14. Последняя дорога

Резанов все еще оставался в Ново-Архангельске. Результаты Калифорнской экспедиции и добытые в Сан-Франциско сведения радовали его. Правда, Калифорния не покрывала японской неудачи, но зато разрешала к обоюдной выгоде вопрос снабжения островов хлебом. Кроме того, теперь можно было с достаточным основанием судить о необходимых мероприятиях для дальнейшего устроения и усиления русских владений в Северной Америке. А если к этому прибавить предполагавшуюся на обратном пути домой хотя бы летучую ревизию Сибирского генерал-губернаторства, то Резанов мог считать изложенные в его инструкции поручения выполненными.

Чем дальше отходила японская неудача, тем хладнокровнее и спокойнее Резанов подвергал неоднократной проверке случившееся. Стало совершенно ясно, что причиной провала вовсе не являлись какие-либо допущенные им промахи, а обстоятельства, которых ни предвидеть, ни тем более устранить со стороны никто не мог, - они таились глубоко в недрах внутреннеполитической жизни самой Японии.

Резанов раздумывал: что предпочесть - немедленное возвращение в Петербург, чтобы там добиться осуществления ряда необходимых мероприятий, или задержаться в Ситхе для проведения намеченных им реформ?

Мысленно он прикидывал время, ориентируясь когда-то предположенными сроками обследования Сахалина и устья Амура и встречи кораблей в Кантоне. Выходило так, что только к средине 1807 года «Надежда» и «Нева» могут добраться до Петербурга... Проходило лето 1806 года - значит, необходимо было торопиться.

Он случайно взглянул на бухту: новенькие, только недавно спущенные со стапелей «Тендер» и «Авось» лениво покачивались на воде вместе с «Юноной». Они уже успели совершить несколько коротких рейсов по промыслам, чтобы показать всем растущую мощь русских. Воинственное настроение соседних племен, однако, путало карты: суда нужны были в Ситхе.

«Пора, однако, подвести итоги и принять окончательное решение...» - пришел к заключению Резанов. Снова начались частые и длительные беседы с Барановым, в которых иногда принимали участие и Хвостов с Давыдовым,

- Я считаю, - говорил Резанов, - что вам, Александр Андреевич, предстоит выполнить две главные задачи, а именно: оставив на время продвижение на север и северо-восток, где нам пока никто и ничто не угрожает, решительно устремиться на юг, к устью Колумбии или еще дальше - в Калифорнию, и обосноваться где-нибудь вблизи Сан-Франциско. Надо обласкать независимых индейцев, обещать им всяческую поддержку против посягательств на их независимость со стороны гишпанцев, приобрести у них за деньги небольшой клочок земли для постройки крепости и взять для обработки в аренду незанятые места - на первое время столько, чтобы можно было прокормить население наших островов. Потом, не откладывая, вы приступите к заселению интервала между новым нашим заселением и островами возможно более широкой полосой внутрь материка. Тут необходимо действовать примером, показом: миролюбивым отношением к туземцам, трудолюбием и, что очень важно, собственным процветанием.

- Попробуем, Николай Петрович, и, полагаю, сделаем, - сказал Баранов. - Даст бог, выйдет... А вот мужиков скоро не народишь.

- Да за мужиками, Александр Андреевич, дело не станет, не беспокойтесь - переселим. Чем, к примеру, плохи землеробы из Малороссии? В Калифорнии климат, что под твоей Полтавой или Хоролом, и земля изобильная, плодородная, хотя и не чернозем... А добровольцы найдутся - народ смелый, с ухваткой, подымаются с места легко. Надо только обеспечить переселенцев избами, скотом, лошадьми. Да и Гишпания подсобит, ежели тонко провести дельце, - об этом мы в Питере позаботимся...

- Тогда легче будет, Николай Петрович, и с сандвичевскими королями, что дружбу предлагают, торговлишку завести... Корабликов эдак бы-пяток в год с разным добром из Санкт-Петербурга. Вот бы ахнули кругом! - И засмеялся Баранов, и глаза его заискрились от удовольствия.

- Ну вот, - с облегчением сказал Резанов, поощренный поддержкой Баранова, -. теперь снова и снова поговорим о моряцкой вольнице... Что, ежели, например, вам в помощники, с непосредственным вам подчинением конечно, подкинуть молодого, предприимчивого и смелого капитана флота, чтобы морским делом ведал, а?

- Это было бы неплохо, - одобрил Хвостов. - Тогда, кроме условий контракта, с которым военные моряки не считаются, действовала бы военная субординация... Вот только подходящего человека из здешних моряков я не вижу.

- Не видите, - усмехнулся Резанов, - а я вижу!

Он выразительно посмотрел на Хвостова. Тот густо покраснел.

- Через каких-нибудь пять лет здесь создалась бы своя крепкая флотилия, - продолжал Резанов, - должное число людей и достаток. Можно было бы тогда заняться, как следует не только севером, но и Курилами... А теперь пора нам с вами, господа офицеры, в путь-дорогу... А что, - вдруг весело закончил он, - если бы на прощание я предложил завтра нам вчетвером прогуляться пикничком на ту сторону бухты?

Необычность предложения поразила Баранова. Он с нескрываемым удивлением уставился на Резанова: не ослышался ли?

На следующий день, около полудня, самый легкий и быстроходный ситхинский ял, выгребая вдоль берега к выходу из гавани, вошел в крохотный, хорошо укрытый зеленью заливчик и причалил к берегу. Гребцы перенесли на сухую полянку брезент, посуду и закуски и, по приказанию Резанова, удалились. Резанов был задумчив и молчалив, у спутников нарастало недоумение и любопытство.

Как гостеприимный хозяин, не позволяя себе помогать, он наполнил стаканчики, разложил по тарелкам закуски и предложил тост за здоровье Александра Андреевича - «исключительного правителя и человека, предоставленного самому себе благодаря попустительству плохо знающего положение вещей Петербурга».

- Я поставил себе первейшей целью, дорогой Александр Андреевич, положить этому конец, - сказал он, - и хочу вам торжественно об этом заявить.

Баранов был растроган и, расплескивая от волнения вино, провозгласил тост за здоровье Николая Петровича, «не щадящего сил и здоровья для блага далекого края».

- У нас в Петербурге, - сказал Резанов, - до сих пор представляют себе, что наша Российско-Американская компания - дело предпринимательское, промышленное и торговое, и только. Лишь очень немногие понимают, что это не так, что наше укрепление здесь и расширение есть первейшая государственная задача.

- В вашем лице, - обратился он к морякам, - я вижу молодое поколение, охваченное благородными чувствами, и взываю к вашей самоотверженной помощи. Я наблюдал в вас минуты слабости, - он пристально уставился на Хвостова, - но теперь я торжествую вместе с вами вашу победу, победу духа. Унижающее вас падениями прошедшее - позади, а впереди подвиги и слава... Вы, Гавриил Иванович, - перевел он взгляд на Давыдова, - скромно укрываетесь в тени, жертвуя собой ради святого чувства дружбы. Что может быть краше? Что может быть выше? Вы воскрешаете собой незабвенные образы героев древности Кастора и Поллукса. Хвала вам!

С большим смущением чокнулись с ним офицеры.

Через несколько дней тепло и сердечно распрощались со стареющим уже, но все еще незаменимым Барановым. Обнимаясь с Резановым, Баранов всплакнул: «Опять один...» И неудержимые слезы навертывались на глаза у этого неутомимого, закаленного в невзгодах и бурях борца за Русскую Америку.

В то время как Крузенштерн уже пожинал лавры в Петербурге, Резанов, не теряя времени и пренебрегая удобствами, безостановочно мчался в Якутск. Это не помешало ему не пропускать ни одной конторы компании и даже фактории без ревизии. Сопровождавшие его приказчик компании Панаев и егерь буквально сбились с ног, добывая подставы, лошадей, проводников, продовольствие.

Многие сотни верст верхом, в мороз и вьюги давали, однако, себя чувствовать: в Якутск Резанов прибыл еле живой.

Около Нижне-Удинска он решился на рискованную переправу по льду между угрожающими полыньями бурной речки с шумными потоками воды и подо льдом и над ним. Лошадь поскользнулась на наледи и упала, придавивши бок и ногу всадника. Острый как кинжал осколок льда вонзился под коленную чашечку Ледяное купанье вызвало жестокую простуду. Напрасно Панаев уговаривал Резанова передохнуть хоть два дня. Ранение колена вызвало сильное кровотечение, ушибленная грудь ныла, но и это не остановило упрямца: он без передышки продолжал свой путь.

Наконец Красноярск! Резанова лихорадило, бросало то в жар, то в озноб. Через наложенные на разбитое колено повязки просачивались кровь и гной. В дом больного уже пришлось внести на руках.

К ночи стало хуже: жар, бред... Резанов поминутно подымался на постели и требовал от дежурного егеря перо. В неудобной позе пробовал писать, но, обессиленный, падал в забытьи на подушки.

Созванные утром на консилиум врачи, не сомневаясь, дружно поставили диагноз - гангрена. Делать ампутацию было поздно и бесцельно...

На следующий день курьер, посланный за Резановым вдогонку из Петропавловска, привез ему лестный высочайший рескрипт, табакерку с вензелевым изображением государя, украшенную бриллиантами, и повеление о принятии его сына в Пажеский корпус. Поздно. Резанов умирал...

Умирал он в полном сознании, отдавая распоряжение о сохранении своих дневников, записок, описи их и пересылке всех материалов в Петербург, первенствующему директору компании Булдакову.