Ростовская финифть

Раньше я собирал старинное кавказское оружие. Но после того как о кавказском оружии была написана книга, я потерял интерес к этому делу и увлекся коллекционированием русских орденов и медалей. Книга об оружии Кавказа еще не была сдана в издательство, кольчуга, шлемы, щиты, кинжалы, сабли, кремневые ружья и пистолеты еще развешаны по всем стенам моего дома, а я уже целиком поглощен своей новой коллекцией. Выложенные в ряд русские наградные знаки наглядно представляют отечественную историю.

В специальном альбоме для монет скопилось с полсотни медалей и ордена-Георгия, Владимира, Анны и Станисла­ва. Я продолжал рыскать в поисках недостающих медалей и крестов. Встречались мне серебряные медали «За взятие Парижа 19 марта 1814 года», «За турецкую войну 1828-1829 гг.», «За защиту Севастополя с 15 сентября 1854 по 28 августа 1855», которых у меня еще не было, но стоили они дорого, купить я их не мог, разве что одну в два-три месяца. Было у меня довольно много нагрудных спортивных значков по альпинизму и горным лыжам. Все они пошли в обмен. Отдавал их без всякого сожаления и еще удивлялся тому, что находятся люди, которым эти алюминиевые значки интерес­нее, чем старинные русские медали. Но этот источник иссяк. Тогда я пустил в ход коллекцию старинных монет, доставшу­юся мне от деда, коллекцию бессистемную и не раз разорен­ную набегами сначала приятелей-мальчишек, а потом дру­зей-коллекционеров. Теперь я понимаю, что сделал это зря. Зубры-нумизматы открыто потешались надо мной и обманывали, как хотели. В таком деле, прежде всего, нужна эрудиция. Всякий новичок обязательно попадет впросак.

Таким образом, регулярно приходя по четвергам в подвал на Профсоюзной улице, где члены Московского отделения Общества филателистов меняли, покупали и продавали марки, монеты и медали, я только страдал при виде нужной мне медали или ордена.

О больших крестах Георгия или Владимира нечего было и мечтать, так же как и об орденах Андрея, Екатерины, Александра или Белого орла, имевших одну степень: все они были золотыми. Я давно раз и навсегда установил для себя ряд принципов в коллекционировании, среди них - с золотом дела не иметь. Другой из основных моих принципов: ничего никогда не продавать.

Но всякая коллекция хороша своей полнотой. Очень мне хотелось иметь недостающие большие знаки, и я решил их сделать. Русские ордена всегда выполнялись финифтью, а с финифтью я был знаком, интересовался ею давно и при случае собирал. Кое-что привез из моих путешествий по Северу, штук пятнадцать подарил мне писатель Владимир Солоухин, образовалась небольшая экспозиция русской фи­нифти, которая висела у меня под стеклом. Представляя себе современное состояние финифтяного дела, я понял, что нужно ехать в город Ростов-Ярославский, ибо это сейчас единственное место, где изготавливают настоящую финифть. И потом, мне давно хотелось вновь увидеть эту землю, этот город, увидеть по-новому, не торопясь, не спеша, в свое удовольствие.

«Конечно, если мне удастся заказать в Ростове, на фабрике «Ростовская финифть» старинные русские ордена, большие знаки Владимира и Георгия,- рассуждал я,- это будет подделка, «самодел», как говорят коллекционеры. Они не будут иметь главного-достоверности. За ними не стоят конкретные, жившие когда-то люди, их судьбы, их страсти. Наградные знаки будут новорожденными младенцами, не прожившими долгой жизни. Но в то же время их можно сделать в Ростове так хорошо, что для неспециалистов они будут неотличимы от настоящих. Та же финифть или эмаль, та же технология, найдутся люди, которые приложат тут ничуть не меньшее искусство, чем старые мастера»

Рассуждая так и представляя себе по ночам, как будет происходить изготовление орденов, я пришел к решению сделать три знака: красный крест Александра Невского, белый Георгия и красно-черный Владимира. Кресты Владимира и Георгия не несут между своими концами ажурного орнамента, как у Анны, или двуглавых орлов, как у Станислава. Это значительно облегчит дело.

Пересмотрев несколько коллекций и произведя измерения орденов Георгия, Владимира и Александра, я вычертил их на миллиметровой бумаге, сохранив естественную величину и пропорции, после чего заказал из латуни такие знаки в одной небольшой московской мастерской. Меня заверили там, что отполированная латунь неотличима будет от золота. С самого начала не все шло гладко, латунные кресты пришлось дважды переделывать, в первый раз из-за неправильных расчетов в размере (не было учтено ушко знака) и второй раз из-за устройства сердцевины, в которые следовало впоследствии вложить финифтяные изображения Александра, Георгия и герба Владимира, а с обратной стороны - их вензели. Оставалось подкопить деньжат и ждать отпуска, чтобы отправиться в Ростов. Мне повезло, я получил командировку от одного журнала, заинтересовавшегося ростовской финифтью, как старинным русским искусством.

Всего три часа поездом от Москвы, и я в Ростове Великом. Никогда еще мне не приходилось ездить в такую близкую командировку. Но наверное, никогда и не испытывал такого волнения, как в этот раз. До города было еще далеко, а я уже вышел со своим портфелем в тамбур вагона и смотрел, смотрел, смотрел...

Еловый лес с черными лужами, черными потому, что лес в них отражался исподне, а для синевы неба места в воде не хватало; речушки в разливе, с весенней пеной; холмистые дали с обезглавленными церквушками; зеленые озими, сиреневые яровые и желтые пары. Ростовская Русь, набравшая силу в девятом веке. Потом уже были Новгородская, Московская, северная... Вот она какая. Корень России.

- Чего вы стоите?! - пытался обличить меня в непростительной провинциальности и суетности проводник. - Идите в вагон, не скоро еще, успеете.

Нет, уже. Уже! Русь! Та, которая была в начале всего. Соседка по купе сказала: «Ростов? Да ведь Ростов на юге, а мы едем на север». Она жила в Мурманске, в городе, которого в древней Руси и в помине не было. «Это совсем другой Ростов,- ответил я,- Ростов-Ярославский. А был он Ростовым Великим. Великий Новгород, Ростов Великий, Великий Устюг, не слыхали?» Нет, она не слышала, она живет в Мурманске.

Я вспомнил этот разговор, когда директор расположенного в Ростовском кремле международного молодежного центра «Ростов Великий» при разговоре со мной вдруг продеклами­ровал:

Ростов - не тот, что южный,
Что на Дону,
А тот, жемчужный -
Один на всю страну.

- Чьи стихи?- спросил я тогда у него.

- Это песня,- улыбнулся директор,- слова народные. Песню, наверное, сочинили туристы, густо заселившие Ростовский кремль. Не думаю, что они хотели обидеть город на Дону. Просто туристы всегда очень преданы тем местам, которые они посещают.

И вот я стою перед ультрасовременным зданием вокзала Ростова, окруженного маленькими одноэтажными домишками прошлого века. До этого мне приходилось несколько раз бывать в Ростове Великом с автобусными экскурсиями в Новгород, Псков и по «Золотому кольцу».

Но оказалось, что я здесь почти ничего не видел, кроме Ростовского кремля, и ничего не понял. Приехать вот так, одному, свободному от срочных дел и всякой спешки, принадлежа самому себе, и только самому себе, совсем иное, чем автобусный туризм. Помню, я тогда страдал от экскурсо­водов и от необходимости передвигаться в организованной группе. Стоишь перед этаким белокаменным чудом, лицом к лицу с русской историей, перед величественными храмами, олицетворяющими твое прошлое. Это тебя волнует, будора­жит фантазию. То же самое, видимо, но как-то иначе, по-своему, происходит в душах твоих спутников по автобусу. Человек приехал сюда за впечатлениями. Глядя с восхище­нием и благоговением на эту белокаменную красоту, ему необходимо, наверное, посмотреть в себя, подумать, разоб­раться в родившихся на этом свидании с величием в своих мыслях и чувствах. Побыть с Великим наедине.

Помнится, никто, кроме меня, с поезда дальнего следова­ния в Ростове не сошел. На вокзальной площади стояло четыре такси. Шоферы собрались в одной из машин и, покуривая, о чем-то беседовали.

- Сколько у вас в Ростове машин в таксопарке?- спросил я у молодого таксиста, когда мы отъехали.

- Все тут,- ответил он с улыбкой,- всего четыре.

- На весь город?- удивился я.

- На весь город. Но и четырем делать нечего. Мы сейчас часа три стояли. А сколько машин в Москве?

- Думаю, тысяч тридцать.

- Ого! Столько же, сколько у нас жителей.

Весь город мы проехали за тридцать копеек. В единственной ростовской гостинице мест не оказалось. Позже в Ростове построили новую гостиницу, а тогда, 10 лет назад, пользовались старенькой. Она была занята рабочими людьми, людьми, которых интересовали в Ростове не древнерусская архитектура, не русская история и не старинное искусство финифти, а дела земные и насущные - репчатый лук, цикорий, установка и эксплуатация станков и машин. Я встречался с ними потом в уютном ресторанчике «Теремок», где внимательные официантки нас хорошо и дешево кормили. Это были все очень славные люди. С ними жить куда приятнее, чем с туристами, но пришлось ехать на турбазу в Ростовский кремль.

Позже, когда мне приходилось ездить в автобусе на фабрику «Ростовская финифть», я убедился в том, что все жители города знают друг друга. Здороваются, расспрашивают о делах, о близких, о новостях. Ни разу не пришлось стать свидетелем того, что мы называем транспортной ссорой. Никто из пассажиров автобуса не высказывал своего неудо­вольствия поведением другого, не раздражался, не сканда­лил. В вагоне метро едут чужие люди. Их много, но все они отделены друг от друга каким-то эгоистическим одиночеством. На лицах отчуждение. Здесь же, в этом маленьком уютном городке все выглядит иначе. Каждому до другого есть дело. Известно, урбанизация... Здесь вдруг понимаешь, как она выглядит на практике, каков разительный контраст между людьми в многомиллионном городе и таком вот крохотном городке-деревне, хотя и бывшем когда-то великим.

На берегу озера Неро

А город сказочно хорош. Одноэтажные домики прошлого и позапрошлого веков, пробивающаяся на улицах травка и огромное озеро Неро. Можно было бы сказать, маленький тихий городок с памятниками древнерусской культуры на каждом шагу, но воистину нельзя тут употребить слово «тихий». Все так, но не тихий. Город гудит от мопедов и моторных лодок. Постоянно, даже в палате Ростовского кремля, где меня поселили, стоит в ушах их зуд. К этому еще прибавляется радио турбазы. Современные песенки с завываниями и истошными воплями разносятся из-под древ­них сводов по всему городу. Но это, видимо, действует только на приезжих, ибо у каждого дома сидят себе на скамеечках бабушки и дедушки, мамы и папы, мирно поглядывают на своих проносящихся мимо на мопедах деток и спокойно беседуют. На завывания, которые несутся с турбазы, они тоже не обращают внимания. Вечерами жители города прогуливаются по древнему зазеленевшему уже земляному валу, выходят к воде посмотреть на вечернее озеро, другой берег которого угадывается вдали.

Тридцать тысяч жителей. По московским масштабам это даже не Измайлово, не Бирюлево или Орехово-Борисово. Это просто десяток-полтора, пусть два десятка огромных домов где-нибудь в Теплом стане; тысячелетний кремль, единствен­ный и неповторимый; с десяток поражающих воображение храмов, отраженных в воде; наконец, то, зачем я приехал,- ростовская финифть.

Ростов Великий - город русской финифти

Что такое финифть? Это твердая стекловидная масса, в состав которой входят окись свинца, бура, сода и щелочь. Примеси придают ей прочность, цвет и блеск. Покрытые истолченной в порошок белой эмалью медные пластинки сначала подсушивают в сушилке, а потом обжигают в муфеле при температуре 700-750 градусов. При этом эмаль сплавляется, и получаются ровные поверхности. Пластинки вновь посыпаются порошком и опять идут в обжиг, пока не становятся блестящими и молочно-белыми. И по этой заго­товке они расписываются красками из тех же эмалей и снова обжигаются. Сколько росписей, столько и обжигов. В резуль­тате получаются изображения удивительной яркости, чисто­ты красок и их блеска. Ясные, светлые, радостные тона финифти будто светятся изнутри, они никогда не тускнеют, они вечны.

«Финифть» - слово греческое, «фингитис» означает по-гречески «светлый, блестящий камень». Слово же «эмаль» пришло к нам много позже из Европы, оно происходит от французского «email». Так или иначе, но искусство финифти или эмали - древнейшее русское искусство, ибо известно оно на территории Руси с III века вашей эры. Особенно часто и умело пользовались для украшения эмалью в XI-XIII веках. На двести с лишним лет искусство финифти было забыто и начало возрождаться только в XV веке. Шестнадца­тое столетие стало временем расцвета золотого и серебряного дела на Руси, и именно тогда эмаль вновь становится главным украшением ювелирных изделий, в основном скани и филиграни.

В дальнейшем финифтяное дело перемещалось вместе с торговыми, культурными и политическими центрами Руси. До Петра I торговля с западом шла по Северной Двине, и городом финифти стал Сольвычегодск. Он известен нам так называемыми усольскими эмалями. Эмали «усольского дела» украшали блюда, чаши, ларцы, различную церковную ут­варь. Их можно сразу узнать в музеях по цветовой гамме. Белый тон тут просвечивается сквозь прозрачный красочный слой. К черному цвету всегда подбирались синие и зеленые тона, а к красному-коричневые и охристые. Усольские эмали послужили зарождению финифтяного дела в Москве.

В ХVШ веке центром ювелирного искусства стал Петер­бург. Но в постепенно отмирающих столицах северного края финифтяное дело некоторое время еще продолжало свое существование. На основанной в 1761 году в Великом Устюге фабрике Поповых делались замечательные вещи. На белый фон здесь накладывался рельеф из золотого или серебряного листа и вплавлялся в эмаль при помощи обжига. Великоустюжские произведения узнаются также по согласованности композиции эмали, скани и чеканки.

В Петербурге искусство финифти пошло совсем иным путем, живописным. Художники, используя просвечиваемость красок эмали, стали применять технику нанесения одного слоя на другой, в чем достигли большого совершен­ства. В живописи по эмали начала широко применяться техника пунктира. Краски наносились едва заметными точ­ками самым кончиком беличьей или колонковой кисточки, что позволило передавать тончайшие живописные оттенки и светотени. Появились на свет изящнейшие миниатюры, в основном портреты. Дело было поставлено на широкую ногу, при Академии художеств был создан даже специальный класс, так называемый живописный на финифти, миниатюрный класс. Понятно, появились и большие мастера этого дела, имена их известны. Сам М. В. Ломоносов занимался изготовлением отечественных эмалевых красок.

С конца ХVШ века финифть стали использовать в Петербурге и для изготовления российских орденов. Изобра­жение святых в середине крестов было не что иное, как тончайшая миниатюра, требующая живописного искусства, а покрытие орденских знаков светящейся изнутри финифтью - сложной технологии.

Случилось так, что в XIX веке городом русской финифти стал Ростов Великий. Почему? Причин тому много, но главная из них заключалась в специализации ростовских финифтяников на церковной миниатюре. Делали маленькие, но очень яркие и красивые иконки, образки. Финифтяная живопись привилась в Ростове еще в половине ХУШ века. Паломникам и богомольцам, посещавшим Ростов Великий, требовалось все больше и больше таких образков. Живопис­ные изображения святых, евангелистов, сцены из Библии в больших количествах стали заказывать в Ростове церкви и монастыри.

Дело росло, расширялось и, как все в этом мире, достигнув своей вершины, пошло на спад, а к нашему веку пришло в окончательный упадок. Погубили ростовскую фи­нифть прошлого века, как бы мы теперь сказали, поточный метод производства и дешевизна. Но случилось такое не сразу. Ведь широкую известность, популярность ростовской финифти создали ее художественные достоинства. Просто так, из ничего слава и спрос не приходят. В Ростове работали великие мастера миниатюры. В реалистической манере, В ярких, красочных и жизнерадостных тонах, при помощи выразительного рисунка и сложнейшей техники финифтяно­го дела они создавали произведения искусства, которые радуют нас и теперь. Мастерство было потомственным, работали семьями, хранили свои секреты, найденные путем многолетнего опыта.

Прелесть ростовской финифти заключалась еще и в том, что одинаковых миниатюр быть не могло. В сюжетах, в трактовке изображений, в рисунке, в колорите всегда прояв­лялась индивидуальность мастера. И хотя манера в основном была реалистической, мастера исходили в своих произведени­ях из русских икон, фресок, книжных миниатюр и ростов­ской архитектуры, то есть из корней древнерусского искусства. Не обходилось и без влияния петербургской миниатюры, что выражалось в многообразии красочной гаммы, передаче нежных и тонких переходов светотени и цвета. В 70-х годах изготовление миниатюр-образков достигает своего предела - 2600000 в год. А там, где начинается поток, там кончается искусство. Ростов снабжает своей финифтью почти всю Россию. Художники пишут по 500 и даже по 800 образков в день и зарабатывают на этом 60 копеек, из которых 10 копеек уходит на эмаль и уголь для обжига, а две копейки - на краски, то есть чистый дневной заработок составляет 48 копеек. О каком искусстве здесь может идти речь?!

После революции ростовские финифтяники оказались в трудном положении. Образки стали не нужны. Начался поиск нового ассортимента изделий. Появились виды Крыма и Кавказа, копии с картин известных художников типа «Трех богатырей» и «Охотников на привале», портреты официальных лиц. Пробовали делать панно с видами города Ростова, его архитектуры - нет, не привилось. Тогда остано­вились на изготовлении ювелирных изделий, стали делать кольца, серьги, зеркальца и коробочки, используя для офор­мления финифти столь же древнее русское прикладное искусство - филигрань, или скань, как она издавна называ­лась. В основе рисунка - цветы. Дело стало потихоньку налаживаться. В 1956 году организовалась самостоятельная артель «Ростовская финифть», позже, в 1960 году, она стала фабрикой.

Однако потребность в этих вещах, сбыт их были все же далеки от потребности в образках в прошлом веке. В наш машинный век, в век цветной фотографии и репродукций далеко не каждый мог оценить ростовскую финифть по достоинству. Для тех, кто ничего о ней не знает, кольцо с финифтью ничуть не лучше, чем кольцо с яркой стекляшкой. Стекляшка даже лучше: блестит и похожа на драгоценный камень. Что далеко ходить, в ростовском магазине сувениров изделиям фабрики «Ростовская финифть» отведена скромная витринка, а все остальное - грузинские рога для вина, закарпатские топорики, цветные значки от Чебурашки до гербов городов и медальонов с цветной фотографией; кольца, броши, диадемы с цветным стеклом; вместо финифтяных миниатюр - сделанные фотографическим путем «на фарфоре» портреты писателей. Постоял я в магазине, посмотрел. Нет, не так надо продавать финифть в Ростове. Тут бы поставить большой фирменный магазин в центре города, там, где останавливаются ежедневно десятки туристских автобусов.

Финифть работы Н. Куландина

Прежде чем идти на фабрику, зашел в музей поглядеть на старинную финифть и обнаружил там большую экспозицию современных изделий. Были там броши и серьги с цветами, но рядом с ними я увидел миниатюры на русские былинные и исторические темы, работы интересной композиции, яркие, сочные, веселые. Одна, другая, третья... Много и как здорово! Вот из раскрытого оконца с филигранными ставнями глядит красавица с длинной косой, с кокошником на голове, в старинном русском наряде; вот сидят на скамеечке девушка и парень с балалайкой, а вот и пастушок с дудочкой. Все в лучших, старинных традициях и с каким мастерством, как тонко выписано и какие яркие краски! Невольно стал сравнивать со старой финифтью, что развешана по стенам (витрина с современной стоит в центре зала); подбегу к стене, вернусь к витрине: нет, не хуже. Лучше! И живописнее и колоритнее. Отлегло на душе, не зря приехал, финифть жива.

Тогда заместителем директора музея по науке был Кривоносов. Побежал к нему:

- Владимир Тимофеевич, чьи это вещи?

- О, это наша гордость! Пойдемте, скажу.

Мы вернулись в зал, и Кривоносов стал называть мне фамилии мастеров:

- Это Саша Хаунов, прекрасный художник, он один из трех живописцев экспериментального цеха фабрики. Это работа Лены Котовой, это Саша Алексеев, его сразу узнаешь. Саша Тихов, ну а это вещи Куландина Николая Александровича. Я полагаю, он у нас сейчас самый лучший живописец. (Та самая русская красавица в оконце и триптих «Ростовские звоны», на который сразу же обращаешь внимание.)

- Необычайно талантливый человек,- продолжал Владимир Тимофеевич, - не мудрствует в композиции, но в цвете и в живописи непревзойденный мастер.

- Он сейчас здесь, в Ростове?

- Да, работает. Скромный и безотказный человек, сидит, трудится.

Триптих "Ростовские звоны"

Расставшись с Кривоносовым, я стал разглядывать куландинские миниатюры. Они отличались чистотой цвета и тончайшими, нежнейшими красочными переходами. С такой виртуозностью встречаешься только в лучших портретных миниатюрах петербургской школы. «Вот кого надо просить сделать финифть для моих орденов,- сразу же подумал я, грешным делом.- Да только согласится ли?»

Вещи Куландина показались мне интересными и по сюжету. Например, в триптихе «Ростовские звоны» в цен­тральной миниатюре лихой бородатый звонарь в красной рубахе ударяет во все колокола. Ростовские звоны звали народ как на битву, так и на праздник. Слева изображено русское войско, скачущее из города навстречу врагу, справа - народный праздник, медвежья потеха, пляски, Петруш­ка в райке. Три миниатюры связаны в одно целое. Этой цельностью обладают все его сюжеты. Чувствуется, не разбра­сывается человек, а ищет в одном направлении и приобрел уже свое лицо, свою тему. Я не искусствовед, могу лишь сказать, что его сюжеты волнуют, они не оставляют равно­душным зрителя, значит, они волнуют и художника. Это сделано неспокойной душой. И душа эта должна быть широкой и доброй потому, что искусство Куландина оптими­стично, радостно. Очень захотелось мне посмотреть на этого человека.

Я со многими говорил в Ростове о перспективах финифти. Каким должно быть это старинное русское искусство сегодня? Кое-кто видит его будущее в расширении поточного производства, тогдашний хранитель фондов ростовского - музея Вера Ивановна Исаева - в повышении мастерства, Владимир Тимофеевич Кривоносов - в традиционных русских сюжетах и орнаментации, кто-то - в индивидуальных портретах по заказу и в портретах выдающихся советских людей, директор фабрики «Ростовская финифть» (сейчас здесь уже другой руководитель) считал, что если уж обращаться к истории, то к новейшей, к Отечественной войне и войне гражданской. Немало специалистов думают над этим в многочисленных организациях, ведающих народными промыслами. А художники тем временем ищут, пробуют и приходят к таким вот находкам, как Куландин. Может быть, в век штампа главное в этом искусстве индивидуальность художника? Один находит себя в цветах, другой в темах былинных, третий в исторических, четвертый в портретах и т. д. Может быть, в наше время и не нужно единое лицо финифти? Но как же быть тогда с планом, с потоком?

На фабрике «Ростовская финифть» я познакомился со всеми названными мне Кривоносовым мастерами. Всем им в то время было около тридцати, кому чуть поменьше, кому чуть больше. Николай Александрович Куландин немного постарше. На художника он не похож: ни бороды, ни усов, ни длинных волос. Темно-русый чуб, свисающий на глаза, когда он работает, простое русское лицо, непередаваемый ростов­ский говор. Одет скромно, ничего броского. Он оказался не очень-то разговорчивым, все больше молчал и смущенно улыбался, так что, разговаривая с ним, я чувствовал себя вначале неловко.

- Я видел в музее ваши работы, Николай Александрович, и они мне очень понравились.

- Да чего там... Работаем и работаем.

- Они меня порадовали. Ваши вещи значительно отличаются от того, что я видел в магазине.

- Так ведь там поток. А поток он и есть поток.

В живописном цехе тут более пятидесяти художников и только он, Саша Алексеев и Саша Хаунов работают не на потоке, а в экспериментальном цехе, что дает некоторую свободу в творчестве. На потоке же работают так: перед каждым художником на картонке 20-30 будущих брошей и образец. Делается мазок на одной, на другой, на третьей - на всех. Потом следующий мазок на всех. Творчества тут мало. Расписал одну картонку, она уходит в обжиг, берись за другую. Пришла работа из обжига, начинается прорисовка, опять поочередно по одному мазку на каждой броши. Десятки мазков - и броши готовы, можно их снова обжигать и отдавать на оформление ювелирам. Совсем иное дело работа над вещью, которую называют авторской. Художник выбирает тему, ищет композицию, продумывает колорит, подбирает краски. И здесь начинается искусство, искусство, сочетающее в себе живопись, технику финифти и, самое главное, то, что хочет сказать художник, что он хочет выразить своим произведением. Именно это и делает челове­ка художником. Но поток дает выполнение плана, и тут уж ничего не поделаешь.

- Как вам удается добиться такой яркости красок? - спрашиваю я Куландина.

- Какая там яркость, - улыбается он,- раньше краски были много ярче. Мы так не можем. Тогда каждый мастер для себя краски-то готовил. Чего-то добавляли, чего - мы не знаем. Вот ищем, пробуем. Видите, красная краска,- Показывает он мне свою работу, - она в тонком слое прогорает, делается серой, приходится ее класть больше. Так же вот и с этим цветом, оранжевым.

Оказывается, одного живописного мастерства тут недостаточно. Когда пишут акварелью, пастелью или маслом, цвет остается таким, каким его положил художник, а здесь он меняется. Краски при обжиге могут изменять оттенки, причем каждая из них ведет себя по-своему. Такое искусство дается не только талантом, не только опытом, но и постоянным поиском. Новая эмаль, новая краска или масло - ищи, пробуй снова.

Позже, когда мы подружились с Куландиным и красили вместе на берегу озера Неро его лодку, Николай Александро­вич рассказал мне о своей жизни. Нелегкой жизни, ох нелегкой! «Не хочется и вспоминать,- сказал он,- но вот так было. Так было, и ничего не сделаешь».

В 1942 году он одиннадцатилетним мальчишкой остался круглым сиротой. Умерла мать, отец отсутствовал, родственников не было. «Умирал с голоду, как выжил, не знаю. Спал на голом полу в холодной избе, холод, голод». Добрые люди пожалели мальчонку, устроили его, полуживого, в ремесленное училище. Стал слесарем. Работал на целине в Казахстане». Рисовал? Рисовал все время, но не было ни бумаги, ни красок. Потом достал акварельные детские краски.

- А где учился рисовать?

- Это уже после. В сорок девятом году меня приняли в художественное ремесленное училище при Первомайском фарфоровом заводе. Теперь его нет давно, этого училища.

- Где это, Первомайский завод? - мне не приходилось слышать о нем.

- Здесь на Волге, в Ярославской области. Вот и все мое образование. Семи классов не кончил.

Когда мы возились с лодкой, Куландину предложили четыре бревна, и он их купил для сарая. За пять рублей. На следующий день узнали об этом Валентина Васильевна Солдатова и Лида Матакова, ювелиры, работающие вместе с ним в экспериментальном цехе, и не без лукавства заявили: «Пять рублей очень дешево, Коля, ты их обманул. Такие бревна стоят рублей десять, не меньше». И Куландин отправился искать этих мужиков, нашел и отдал им еще пять рублей. Те были крайне удивлены.

Когда я спросил Куландина и Сашу Хаунова, не могут ли они сделать мне сердцевины к крестам, они охотно и с интересом взялись за это дело и великолепно - тонко, ярко и красиво выполнили финифтью Александра Невского на белом коне, Георгия Победоносца на красном фоне в серебряных латах и золотой епанче, герб Владимира и их вензеля. Все это размером с копейку. (Нет, меньше. Сейчас я взял штангенциркуль и измерил копейку. Диаметр ее оказался пятнадцать миллиметров. Копейка кажется маленькой, но это обманчивое впечатление. Кружочки же к крестам были диаметром 9-12 мм.) Денег не взяли. Я просил их поужинать со мной в «Теремке», но они нашли предлог отказаться и от этого. Саша Хаунов тактично объяснил мне, что такая работа доставила им удовольствие куда большее, чем намогильный портрет, лежащий на столе Куландина, и копирование репродукции перовского «Рыболова», над которым должен был трудиться Саша.

Получилось очень здорово, ничуть не хуже, чем на подлинных орденах, которые я захватил с собой для образца, а Георгий, выписанный Куландиным через лупу, получился даже много лучше подлинного. Я был на седьмом небе от радости. Оставалось теперь залить кресты эмалью.

- Вот этого мы не можем,- развел руками Куландин,- это может только Саша Алексеев.

- Попробуйте поговорить с ним,- поддержал его Саша Хаунов,- он у нас все может.

С Сашей Алексеевым я был уже знаком. Саша бородат, голубоглаз и очень серьезен. Характер у него непростой, правильнее сказать - трудный. О своей работе он упорно молчит. Саша оборудовал для себя на крыше фабрики каморку, построил там печь и над чем-то колдует день и ночь. Попасть туда невозможно. Может быть, я ошибаюсь, но, по моим наблюдениям, он создает какое-то монументальное произведение из финифти. На эту мысль меня навела увиденная на миг стена, разбитая на квадраты. По технологии производства финифти Саша на фабрике - первый человек. Он сам создает эмали, все о них знает, и без его совета не обходится ни одно новое дело. На мои вопросы мне часто отвечали: «Это надо спросить у Саши» или «Это может знать только Саша». Говорят, Алексеев давно уже не работает на фабрике и печь его разобрана. Но я ее застал.

В первый день пробиться на крышу к Саше Алексееву не удалось. На наш стук в дверь и крики он никак не реагировал.

- Бесполезно, - смеялся Куландин. - Тут как-то раз приехала к нему из Москвы девушка. У нее всего два часа времени. Стучали, кричали, бросали на крышу камни, я даже по пожарной лестнице пытался залезть - ничего не получилось, так она и уехала ни с чем.

- Поймаем завтра утром, у проходной, - обнадежил Саша Хаунов.

Но на следующий день Алексеев пришел раньше нас, и я опять чуть было не остался с носом, но к обеду он сам спустился и пришел как раз к разговору с художниками о судьбах финифти. Это его заинтересовало, он остался.

Говорили о необходимости изучать народное искусство Ярославской области, резьбу по дереву, вышивки, фрески. Лида Матакова предлагала вернуться к старой манере письма:

- Запутали нас научно-исследовательские институты, каждый свое требует. Стали вот одно время писать мазками. Да разве это финифть? - взволнованно говорила она владимирским говорком, растягивая слова.- Три ягодки да три полоски. Разве так писали старые мастера? Они себе такого не позволяли.

- За последние годы мы многого добились, - певуче вторила ей Лена Котова. - Изменения у нас заметные, дело к лучшему. Но вот только школы у нас разные, кто по-федоскински, кто по-жостовски, а кого к Палеху тянет. Нам нужна прежде всего своя школа, я к этому склоняюсь. Мы все учились в разных местах, да и потом - как учились... Ведь на фабрике нет ни одного художника с высшим образованием.

- А вы что думаете по этому поводу, Саша? - обращаюсь я к Алексееву.

- Я не готов к этому разговору, но думаю, своя школа для нас самое важное, - отвечает он тихим голосом. - Может быть, нам надо делать такие вещи, с которыми человек общался бы каждый день. Не то, что сувенир какой-нибудь - положил и забыл. Наше искусство прикладное, пусть это будут предметы ежедневного обихода. И тут меня слегка заносит:

- Финифть - старинное русское искусство, и оно, думается, должно оставаться старинным не только в орнаментах и цветочках. Знаете, что бы я охотно купил? Хорошие копии миниатюр восемнадцатого - девятнадцатого веков. Скажем, портрет Наталии Гончаровой, декабриста Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, Александрины Муравьевой, отправившейся за своим мужем-декабристом в Сибирь, портрет княгини Екатерины Дашковой, замечательной русской женщины, первого президента Российской Академии наук. Представляете?! Восемнадцатый век, парик, шелк, глазет, бархат, екатерининская лента через плечо?! Можно сделать серию портретов героев Отечественной войны 1812 года. Всю галерею Эрмитажа. Серия породит коллекционерскую страсть. При современном интересе ко всякому антиквариату за такими вещами люди будут охотиться. Конечно, если эти вещи будут хорошими копиями, которые от подлинника отличит только специалист. В нашей истории было немало вполне достойных людей, которыми мы можем гордиться и сейчас. Это будет настоящая русская финифть и доход даст ничуть не меньший, чем поточные цветочки, колечки да сережки. Техника та же, а живописного искусства у вас хватит.

После этого монолога вышла пауза. Потом Саша Алексеев сказал:

- А что?! Может быть. Надо подумать.

Я изложил Саше Алексееву свою просьбу. Показал ему подлинные ордена и объяснил, что хочу от него. Как я и надеялся, он заинтересовался. Долго рассматривал ордена, повертел в руках заготовки из латуни, подумал и молвил:

- Здесь нужен рубин на золоте.

Это означало, что покрывать ордена надо специальной эмалью, в которую добавлялось золото. Опять это проклятое золото! Но здесь оно шло в таких мизерных количествах, что я промолчал.

- У тебя есть рубин? - спросил Куландин.

- Поищем, - обнадежил Саша Алексеев, - только на плоской поверхности эмаль держаться не будет. Она и так плохо берется на латуни, а здесь стечет. Попробую, но тут нужна гравировка. Надо оставить краешек, а все остальное выбрать.

- Кто может это сделать? - спросил я.

- Гравер,- пожал плечами Саша.

На фабрике «Ростовская финифть» гравера не оказалось.

- Был один, но уехал в Ярославль,- проговорил Куландин после продолжительного молчания.

- В Ярославле я его найду? - спросил я.

- В Ярославле много граверов, там два или три Дома быта, и в каждом из них по нескольку граверов работают.

На следующее утро я отправился в Ярославль. Нашел там хорошего гравера Толю Молева, который взялся сделать гравировку, но на три креста ему требовалось минимум три дня. Весь день простоял у него над душой и только поздно вечером вернулся в Ростов. Из четырех знаков выгравирован был только один.

В пятницу с утра мы приступили с Сашей Алексеевым в работе, решили сделать крест ордена Александра Невского. Саша, не торопясь, истолок в ступе рубин, просеял его, развел мелкий порошок водой и аккуратно наложил кашицу из эмали на крест. Я внимательно следил за всеми его действиями. И вот, наконец, эмаль подсушена, и крест водружен в муфель. Через несколько минут Саша вынимает его на пышущей жаром пластинке и кладет на металлический стол. Раскаленная латунь алая, а эмаль темно-красная, вишневая, почти черная. Постепенно остывая, латунь желте­ет, эмаль же на глазах становится ярко-красной, блестящей, светящейся. Как раз то, что нужно!

- Не ходите, не двигайтесь,- говорит мне Саша, - она должна остывать равномерно, без колебания воздуха.

Когда же я наклоняюсь над орденом, он предупреждает:

- Смотрите, может лопнуть, лучше отойдите.

И вдруг: «Трынк!» Лопнувшая эмаль стреляет до потолка. Хорошо, не в глаз. Спасибо, Саша предупредил. «Трын! Трынк! Трынк!»- взлетает вверх драгоценный золотой рубин. Вся эмаль отлетела.

- Все правильно,- говорит Саша,- так я и предполагал. На латуни эмаль не держится. Только на золоте и серебре. Ну, еще, конечно, на наших пластинках из специального сплава. На латуни она не идет, коэффициент расширения эмали близок к коэффициенту расширения золота и серебра. С латунью же он очень разнится. Ничего не выйдет.

Вот и все, конец моей авантюре, все труды и вся суета были напрасны.

- Да... жаль,- говорю я,- полная неудача. Ну что ж, давайте тогда попробуем на серебре, раз уж эмаль разведена и печь под рукой. Тут у меня есть знак отличия ордена св. Анны, он серебряный, а эмаль у него частично утрачена. Давайте ее восстановим. Цвет точно такой же.

Я достал знак и показал Саше.

- Это другое дело,- говорит он,- на серебре она сядет, вне всякого сомнения. Ему хочется сделать для меня хоть что-нибудь приятное, он тоже огорчен нашей неудачей.

Саша наносит эмаль на серебряный знак, тщательно подсушивает ее и ставит в муфель.

- А что это за штука? - спрашивает он.

- О, это прекрасная вещь! Очень, очень редкая. Я видел её всего один раз и тут же купил, не торгуясь. Это знак отличия ордена св. Анны. Был знак отличия ордена св. Георгия, ставший потом Георгиевским крестом. Но их было четыре степени и розданы более миллиона. А знак отличия ордена Анны имел всего одну степень и выдавался крайне редко. Поэтому встречается он у коллекционеров так нечасто. Кроме того, этот знак...

Когда я говорю о русских орденах,- я не могу быть равнодушным. Саша слушал с интересом, а когда я спросил у него, не пора ли вынимать, он вдруг схватился за голову. Вынутый из муфеля знак отличия св. Анны представлял из себя лужицу расплавленного серебра, украшенную расплывшимся эмалевым крестом.

Я хохотал и никак не мог остановиться. Давно я так весело не смеялся. А потом принялся успокаивать растерявшегося и огорченного Сашу, которому было вовсе не до смеха:

- Поймите, Саша, это великолепно! Какая концовка! Какой эффектный крах!

- Я готов вам компенсировать... Как я могу, что я могу, должен сделать для вас?.. Право, ужасно...- бормотал он,- я готов...

- Да оставьте, Саша! Пустяки,- мне пришлось даже обнять его за плечи,- будем расценивать это как несчастный случай. Раз случилось, что же убиваться нам теперь?! Да наплевать! К тому же виноват я, нечего было вам зубы заговаривать. Если хотите, я вам даже очень благодарен за урок. Я убедился в том, что подделки, даже самой великолепной подделки, в этом деле не может быть. Мало того, ее не должно быть! Как я раньше этого не понимал?! У меня произошло временное помутнение разума. Настоящее, подлинное произведение искусства всегда останется подлинным.

Я действительно ни о чем не жалел. В этой поездке приобретено было куда больше, чем потеряно: побывал в древнем русском городе, соприкоснулся с историей своей Родины, поближе познакомился со старинным русским искусством - финифтью. Что может быть дороже?!