КЮН АЛДАСУСУГИРА

Доехав до последнего отделения совхоза, мы устроили короткий совет: остаться здесь ночевать или продолжать путь. Решили остановиться часов до пяти утра. Жанатай подогнал машину к первому же саманному домику.

Хозяева совсем не говорили по-русски. Роль переводчика взял на себя Жанатай. Нас провели в просторную комнату, увешанную коврами, и посадили в передний угол на яркие подушки. Надо сидеть, поджав под себя ноги. Не очень удобно, но мы не хотели нарушать традиций и терпели, изредка переваливаясь с одной ноги на другую.

На низенькой скамеечке лежала настоящая домбра, искусно украшенная перламутром и резьбой.

— Алдасугир играет. Он у нас старый совхозный акын, — пояснил Жанатай и, повернувшись к хозяину, попросил спеть.

Алдасугир взял домбру и тронул струны. Домбра, казалось, запела сама — задумчиво и тихо. Она прислушивалась к каждому аккорду. Звон струны достигал самого сердца. Мы не раз слышали на концертах и по радио игру на казахской домбре. Тогда игра не оставляла впечатления. Домбра, видимо, не создана для того, чтобы звучать через микрофон или с ярко освещенной сцены. Она — детище степи, кочевой кибитки, зимнего кстау (Кстау - казахское зимнее жилище). Чтобы сильно, до глубины души почувствовать ее игру, надо вот так сесть на ковер и слушать, закрыв глаза. И всплывут в памяти долгая степная дорога, чуткие серебряные нити ковыля, могильники давно усопших кочевников, светло-голубое, без единого облачка небо, розовый нежный закат и непроглядная ночь с россыпью ярко горящих беспокойных угольков.

Домбра пела о своей родине. Мелодия была так же широка и монотонна, как степь, — без резких звуков, без стремительных переходов. Она то брала самую высокую ноту, как жаворонок, то плавно опускалась вниз, рассказывая о парящем в выси орле. В песне было что-то щемящее, жалобное. Может быть, это плакал чабан, потеряв в гололед свою единственную отару. Из общей мелодии вдруг вырвались какие-то бунтующие звуки. Они сначала звенели отдельно, на первой струне, вели свою партию. Потом к ним присоединялась другая струна, кажется, немного сфальшивила, отыскивая нужную тональность, и через секунду вдруг обе струны слились в аккорде. Желтые старческие пальцы Алдасугира прыгнули вверх к самой деке, и новая мелодия - свободная, мягкая — как бы всколыхнулась и замерла в воздухе. Она напомнила о тепле, о терпком запахе весеннего многотравья и о радости обновленной жизни. Она стала неожиданно сильной и бурной, как весенний поток, ослепительной, как полуденное солнце...

Алдасугир опустил руки, а в ушах все еще слышалась эта звонкая мелодия, и аккомпанировал ей низким баритоном вольный ветер, разыгравшийся в ночной степи.

— Как называется эта песня? — спросили мы после долгого молчания.

Жанатай перевел вопрос акыну. Алдасугир ответил, что он исполнил свою кюи — инструментальную пьесу - «Рождение революции».