерз в лед, когда спал, и с величайшим трудом освободил себя из ледяной гробницы... Сам себе ампутировал в чуме обмороженные пальцы на ногах... Однажды обессилел до такой степени, что на него напал голодный песец.

Насколько же остро такие люди, как Буторин и Травин, чувствовали природу Арктики, какую уйму необычного в обычном, повседневном подметили они, какими удивительными открытиями и встречами обогатили себя!

Увы, мне это не дано. Меня несет с запада на восток не баркас "Щелья" под оранжевым парусом и не ярко-красный велосипед с блестящими никелированными спицами, а прозаический, ставший обыденным в Арктике самолет гражданской авиации, совершающий регулярные рейсы между Москвой и Тикси. Не дано...

Но тут, обгоняя грустную мысль, спешит на выручку другая. Разве и при таком способе передвижения ты не испытываешь прелесть новизны, радость познания, чувство приобщения к природе, необычной для жителя средней полосы России? А что касается комфорта, порожденного современной цивилизацией, то неужели это плохо, что он есть, что входит в быт? Так и в отношении интересных людей. Шансы встретиться с ними, ей богу, не зависят от того, каким образом ты передвигаешься по планете. Более того, чем подвижнее человек, тем больше у него возможностей таких встреч. Кажется, Гёте сказал: "Каждый человек есть неповторимое чудо". В обыкновенной и в то же время необыкновенной Арктике это определение великого поэта звучит особенно современно и верно.

...С высоты семи километров даже в безоблачную погоду нельзя различить детали на земле, а сейчас по небу бегут холодные, с темными краями облака. Пилоты не любят врезаться в них и, если представляется возможность, обходят их стороной. По тундре от этих облаков медленно плывут тени. Внизу пусто, дико, голо. Большие тундровые озера кажутся маленькими лужами, а реки напоминают витиеватые вензеля, которыми писари украшали в старину заглавные буквы. То тут, то там белеют пятна снега. Наверное, за время моей летней поездки мне так и не удастся увидеть пейзаж без снега: не успеет растаять прошлогодний, как придет пора выпадать новому.

Потом земля и вовсе закрывается тучами, и уже под нами только освещенная ярчайшим солнцем сияющая всхолмленная равнина. Любопытно, развеются ли тучи, когда мы будем подлетать к Хатанге, оправдает ли она характеристику, которую ей дали полярные пилоты: "Самый гостеприимный аэропорт Арктики"? Это в отношении летной погоды. Не принимает ветреный и туманный Диксон, не принимают Тикси, Нордвик, Норильск, Чокурдах, порой бывает так, что закрывается и тот аэропорт, откуда вы вылетели два-три часа назад. И тогда выручает Хатанга.

На этот раз Хатанга тоже верна себе. Сверху освещенный солнцем поселок словно крошки хлеба, не убранные с бледно-голубой скатерти. Но вот мы снижаемся, и "крошки" быстро превращаются в дома, серые от времени и новые, каменные. Уже видны на огромной Хатанге-реке океанские корабли и такие крохотные по сравнению с ними гидропланы, похожие на кузнечиков с тонкими ножками, обутыми в оранжевые калоши-поплавки. "Аннушки" летают по всему огромному Хатангскому району, в самые гиблые места, развозят экспедиции, обслуживают оленеводов, выполняют обязанности "неотложки". Садятся они почти на любую воду, лишь бы не было мелей.

Наконец наш Ил-14 выходит на финишную прямую, легко, полого скользит вниз и, чуть стукнувшись колесами о бетон полосы, слегка подпрыгивает и, шумя встречным ветром, гасит скорость. Первыми спускаются по трапу пилоты, за ними пассажиры.

Но боже мой, в какой кромешный ад попадаю я, едва ступив на хатангскую землю! Туча вьющихся комаров, пищащих на таких высоких нотах, что этот писк не могут заглушить работающие турбины и винты самолетов, мгновенно окутывает голову звонким полупрозрачным шаром. На Диксоне комаров почти никогда не бывает - слишком холодно; Норильск - город, и комары, как правило, там не живут. В Хатанге же...

Я забыл заранее вынуть из рюкзака флакончик с диметил-фталатом и теперь жестоко расплачиваюсь. Искусанный до крови, я сгребаю ладонью тщедушные, мертвые тела с шеи, с висков, со щек. Мною овладевает первобытное чувство мести, садистское желание массового уничтожения этих летающих кровопийц, и каждый убитый комар доставляет радость, точно победа добра над злом. Скорее в здание аэровокзала, где можно спокойно развязать рюкзак и достать спасительный флакончик!

Дежурный по аэровокзалу, кому я показываю пачку своих служебных билетов, проникается ко мне административным уважением и объясняет, что сегодня самолета на Тикси не будет - задержали в Амдерме из-за непогоды. Но я и не собираюсь лететь сегодня дальше, мне хочется побродить по поселку, в котором не был пять лет, встретиться со знакомыми людьми, если они остались, слетать в тундру к геологам или рыбакам.

- Ну вот и хорошо,- говорит дежурный добродушно.- Погостите у нас с недельку... Бы наш хлеб ели?

Хатангский хлеб славится на всю Арктику. Здешние патриоты, естественно, утверждают, что их хлеб лучше, чем диксонский. Он, и верно, очень пышный, вкусный, ароматный. Этим хлебом запасаются местные жители, отправляясь в отпуск: берут еще теплые трехгорбые румяные хлебы и везут за тридевять земель, чтобы удивить друзей или родных. Его берут в буфете транзитные пассажиры - надо ж попробовать!

Хатанга порядком изменилась за эти годы, и я с удовольствием замечаю и новые четырехэтажные дома, и грузоподъемные краны в морском порту, и новенькие легковые машины, которые ходят, правда, только по поселку. Он начинается с крутого, изрезанного оврагами высокого берега реки. Издалека виден обелиск над братской могилой. Там похоронены борцы за Советскую власть, павшие от рук классовых врагов. Председатель Хатангского райисполкома, секретарь кочевого Совета, учитель, заведующий красным чумом, заведующий факторией, начальник экспедиции, райкомсорг...

В оврагах кое-где чернеют пласты каменного угля, и местные жители, говорят, при случае берут в руки ломики и становятся шахтерами. Все улицы, склоны оврагов густо, сплошь покрыты цветущими ромашками, буквально во всех окнах видны разные домашние цветы, их так много, что они, наверное, почти не пропускают в комнаты света.

Сегодня суббота, к тому же тепло, светит незаходящее солнце, и улицы Хатанги заполнены гуляющим народом. Афиша возле клуба приглашает посмотреть новую картину, еще одна - на стадион, где состоится футбольный матч двух местных команд. В Хатанге в футбол начинают играть, как только появляется после полярной ночи солнце и температура поднимается до двадцати пяти градусов мороза. Это уже тепло. На снегу расчищают бульдозерами площадку и играют. Зрители наблюдают за игрой в малицах и унтах, а разгоряченные игроки бегают по полю в спортивных костюмах и лыжных шапочках.

Прощально трижды гудит океанское судно в порту; подняв лоцманский флаг, оно уходит извилистым и изменчивым фарватером сначала в Хатангскую губу, где, кстати, расположен самый северный в Советском Союзе колхоз, а оттуда в море Лаптевых. Только что шлепнулся поплавками в воду гидроплан, кивает длинной шеей плавучий кран, разгружая стоящий на рейде грузовой пароход. Окна большой, красивой школы горят пламенем на низком солнце.

И даже не верится, что перед революцией "зимовье в сельце Хатангское" состояло из четырех домов и одной церкви и обитало в нем "до двенадцати жителей, считая и церковный причт".

Ни на футбол, ни в кино я не иду, а крутой скользкой тропинкой скатываюсь на песчаный берег Хатанги. Среди накопившегося за зиму мусора лежат толстые плиты чистейшего голубоватого льда. Солнце не только светит, но и греет, и под его теплыми лучами со льдом происходит удивительное превращение : он на глазах распадается на сотни тонких и длинных игл, которые с тихим шорохом падают на землю и тут же тают.

В порту, на складах,- целая симфония запахов. Пахнут грузы. Яблоки, которые лежат в ящиках на барже,- их привезли самолетом и теперь отправляют дальше, на одну из факторий. Пахнут песцовые шкурки, пахнут сложенные штабелями доски. Гуляет по ветру рыбный солоноватый запах. Из того, что лежит на виду, не пахнет, пожалуй, один каменный уголь: его добыли неподалеку от Хатанги в поселке Котуй и скоро развезут по метеостанциям и полярным зимовкам.

Утром я отправляюсь в райисполком на разведку - какие и где в районе работают экспедиции, авось прилетел кто-либо знакомый из ВНИГРИ или мерзлотоведы из МГУ - с ними меня тоже не раз сводила судьба на Тазовском полуострове, на Ямале.

- Однако нет ваших знакомых на этот раз. В минувшем году были геологи из Ленинграда, а в этом не приехали,- председатель райисполкома Константин Лукьянович Поротов добродушно улыбается узкими прищуренными глазами на смуглом худощавом лице.- Партия Норильской геологоразведочной экспедиции есть. Ботаники есть... Две женщины собирают долганский фольклор... Как вы думаете, два человека - это экспедиция или нет? - и он сам улыбается своему шутливому вопросу.

Да, немало экспедиций бродят сейчас по Таймыру. Александр Федорович Миддендорф, первым проникший в 1843 году в глубь Таймыра, явно ошибся, когда писал, что "пройдет столетие прежде, нежели другой странствователь решится нарушить тишину этих пустынь". Через столетие, то есть в 1943 году, советские "странствователи" уже детально изучили природу полуострова.

Константин Лукьянович сам из долган. Народ этот маленький, к тому же относительно молодой, и образовался он от слияния кочевавших в XVIII веке по Таймыру нескольких тунгусских родов с якутскими, которые пришли туда же с берегов Вилюя и Лены. Тут оба этих родовых ручейка встретились с пришлыми русскими, с которыми тоже породнились, слились. Так появилась на свет божий новая народность.

Об этом мне рассказывает председатель райисполкома. Потом он переводит разговор на себя, на свое нелегкое, безотцовское детство кочевника - охотника и рыбака, которого вывела в люди Советская власть. Школа-интернат в Дудинке, Институт народов Севера в Ленинграде ("Не смог, однако, окончить из-за болезни"), фронт... На войну он просился несколько раз, пока наконец не уломал военкома и не попал в артиллерийское училище, а оттуда на передовую, в армию прорыва, действовавшую между Витебском и Оршей. С тех пор и до конца войны почти не выходил из боев.

Константин Лукьянович выдвигает ящик письменного стола и, не глядя, ощупью достает сложенный вдвое плотный лист бумаги.

- "Грамота гвардии сержанту Поротову К. Л.,- читаю вслух.- Верховный Главнокомандующий, Маршал Советского Союза И. В. Сталин Вас благодарит за отличные боевые действия, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками: при форсировании реки Березины и освобождении города Борисов... за освобождение города Минска... За освобождение города Молодечно... Вильнюса... Шяуляя... Митавы... за прорыв обороны немцев юго-восточнее города Рига..."

Но на этом не закончилась фронтовая эпопея долганина Константина Поротова. После Германии была Маньчжурия, бои за Харбин и Хайлар... Он вернулся в свои родные Левинские пески под Дудинкой с орденами Красной Звезды и Славы, с медалями. Два ордена Трудового Красного Знамени, приколотые к пиджаку, были получены уже в мирные дни.

Удивительная и в то же время такая обычная судьба представителя одной из самых маленьких народностей - долган! Их численность понемногу растет, сохраняются национальные традиции. Никого не удивляет теперь долганин-учитель, долганин-врач.

...Константин Лукьянович никуда не торопится, посетителей нет, и я, пользуясь этим, расспрашиваю о нуждах района, о хороших и плохих людях.

- Плохих у нас нету! - резко перебивает меня председатель.- Если кто и приедет плохой, не выдерживает у нас, вымораживает его мороз, и люди не подадут плохому руки. Так и сбежит туда, откуда приехал.

Поротов вспоминает 1936 год ("Мальчишкой еще был, шестой класс только что в Дудинке закончил"), когда из этой самой Дудинки в Москву уехала таймырская делегация и ее принял Михаил Иванович Калинин. В составе делегации были долганы, ненцы, русские. Они рассказали "всесоюзному старосте" о жизни своего округа, о недавно заложенном Норильске. Михаил Иванович слушал внимательно, а потом сам стал задавать вопросы: сколько на Таймыре оленей, хорошо ли поставлены пушные промыслы, как развивается национальная культура, здравоохранение, отступают ли под натиском нового суеверия и предрассудки? Это очень важно, чтобы быстрее преодолеть старое, отжившее, мешающее нам созидать новое, прогрессивное, заметил Калинин.

- ...Отправим вас на Тикси, только долго лететь придется. С остановками.

- Это неважно. А где посадки?

- В разных местах. К геодезистам, к геологам на точки заходить будете. Места нехоженые, дикие.

Этот разговор происходит в кабинете начальника хатангского аэропорта Алексея Васильевича Смирнова. То и дело звонит телефон, включается рация, Смирнов отвечает, вызывает кого-то сам, кого-то отчитывает, кого-то хвалит, его лицо то хмурится, то озаряется улыбкой.

В кабинете народ. Разговор идет о подготовке к зиме, о строительстве склада, о создании промежуточной базы за Новосибирскими островами. База нужна для обслуживания высокоширотных экспедиций. В этом году, с марта по май, хатангские авиаторы, как обычно, летали на СП - длина трассы около трех тысяч километров - через Тикси, Косистый, Темп. В новом году круг работ расширится, и к этому надо быть готовым.

Совещание проходит по-деловому, начальник аэропорта слушает, что говорят пилоты, по ходу разговора вставляет короткие замечания, делает выводы... И в то же время совещание это необычно: Алексей Васильевич Смирнов проводит его в последний раз. Через два дня он сдает дела своему заместителю, а сам уходит на пенсию, проработав в Гражданском Воздушном Флоте около сорока лет. Через два дня он улетает в Ленинград, там будет жить, проведет зиму, и, казалось бы, уже нет ему дела, как пройдет зима здесь, за многие тысячи километров от города на Неве. Однако дело до этого Смирнову есть, и по внешнему облику его, по тому, как он держится, трудно угадать, что Алексей Васильевич сегодня по сути дела прощается с коллективом, с Хатангой, с аэропортом, которому отдал столько лет и столько сил.

А тем временем звонят, вызывают Смирнова по рации геологи, геофизики, ботаники, изучающие Таймыр, и каждой экспедиции срочно, немедленно, сию минуту нужен воздушный транспорт. Радируют жители далеких и очень далеких поселков, полярных зимоеок, стойбищ - все хотят попасть с края земли "на материк".

Атакуют пассажиры, прилетевшие в Хатангу, где им предстоит пересесть на "аннушку" и лететь дальше - в тундру, на берег моря, на острова. До чего же все в мире относительно! Хатанга, сама лежащая так далеко от больших городов, тоже имеет свою глубинку, еще более недоступную, еще более далекую, чем ока сама.

Аэропорт не прекращает работу ни в полярный день (это понятно), ни в полярную ночь, и где-то в стороне, за сотни километров, где нет даже полевых аэродромов и нет электричества, посадочную полосу освещают горящей в бочках соляркой.

- Сел самолет, прихлопнули бочку крышкой - погас огонь... А после пурги запрягут олешек, те и таскают бревно по снегу, чтобы выровнять площадку...

Чего не сделаешь, чтобы бесперебойно садились и взлетали маленькие, вездесущие Ан-2!

В кабинете начальника аэропорта мы остались одни, пилоты и механики ушли в соседнюю комнату. Дверь открыта, и оттуда доносятся обрывки их разговора: "...приехал мальчишкой, а тут уже поседел". "Пятнадцать лет здесь, никак жениться не могу". "Я как ушел в тайгу и в тундру, только третий раз дома сплю, а то все где попало..."

- Кадры...- с доброй улыбкой говорит начальник аэропорта. Он тоже слышит эти разговоры, но в отличие от меня до тонкостей знает биографию каждого пилота, кто чем живет, в каких бывал переделках* какие строит планы на будущее.

А кто-то там за стеной продолжает рассказывать:

- Я тогда еще в Туруханеке работал. Помню, получил сан-задание. Врач сказал, если через три часа не долетим, умрет мальчик. Кровь у него горлом шла... А лететь четыреста с гаком километров. Долетели, а там туман, ну ни черта не видать. Чую сердцем, что под нами поселок, а сесть не могу. Кружусь десять, двадцать минут, полчаса... Сел, однако...

- А мальчика спасли?

Слышится глубокий вздох рассказчика:

- Чуть-чуть опоздали...

- Да, бывает...

...Как и обещал Смирнов, меня отправляют вне рейса на самолете, арендованном геологами. Веселая, молодая и шумная компания кое-как размещается между бесчисленными тюками, ящиками, свертками, рюкзаками, из которых торчат длинные ручки геологических молотков. В небе кучевые облака, внизу бесконечные озера, и самолет бросает из одной воздушной ямы в другую, но кругом народ привычный, и смех, шутки не прекращаются ни на минуту. А между шутками - разговор о чем-то очень серьезном, деловом, связанном с открытиями новых полезных ископаемых.

Я так и не узнал, кто эти геологи, что они ищут. Но не о них ли я выписал в блокнот вот эти строки, напечатанные в газете "Заполярная правда":

"...находки янтаря в илистых образованиях вселяют надежду на то, что придет время, когда Хатанга прославится своим янтарем, когда там будут добывать не только уголь и некоторые строительные материалы, но и редкие металлы, слюду, химическое сырье, а имена хатангских первопроходцев Гедройца, Моора, Шеймана, Старшинова и других будут произноситься с таким же почтительным уважением, как мы сейчас произносим имена тех, кто в свое время открыл месторождения медио-никелевых руд в Норильске и на Талнахе".

О таймырском янтаре я уже слышал раньше. Больше того, у меня в коллекции есть кусочек такого янтаря, найденного на берегу Большой Хеты. Таймырский янтарь не похож на своего балтийского собрата, по крайней мере тот образец: он весь в натеках, как бы волнистый, без обычной корочки выветривания.

Помимо перечисленного в газетной заметке еще есть на Таймыре залежи известняка. Открыты месторождения мышьяка, сурьмы и ртути. На территорию округа вклинивается Тунгусский угольный бассейн. Геологи обнаружили на Таймыре железные руды, сходные с рудами Курской магнитной аномалии. Есть залежи поваренной соли. В Нордвик-Хатангском районе солью сложены целые сопки. В годы Великой Отечественной войны ее добывали здесь местные жители.

О том, что на Таймыре есть металл не только вблизи. Норильска, но и подальше от него, например на берегах Пясины, говорят удивительные находки ленинградских археологов. В верховьях этой заполярной реки, тоже могучей, как и все реки на Крайнем Севере, среди прибрежных песков, напоминающих прибалтийские дюны, ученые обнаружили множество небольших бронзолитейных мастерских. Радиоуглеродный анализ показал, что металл здесь выплавляли два с половиной тысячелетия назад. Необычайная находка перевернула представления ученых о древних, населявших Таймыр народах, в отсталости которых они были уверены. Тигли, застывшая бронза, литейные формы, бронзовые наконечники стрел, железный нож с бронзовой рукояткой, кострища, черепки посуды, остатки жилищ - все говорило о том, что на берегах Пясины люди жили уже в то время, "когда Ромул основал Рим".

"Аннушка" летит низко, и мне отчетливо видна тундра, бесконечное утомительное чередование озер, речек, болот, залитых водой. Тундра рассечена узкими, темными полосами, как будто под нами какой-то фантастический железнодорожный узел и рельсы то сходятся, то разбегаются в стороны. Это следы, оставленные в лишайниковом покрове вездеходами и тракторами. А ведь лишайники - олений корм - в тундре растут до обидного медленно - на миллиметр, на два в год.

Общественность с каждым годом все активнее вмешивается в судьбу диких оленей, стараясь сохранить и приумножить стадо. Несколько лет назад на Дудинке провели специальное совещание, в котором приняли участие представители нескольких научно-исследовательских институтов страны. Совещание пришло к выводу о необходимости создания на Таймыре специального государственного промыслового хозяйства - учреждения, которое регулировало бы численность животных. Такое хозяйство уже создано на Аваме.

Но прежде всего нуждается в защите сама тундра, та первооснова, от состояния которой зависят и поголовье оленей, и пушной промысел, и сохранение находящихся на грани истребления видов животных и птиц, таких, как белый медведь или краснозобая казарка, которая водится только в нашей стране, и преимущественно на Енисейском Севере. Кроме всего прочего тундра нуждается в защите как объект научных исследований, как один из неповторимых ландшафтов, как эталон природы.

Лучше всего решить эти задачи можно, создав в тундре крупный заповедник. Об этом сейчас приходится говорить во весь голос, потому что обычные возражения хозяйственников, сводимые к стереотипной фразе: "Тундра сама является естественным заповедником", явно устарели и показали свою несостоятельность.

Все биологические процессы на Крайнем Севере протекают гораздо медленнее, чем, скажем, на Украине или даже в Вологодской области. Природа на Севере отличается неторопливостью. О ягеле - основном корме оленей - уже говорилось. Кроме всего прочего лишайники, которые вырастают на камне даже после того, как их оттуда соскоблили ножом, плохо переносят загрязнение воздуха, поэтому в заполярных городах и поселках "оленьего мха" практически уже нет. Гораздо медленнее, чем в средней полосе страны, развивается на Севере рыба. Растения в тундре куда меньше, мельче, чем в других природных зонах. Диаметр столетней лиственницы, самого выносливого и самого северного дерева, здесь едва достигает десяти - пятнадцати сантиметров, а листочки у карликовой березки чуть больше копейки.

Вопрос о создании заповедника на Таймыре впервые подняли з 1948 году известные исследователи и знатоки тундры Б. А. Тихомиров и В. М. Сдобников. Место для заповедника они выбрали в районе наиболее крупного на полуострове озера Таймыр, включив в охраняемую зону самый северный в мире лесной массив - остров лиственничного редколесья среди сплошной тундры в урочище Ары-Mac. (Сейчас там работает стационар Ботанического института Академии наук СССР.) Осуществить проект, к сожалению, не удалось, и через некоторое время ученые находящегося в Норильске Института сельского хозяйства Крайнего Севера внесли новое предложение: отвести для заповедника территорию в бассейне реки Пясины.

Однако вопрос о заповеднике решен не был, и несколько лет назад на Таймыр вылетела еще одна экспедиция, состоящая из ботаников, охотоведов, биологов. Они обследовали бассейн реки Логаты - еще одно место, где, по их мнению, можно и нужно создать заповедник. Красноярский краевой Совет вынес решение об организации в бассейне реки Логаты Таймырского заповедника площадью примерно в миллион гектаров. Это чуть больше одного процента территории округа.

...Самолет по-прежнему бросает. Три раза мы уже садились на какие-то озера вблизи маленьких палаточных лагерей, геологи оставляли там часть своего груза, тюк или ящик, и мы снова поднимались в воздух. Сейчас идем на посадку в четвертый раз.

- Часа два тут задержимся,- говорит первый пилот, как только мы подруливаем к берегу огромного озера.

Оба пилота легко спрыгивают с крыла на рыхлую торфяную землю и с интересом наблюдают, как бородатые геологи таскают на своих спинах многопудовые ящики.

На берегу сушатся сети, стоят три летних, с берестяными покрышками, чума, носятся лохматые собаки с закрученными бубликом хвостами - оленегонные лайки, с любопытством разглядывают незнакомых людей чумазые, полуголые ребятишки.

Несколько человек в малицах с откинутыми назад капюшонами тороплртво гребут на лодке к берегу.

- Здравствуйте,- раздаются голоса.

- Рыбка ловится? - спрашивает второй пилот.

- Есть маленько,- уклончиво отвечает тот, что постарше. Он переводит взгляд на меня и улыбается.- А я тебя, однако, помню. Ты у нас уже был однажды, когда на двух лодках ехал в Боганиду. Пять человек вас тогда было, нет, шесть. Одна женщина, между прочим. Правильно я говорю?

Совестно признаться, но мне никак не удается вспомнить, кого мы тогда встретили у истока вытекающей из озера Боганиды. Помню несколько балков на берегу, долган в национальных одеждах, учителя, насквозь светящийся изнутри летний чум, где нас наскоро угощали великолепным малосолом из нельмы...

- Не помнишь?.. Ай-я-яй, какая плохая у тебя память! - сокрушается старик.

- А вы здесь рыбачите? - спрашиваю я, стараясь поскорее переменить тему разговора.

Мой собеседник глубоко кивает головой с давно нестриженными черными волосами.

- Из хетского совхоза мы. В конце мая еще на олешках приехали. Неважно, однако, ловится. Лабаз-озеро еще льдом закрыто, на Тонском ловим.

Каюсь, не узнал и озера. Да это и не удивительно: озеро огромное, мы высаживались тогда на южном его берегу и через два дня, надув резиновые лодки, поплыли искать проход в вытекающую из него Боганиду.

- На час отлучиться можно? - спрашиваю у пилотов.

- На час можно...

Тундра здесь сухая, не то что на Ямале, идти нетрудно, приятно похрустывает под ногами ягель, и я иду-бреду, подминая сапогами пеструю тундровую флору: лютики, вейники, мятлики, еще только зацветающую клюкву, незабудки. Все это какое-то уж очень миниатюрное и беспомощное перед суровой природой. Карликовая березка здесь уже не поднимается над землей, а стелет по ней свои тонкие, как былинки, веточки. А вот и карликовый папоротник. До чего же у него изящное кружево и такое тонкое, что разглядеть его как следует можно только в лупу! Между прочим, этот потомок пышных папоротниковых зарослей каменноугольного периода впервые засняли на Таймыре кинооператоры с ледокола "Сибиряков" в 1932 году.

Через полчаса, взобравшись на холм, я вдруг начинаю смутно угадывать уже виденное однажды. Ну да, те же воткнутые в землю ребром плоские каменные плиты. Говорят, что это языческие надгробия долган, еще не принявших христианства. Плиты везли издалека, за сотни верст.

А вот и небольшое, в окружении невысоких холмов озеро. Как и тогда, оно все заселено пернатыми. Завидя человека, они поднимают страшный крик, и я сажусь на высокую сухую кочку, чтобы они успокоились, а сам любуюсь и этими холмами с застругами снега в долинах, и прозрачным небом, и этим озером с удивительно чистой студеной водой, и этими привольно чувствующими себя здесь утками.

Все озеро заселено 
слетевшимися с юга кряквами, 
прославившимися давно 
своими ссорами и драками. 

От человека не таясь, 
не опасаясь соглядатая, 
весь, долгий день судачит всласть 
вся эта братия крылатая. 

Стоит отчаянный галдеж - 
родители с птенцами возятся. 
Пожалуй, станет невтерпеж 
от этой всей разноголосицы. 

Как в детском садике, точь-в-точь; 
чуть прекращается сумятица 
лишь в час, когда, минуя ночь, 
по горизонту солнце катится. 

Когда рождающийся день 
еще не обозначен метою, 
когда не знаешь, свет иль тень 
за этим таинством последует. 

И вновь поднимут ералаш, 
не помышляя о приличии, 
и возятся, и входят в раж 
с заботами своими птичьими. 

Пока не встанут на крыло, 
светло поблескивая перьями, 
как будто шашки наголо 
перед атакой кавалерии. 

...Я возвращаюсь как раз вовремя. В самолете из пассажиров остается кроме меня лишь Саша - молодой человек в очках, настолько увешанный фото- и киноаппаратами разных марок, что кажется, будто именно из этих предметов состоит вся его одежда. Молодого человека нужно забросить в то место, где живут в крепких загонах новоселы таймырской тундры - знаменитые овцебыки.

Лет пятнадцать назад, когда я бродил по ямальской и тазовской тундрам, мне рассказывали о попытках возвратить этих реликтовых животных - ровесников мамонта - на землю их предков, в том числе и на Ямал. Предполагалось закупить овцебыков в Гренландии, где они сохранились в своем естественном состоянии, но осуществить это по ряду причин тогда не удалось. И вот теперь молодой человек в очках летит па речку Бикаде-Нгуомэ, неподалеку от озера Таймыр, чтобы заснять на пленку уникальнейшее, единственное в нашей стране подопытное стадо овцебыков.

Стадо овцебыков подарил Советскому правительству премьер-министр Канады П. Э, Трюдо. На Таймыр их доставили самолетом после очень длинного путешествия от острова Банкс в Канадском Арктическом архипелаге до Монреаля и оттуда, уже на нашем "Антее", в Норильск, где сделали еще одну пересадку, после чего порядком уставшие быки совершили наконец посадку в мосте своего теперешнего обитания. Здесь они сразу же попали под наблюдение зоологов Института сельского хозяйства Крайнего Севера. Задача перед учеными поставлена нелегкая - заняться расклиматизацией на Таймыре этих редчайших животных. Овцебыкам предстоит снова приспособиться к тем условиям жизни, в которых находились их далекие предки, проживавшие на Таймыре двадцать тысяч лет назад.

- А что они собой представляют... Я тут выписал для себя кое что,- Саша протягивает мне листок бумаги, на котором написано: "...занимают промежуточное положение между быками и овцами... Передняя часть морды покрыта короткими волосами, рога при основании очень широки, вздуты и морщинисты и так сближены на лбу животного, что между ними остается лишь узкий желобок... Уши малы, заострены и почти скрыты в шерсти. Шерсть очень густая, длинная, мохнатая, свешивающаяся почти до земли... Ноги относительно короткие, сильные... Короткий хвост скрыт в шерсти".

Наконец самолет плюхается поплавками в воду, плывет к берегу и, не выключая мотора, высаживает Сашу. Из бревенчатой избы на берегу никто не выходит ему навстречу, наверное, все зоологи еще на работе. "Аннушка" тут же разворачивается и несется по реке, оставляя за собой пенистый, расходящийся в стороны шлейф.

Когда самолет, взлетев, набирает высоту, я замечаю внизу решетчатый загон, сначала один, потом другой. За оградой пасутся лохматые, показавшиеся мне голубоватыми животные с красными маленькими ушками. Некоторые овцебыки лежат на берегу ручья, отдыхают. Во втором загоне, как мне потом сказали пилоты, находилось другое стадо, подаренное американцами. Половину его - двадцать животных - отправили жить на остров Врангеля, половину оставили на Таймыре.

Через несколько минут домики на берегу реки, изгородь, лохматое стадо остаются далеко позади. Внизу по-прежнему лежит голая, бледно-зеленая тундра, запотевшие озера. Светит холодное низкое солнце.

Второй пилот, надев черные, похожие формой на десертное блюдечко наушники, что-то говорит в микрофон. Потом, повернув ко мне загорелое лицо, кричит, приложив ко рту сложенные рупором ладони:

- В Нордвике ночевать будем!..