Фабричный рабочий становится врачом и миссионером

Упрямый шотландец

Недолго теперь оставалось обслуживать прядильную машину. Худощавый, болезненный на вид юноша работает уже восемь лет на блантайрской хлопчатобумажной фабрике компании Монтейт, но лишь в восемнадцать лет был допущен к самостоятельной работе - "нелегкому труду прядильщика", как позже он писал об этом. Блантайр - большой фабричный поселок в Шотландии, южнее Глазго.

Надсмотрщик отнюдь не благосклонен к нему. Во время обхода он останавливается за спиной молодого Ливингстона и какое-то время внимательно наблюдает за ним. На машине юноши всегда лежит книга - он умудряется схватить там какую-то мысль. Гул и грохот вокруг не мешают ему. Прядильные машины того времени были далеки от совершенства, и от рабочего требовалось постоянное внимание и ловкость. Самая длинная пауза, которой мог во время работы воспользоваться для чтения Давид Ливингстон, не превышала одной минуты. Надсмотрщику был не по душе этот хрупкий парень, пристрастившийся к чтению и учебе. Но как только пауза кончилась, парень уже наготове - в нерадивости его не упрекнешь! Это также бесило надзирателя, ему не терпелось сорвать злость на этом упрямце - пусть знает свое место! Но тот не давал подходящего повода. Да и правление фирмы "Монтейт" не возражало против такого рода "глупостей" - оно даже содержало фабричную вечернюю школу для своих рабочих, которые, если хотели, могли учить латынь и читать в оригинале Корнелия Непота или Цезаря. Это как-то отвлекало их от тяжелых дум о невзгодах жизни и социальной несправедливости. На машине молодого Ливингстона не было ведь крамольных книг - это давно уже установлено надзирателем. Продолжая обход, он тешил себя: представится еще случай, чтобы проучить этого упрямца...

Давид Ливингстон родился в Блантайре 19 марта 1813 года, ставшего переломным в судьбах Европы.

В октябре победа союзных держав - Австрии, России и Пруссии в Лейпцигском сражении обеспечила господство Великобритании во всем мире на целое столетие. Континентальная блокада Наполеона, которой он хотел задушить английскую промышленность и торговлю, не достигла цели. Островная империя нашла выход: она создала крупный морской флот и завладела заморским рынком. Втянув европейские континентальные страны в длительные кровавые и дорогостоящие войны, Наполеон сам помог своему смертельному врагу сплотить вокруг себя великие державы Европы.

Рост могущества Великобритании никак не сказывался на положении семьи Ливингстонов. Богатства, идущие в страну, попадали в руки господ Монтейтов и им подобных. Ливингстоны же принадлежали к тем миллионам обездоленных, которые создавали несметные ценности фабрикантов и купцов своим тяжким трудом или кровью на поле брани. Во время войны с Францией все братья Нейла Ливингстона, отца Давида, несли тяготы солдатской или матросской службы. Один из них, по принуждению попавший на флот, как писал в 1880 году Блэйки, биограф Давида Ливингстона, погиб в бою в Средиземном море. В родном Блантайре остался лишь Нейл. Он женился и занялся торговлей чаем. Давид был вторым его сыном, остальные дети были моложе.

Трудно приходилось родителям, и, будучи еще ребенком, Давид, как и его старший брат, помогал семье. Недолго он ходил в поселковую школу. Вскоре родители устроили его на фабрику, где он связывал обрывки нитей. Так в десять лет он оставил школу и стал фабричным рабочим. В 20-х годах прошлого столетия не было еще законов, запрещавших детский труд. Между тем Ливингстон никогда не жаловался на тяжелое детство.

Строгое религиозное воспитание, видимо, в самом зародыше должно было уничтожить в нем чувство протеста против царящей социальной несправедливости. По свидетельству Блэйки, Давид, однако, замечал, как постепенно растет пропасть между богатыми и бедными. Уже тогда то и дело вспыхивали стачки - так протестовал растущий пролетариат этой промышленной державы. Но христианская религия, проповедовавшая смирение, внушала Давиду, что надо принять этот раз и навсегда установленный богом социальный порядок. И все же в нем зрела решимость вырваться из бесперспективной, опустошающей душу фабричной жизни. С детства он пристрастился к учебе, а нескончаемо монотонный труд на прядильной машине с каждым днем усиливал в нем эту страсть.

В шесть утра Давид уже на фабрике, работа продолжается до восьми вечера с перерывами на завтрак и обед. "Когда же тут заниматься?" - спрашивали его с удивлением. Из двадцати четырех часов на все другое оставалось лишь десять. С восьми до десяти вечера юноша сидел в вечерней школе - фирма держала своего учителя. Это был приветливый, скромный человек, без ропота довольствовавшийся смехотворно низкой платой.

Из первого недельного заработка Давид выкроил немного на покупку книги, но не сборника сказок или приключенческих рассказов, как можно было ожидать, а учебника под названием "Начальный курс латинского языка". При его усердии не требовалось много времени на учебу, и вскоре простой фабричный рабочий из бедной семьи, трудовой день которого длился четырнадцать часов, мог потягаться знаниями с любым гимназистом своего возраста...

"Так мне удалось прочитать труды многих представителей классической древности, в шестнадцать лет я знал Вергилия и Горация лучше, чем ныне, - писал он много лет спустя во введении к первым путевым очеркам. - Придя домой, я долго еще продолжал рыться в словаре и других учебных пособиях вечерней школы и так занимался до полуночи, а то и далеко за полночь, и тогда мать вскакивала с постели и вырывала у меня книгу". А на следующее утро в шесть часов Давид снова на фабрике.

Теперь трудно себе представить, какую силу воли и самодисциплину надо было иметь мальчику, чтобы выдержать такое напряжение.

Но юный Ливингстон штудировал не только грамматику латинского языка и словари. "Я проглатывал книги, которые попадались мне тогда под руку. Исключение составляли лишь романы. Чтение научных трудов и путевых очерков было любимым моим занятием", - писал Ливингстон.

Видя такую тягу к знаниям у своего второго сына, отец, казалось бы, должен был радоваться, однако Нейл Ливингстон, очень набожный человек, воспринял все иначе. Он был учителем в воскресной школе и охотно распространял нравоучительные сочинения, которые получал от религиозного общества. Поэтому торговля чаем - основное его занятие - пришла в упадок.

Отцу очень нравилось, когда дети читали воскресные религиозные проповеди, которые он для них припасал. Но неодобрительно смотрел он, когда Давид охотнее просиживал над естественнонаучными книгами. Как полагал отец, они лишь отравляют душу мальчика. Нейл Ливингстон не без оснований считал науку опасным врагом религии. Снова и снова отец подсовывал сыну книжонки религиозно-нравственного содержания. Но пустые, абстрактные рассуждения и нравственные наставления были не по душе молодому человеку. Раздраженный отец хватался за палку, чтобы "переубедить" строптивого сына, но это приводило к противоположным результатам.

Однако у юноши вызывала отвращение не сама религия, а лишь религиозные книги. Всю жизнь он оставался верующим христианином. В отношении религии он скорее придерживался библейских советов: "Приемли ее для блага твоего!" Истинное христианство он усматривал в проявлении любви к людям.

Первая книга о природе, попавшая в руки Давида, - старинное описание лечебных трав. Ему захотелось отыскать в окружающей природе те травы, о которых в ней говорилось; рисунки в книге облегчали задачу. И хотя он был очень занят, все же ему удавалось урывать время, чтобы побродить в окрестностях Блантайра, поискать описанные в книге растения. Особенно манили его лесные возвышенности на юге поселка и берега Клайда. Он часто бродил там в сопровождении своих братьев.

Однажды Давид обнаружил морскую ракушку в каменной породе. Рабочие карьера не смогли объяснить этого чуда природы. Давид набил карманы ракушечником для коллекции.

Его интересовали также животные окрестных лесов, рыбы в Клайде и здешних прудах. И разумеется, он не был бы настоящим юношей, если б в нем не теплилась страсть к охоте: в каждом молодом сердце глубоко дремлет и с возрастом просыпается это наследие далеких предков. Давид ловит форель в ручьях: и полагает, что там есть и лососевые. Однажды он забыл прихватить с собой сумку, в которую обычно складывал улов. И как на грех, в этот день Давид поймал рыбину внушительных размеров. Он прекрасно знал, что охота и рыбная ловля регулируются законом, - возвращаясь домой, Чарлз, его брат, спрятал добычу в штанину брюк; прихрамывая, как бы от боли, он брел через всю деревню с "сильно вздутой ногой". Каким бы строгим ни было воспитание в семье, братья Ливингстоны отнюдь не были тихонями.

Давид любил природу, стремился проникнуть в ее тайны; но страсть к науке не вязалась с мрачной перспективой провести всю жизнь у прядильной машины. Видимо, он рано почувствовал желание вырваться из стен фабрики, иначе трудно было бы понять его фанатическое рвение к учебе. Но едва ли удастся установить, когда такое смутное желание переросло в настойчивое стремление. Он работал на фабрике уже два или три года, когда ему однажды попало в руки воззвание к английской и американской церкви евангелистского миссионера Гютцлава, направленное из Китая.

Для двадцатилетнего Ливингстона воззвание Гютцлава стало вехой в его жизни. Он решает следовать во всем Гютцлаву и отправиться миссионером в Китай. В семье одобряют это решение, отец счастлив. Обучение миссионерскому делу к тому же не чрезмерно дорого и доступно для семьи. В Англии имелось немало миссионерских обществ, которые охотно помогали несостоятельным молодым людям.

Но Давид не был намерен довольствоваться лишь ролью миссионера. Прообразом для него был Гютцлав, который оказывал людям медицинскую помощь и тем самым способствовал успеху миссионерской деятельности. Обучиться врачебному делу, конечно, сложнее, чем стать миссионером. Изучение медицины - длительное и дорогостоящее дело, к тому же надо платить за питание. Как выйти из положения ему, молодому рабочему, которому приходится четырнадцать часов в сутки простаивать у машины. Есть лишь одна возможность: любыми способами копить деньги. Отдавая матери заработок, он понемногу откладывает. Хотя прядильщики зарабатывали сравнительно неплохо, однако приходилось отказывать себе в том, без чего почти немыслимо обойтись не только в наши дни, но и тогда. Молодой Ливингстон изредка мог позволить себе купить ту или иную научную книгу. Другие расходы исключались.

Зимой 1836/37 года Давид поступает на медико-хирургический факультет и направляется с отцом из Блантайра в Глазго, чтобы подыскать комнату для жилья; в кармане у него лежал перечень адресов, который передал ему один из друзей. Целый день пришлось бродить по заснеженным улицам университетского городка: комнаты оказались не по карману. Но после долгих мытарств удалось все же найти комнатушку за два шиллинга в неделю.

В первый зимний семестр Давид слушал лекции главным образом по медицине, кроме того, небольшой курс древнегреческого языка и теологии. Здесь он познакомился с одним студентом, готовившимся стать ассистентом профессора химии. В комнате, где проживал будущий ассистент, стоял верстак, а рядом ручной токарный станок, вокруг лежали всевозможные инструменты - вначале предстояло овладеть ремеслами. В свободное время у него собирались студенты, среди них бывал и Ливингстон. Он хорошо понимал, что одинокому, бог весть куда заброшенному миссионеру надо быть мастером на все руки ("a Jack of all trades"), если он хочет иметь успех у населения.

Выходные дни Давид обычно проводил в родительском доме. В субботний вечер у пылающего камина собиралась вся семья, студент рассказывал о пережитом за прошедшую неделю. При всей строгости утвердившихся принципов семейная жизнь Ливингстонов протекала довольно счастливо. Давид относился к отцу с большим уважением. Несмотря на глубокое благочестие, Нейл Ливингстон живо интересовался тем, что в науке именуется "мировым прогрессом", охотно читал описания путешествий, особенно записки миссионеров. Душой семьи, видимо, была мать, маленькая, хрупкая женщина с поразительно красивыми глазами, которые вместе с другими ее достоинствами - веселым, жизнерадостным характером, добросовестностью, духовной чистотой и верностью долгу - унаследовал ее второй сын.

После первого курса, в апреле 1837 года, в родной поселок вернулся теперь уже двадцатичетырехлетний юноша и снова приступил к той же работе на прядильной фабрике: нужны были деньги для дальнейшей учебы. Однако ему все же не удалось накопить денег для второго учебного года в Глазго, и он вынужден был немного занять у старшего брата. Друзья сочувственно отнеслись к его стремлениям и посоветовали обратиться в Лондонское миссионерское общество с просьбой о помощи. Но как ни трудно было, Ливингстон медлит: он привык самостоятельно пробивать себе путь в жизни, не хотел быть зависимым. Только когда он убедился, что общество не придерживается слепо церковных догм, он решился, да и то "не без опасений", установить с ним связь. Миссионерское общество почти не оказывало ему помощи во время учебы, и много лет спустя он писал со справедливой гордостью: "Я и гроша ни от кого не получил, чтобы осуществить свое намерение отправиться в Китай для миссионерской и врачебной деятельности. Лишь мои старания и мои скудные средства открывали мне эту возможность". Эта непреклонная воля и стремление к независимости и самостоятельности постоянно проявлялась в нем и во время миссионерской деятельности. И умер он в одиночестве в глубине Африканского материка.

Миссионерское общество пригласило его в столицу для первого знакомства. В то же время сюда направлялся еще один соискатель, по имени Мур. Они повстречались на постоялом дворе, познакомились и затем вместе бродили и любовались достопримечательностями столицы. Выдержав экзамен, они посетили Вестминстерское аббатство, старались все осмотреть, ходили от гробницы к гробнице и благоговейно вчитывались в имена выдающихся англичан, похороненных в Вестминстере.

Им и в голову не могло прийти, что один из них когда-то найдет здесь вечный покой.

С другими будущими миссионерами они познакомились во время пребывания у пастора в Онгаре, в графстве Эссекс, где проходили трехмесячное испытание.

С Муром они жили вместе, и между ними завязалась дружба, связывавшая их до конца жизни. У Мура, который затем в качестве миссионера отправился на Таити, привязанность к Ливингстону росла с каждым днем. "Несмотря на некоторую неуклюжесть Давида и едва ли располагающий вид, в нем, однако, была какая-то невыразимая привлекательность, которая пленяла, пожалуй, каждого. В Африке он располагал к себе всех, кто с ним встречался". И это не преувеличение. Многие подтверждают сказанное. "К каждому он проявлял доброту и сердечность, оказывал всяческую помощь и поэтому пользовался всеобщей любовью. У него всегда находилось доброе слово, а если человек испытывал какое-то страдание, он принимал в его судьбе самое живейшее участие... Суровость и неуклюжий вид не гармонировали с простыми и всегда дружелюбными советами Ливингстона", - вспоминал еще один миссионер, пребывавший некоторое время с ним в Онгаре. На африканцев личные качества Ливингстона производили самое хорошее впечатление. Простота, спокойствие и терпение, чувство такта помогали не раз Ливингстону в Африке избежать, казалось бы, неминуемой опасности. Люди, знавшие его, отмечают еще одну важную черту: он всегда твердо отстаивал свое мнение, если считал его правильным, и упорно стремился к поставленной цели. Эпизод, рассказанный Муром, свидетельствует о большой выдержке, которая потом, в Африке, помогала Ливингстону вынести тяжелые испытания.

Туманным ноябрьским утром, в три часа, он покинул Онгар и пешком отправился в Лондон, чтобы помочь старшему брату, торговавшему кружевами, кое-что уладить. Весь день в Лондоне Давид провел в заботах и визитах. Вместо того чтобы где-нибудь передохнуть, он сразу же отправился в далекий путь домой. Выйдя за город, юноша увидел на дороге женщину, лежащую без сознания. Она стала жертвой несчастного случая. Около нее стояла ручная тележка, которую она, видимо, тащила. Убедившись, что нет переломов, Давид доставил ее в ближайший дом и ждал там, пока не прибыл врач. Лишь после этого он продолжил свой путь.

К тому времени уже стемнело, его одолевала смертельная усталость, а ноги были стерты до крови. Тут он вдруг заметил, что заблудился. Лучше всего было бы прилечь и выспаться как следует, но усилием воли он заставил себя идти. Взобравшись на столб, Давид при свете звезд сумел разобрать надпись на дорожном указателе и разыскать нужный путь. "Около полуночи в ту же субботу он прибыл в Онгар, бледный и до того уставший, что едва мог выдавить из себя слово, - рассказывает Мур. - Я поставил перед ним молоко и положил хлеб и, не преувеличиваю, как ребенка, уложил в кровать. Он тут же впал в глубокий сон и проснулся лишь во второй половине следующего дня".

Но все его многолетние старания и безмерная бережливость едва не оказались напрасными. Будущие миссионеры время от времени вели богослужение как в Онгаре, так и в ближайших церковных приходах. Подошел день, когда и Ливингстону предстояло отслужить молебен вместо неожиданно заболевшего священника. Он тщательно подготовился, взошел на амвон, спокойно прочел евангельский текст. Затем прочитанное надо было дополнить проповедью, но из этого ничего не вышло... Последовала долгая, томительная пауза. Тщетно ищет он первые слова, напрягаясь до предела. Наконец выдавливает: "Друзья мои! У меня вылетело из головы все, что я хотел вам сказать!" Поспешно сходит он с возвышения и покидает церковь.

Богослужение его в приходской церкви в Онгаре также прошло не совсем удачно - говорил с трудом, то и дело запинался. Заключение пастора, который изучал кандидатов, было неблагоприятным: Ливингстон не станет хорошим проповедником. Миссионерское общество намеревалось уже вынести свое отрицательное решение, но при обсуждении его кандидатуры кто-то предложил продлить испытательный срок, и этот единственный голос решил его будущее. Предложение было принято, и по истечении дополнительного срока ему дается уже благоприятное заключение: он может стать миссионером.

Итак, Ливингстон по примеру Гютцлава избирает для своей миссионерской деятельности Китай. Но поехать туда ему помешала развязанная в 1839 году Англией так называемая опиумная война.

Лондонское миссионерское общество намеревалось послать Ливингстона в Вест-Индию, но он не согласился: в Вест-Индии имелись достаточно подготовленные врачи и он едва ли принес бы пользу там со своими слабыми знаниями. Поэтому он просил позволить ему сначала завершить учение. В глубине души он все еще надеялся на поездку в Китай, но готов был ехать и в другое место и даже присматривался уже к Африке.

Миссионерское общество уступило его желанию, и он смог продолжить учение в Лондоне. В больнице Чаринг-Кросс он освоился с врачебным делом и уходом за больными, а в одной из аптек научился изготовлять необходимые лекарства.

Проживая в пансионате вместе с такими же будущими миссионерами, Ливингстон познакомился с неким Моффатом, человеком намного старше его, долгие годы занимавшимся миссионерской деятельностью в Южной Африке; в Англию Моффат прибыл лишь на короткое время. Молодому Ливингстону понравился этот опытный миссионер. Он всячески тянулся к нему, посещал его открытые доклады, не упускал случая порасспросить о деятельности на юге Африки и наконец осмелился узнать его мнение: о самом главном - будет ли он, Ливингстон, чем-либо полезен в Африке. Моффат ответил утвердительно и добавил: "Желательно, чтобы свою деятельность вы начали на неосвоенном месте, где еще не бывал ни один миссионер, скажем, севернее моего Курумана. Там простирается обширная равнина, где мне не раз приходилось видеть ранним утром дым бесчисленных костров. Туда не заглядывал еще ни один миссионер".

После краткого раздумья Ливингстон пришел к выводу: "Какая необходимость ждать конца этой мерзкой опиумной войны? Я отправляюсь в Африку".

При его характере это означало твердое решение, которое он сразу же в виде просьбы передал в миссионерское общество. Прошение, видимо, было поддержано Моффатом, так как правление общества без задержки дало свое согласие.

Встреча с Моффатом сыграла в жизни Ливингстона двоякую роль. Она окончательно определила направление его дальнейшей деятельности. А кроме того, это была встреча с будущим, тестем, чего он, конечно, тогда не мог знать.

Для получения профессионального звания доктора Ливингстон отправляется в Глазго. Там он вскоре получает свидетельство об окончании медико-хирургического факультета и, преисполненный радости и гордости, входит в "круг людей, которые посвятили себя нужной и гуманной профессии". 20 ноября 1840 года в торжественной обстановке в одной из лондонских церквей ему присваивается звание миссионера. Теперь уже окончательно определились его призвание и весь жизненный путь.

Ему остаются лишь сутки, чтобы проститься с родителями, братьями и сестрами. 8 декабря 1840 года Ливингстон поднялся в Ливерпуле на борт судна, которому предстояло доставить его в Капскую колонию.

Проявив живой интерес к навигации и астрономии, он сумел расположить к себе капитана Доналдсона, который зачастую до полуночи не уходил спать, наблюдая за звездами вместе со своим любознательным пассажиром. Он охотно показывал Ливингстону, как пользоваться квадрантом. Так не без пользы для себя провел Ливингстон три месяца на корабле. Он научился определять географическое положение места по звездам. И хотя "два ли он задумывался о предстоящих путешествиях и исследованиях, направляясь по совету Моффата в неведомые земли, однако именно там ему и пригодились приобретенные на корабле знания, которых так недоставало у других исследователей Африки.