Кое-что о песцах и о том, как их добывают

На территории авиапорта Темп, рядом с «командной» будкой, из вольерной сетки сооружена большая клетка. Внутри поставлен старый ящик из-под радиоаппаратуры - конура. Каждое лето кто-нибудь из молодых работников авиапорта приносит из тундры двух-трех песчат и сажает в клетку, не только в качестве развлечения, но и с тайной надеждой, не охотясь, получить зимой шкурки.

Молодой летний песец похож мордой на щенка, а повадкой - на кота, только не на ленивого домашнего кота, а на бродячего. Он так же резко выгибает спину, шипит, быстро отпрыгивает в сторону. Песцы часто дерутся и визжат, хотя пищи в клетке более чем достаточно. Звери, бегая, наступают на куски мяса, уже не обращая на них внимания. Они быстро растут, набирают вес, к осени белеют, но шкуры хорошей не получается. Мех вялый, как вата, лишенный ости, которая должна придать ему упругость и блеск. (Конечно, в звероводческом хозяйстве, где профессионально выращивают песцов в клетках, применяя научно разработанные рационы питания и режимы содержания, добиваются хорошего качества меха. И все-таки «дикий» мех лучше.) Зимой надоевших песцов обычно выгоняют в тундру. Удается ли им адаптироваться там после сытой неволи, не знаю. Следующим летом приносят новых щенков.

Песец яри близком с ним общении не вызывает симпатии. Приехав в Иран и впервые увидев шакала в естественных условиях, я сразу заметил в нем знакомые черты. Шакал и внешне похож на летнего вылинявшего песца (только ноги у шакала длиннее) и так же облаивает проходящего вдалеке человека - одновременно и визгливо, и хрипло. И характер у него такой же - нахальство плюс трусость. Роясь на помойке, шакал принимает такую же позу, как песец: он слегка приседает и подает тело назад, готовясь отскочить в любой момент.

В студенческие годы мой приятель, вернувшись с практики на Новой Земле, привез в Ленинград песчонка. Зверь, которого назвали Турнепсом, прожил всю зиму на балконе, вызывая своим запахом справедливый гнев соседей, живущих выше и ниже. Открыть балконную дверь было невозможно, так как песец врывался в комнату и начинал носиться, роняя и пачкая все на своем пути. Он не удовлетворялся остатками семейного стола, а метался и царапался в дверь, требуя свежего мяса. Мех его всю зиму оставался каким-то полувылинявшим, серым. Быстро научившись хватать мясо из рук, песец не приобрел никаких иных признаков прирученности: не проявлял к хозяину симпатии и даже не узнавал его. В первый весенний день мы с приятелем посадили песца в корзинку и поехали в зоопарк, рассчитывая получить добавку к студенческому бюджету. «Самец или самка?» - спросили в зоопарке. «Самец, самец», - ответил приятель с гордостью. «Самочку мы, может быть, и взяли бы», - сказали нам. «А сколько бы вы дали за самочку?» - спросили мы, оправившись от шока. «Сколько? Так бы взяли. У нас этих песцов размещать негде. Тащат и тащат...» Кое-как мы умолили взять песца бесплатно. Мы не знали тогда, что песец давным-давно уже не считается в России редким зверем.

Зимний песец на воле прекрасен? Здесь он не похож на шакала. Он уже не шурует на помойках, увидеть его теперь трудно. Завидев человека, песец уходит затяжным галопом, стелясь над снегом. Его шкура, словно фосфоресцирующая на фоне сумерек, кажется белее, чем снег.

Мышкующий песец замирает в стойке, словно охотничья собака, а потом вдруг резко прыгает вбок на четырех прямых лапах. Промахнувшись, делает сразу целую серию прыжков. Если все равно не поймает, обиженно трясет головой и трусит дальше.

Песцовый промысел в России имеет старые традиции. В 1841 году Фердинанд Петрович Врангель писал о якутской ярмарке: «На ярмарку 1836 года пушных товаров в продажу поступило: белок - 615 тыс., лисиц - 16 тыс., речных боб­ров - 500, выдр - 200, куниц - 2000, песцов - 20 тыс., горностаев - 45 тыс., хорьков - 3500, струи кабарожьей - 10 тыс., соболей - 18 тыс., моржового зуба - пудов 1000, мамонтовой кости - пудов 1900». 20 тысяч песцов были добыты по приморской тундре - от Хатанги до Колымы. На Новосибирских островах немногочисленные экземпляры отлавливались сборщиками мамонтовой кости осенью, перед уходом на материк: кость собирают летом, а песец приобретает полный товарный вид к Дмитриеву дню (26 октября), так что эти два вида промысла, выражаясь по-современному, не увязываются в единый технологический комплекс.

Об истории песцового промысла на Новосибирских островах почти не осталось письменных свидетельств - дело велось не то чтобы тайно, но без должного учета. Готовясь в 1927 году к экспедиции на остров Большой Ляховский, Н. В. Пинегин собрал все имеющиеся как литературные, так и опросные сведения, причем не только в центре, но и в Якутске, и в Булуне на Лене. Но, только прибыв на острова, он совершенно неожиданно увидел, что там постоянно обитает целый коллектив промысловиков. Н. В. Пинегин сетовал, что, не зная масштабов промысла, он не включил в состав своей экспедиции экономиста. Впрочем, сам Пинегин оставил нам блестящий очерк «Материалы для экономического обследования Новосибирских островов», ставший единственным источником информации об организации промысла и быте промысловиков.

Охотники, промышляющие на островах сегодня, почти ничего не знают о своих предшественниках, хотя с успехом переняли у них технологию дела.

Песцовый промысел на Новосибирских островах всерьез начался только в нашем столетии, как следствие резкого роста спроса и цен на меха. Сохранился текст квитанции, датированной 1845 годом: приемная цена белого песца была от сорока восьми копеек до одного рубля. В 1911 -1912 годах песец шел в северных местностях Якутии по восемь - пятнадцать рублей, в Якутске - до двадцати четырех рублей за шкурку. В 1929 году, по данным Н. В. Пинегина, Усть-Янская фактория оценивала первый сорт в сорок пять рублей, третий - в двадцать семь. Сейчас хорошие песцы сдаются охотниками по пятьдесят - восемьдесят рублей и дороже. (Понятно, что рубли разные, тем не менее, тенденция очевидна.) Итак, подъем цен на песцовые шкурки на мировом рынке привлек на Север из центральных и южных районов Якутии энергичных и умелых людей.

Дойдя до побережья Ледовитого океана, пришельцы убеждались, что все угодья здесь прочно заняты жителями Усть-Янска, давнего центра освоения прилегающих районов. Новые люди не стали вступать в конфликт со старожилами, а подались на Новосибирские острова. Не многие промысловики остались на островах, но те, кому удалось приспособиться к их специфическим условиям, были вознаграждены по-царски: здесь был лучший песец - «головка», пасти были уловистее, чем на материке, а сезон, в течение которого шкурка отвечала кондиции, - почти на два месяца длиннее. Новые люди, свободные от груза традиций, среди которых всегда есть негативные, внесли в промысел творческую жилку и сделали его более динамичным.

В годы работы Н. В. Пинегина и М. М. Ермолаева на Новосибирских островах промышляло от двадцати пяти до сорока пяти человек, почти все - якуты, кроме одного русского и трех тунгусов. Многие охотники провели на островах по пять - десять, а один - девятнадцать сезонов. Некоторые из них видели Э. В. Толля и его спутников.

Работали артелями по три - пять человек. Если снаряжение закупалось вскладчину, то и добыча делилась поровну. Если же финансировал промысел один из членов артели, то он получал половину всей добычи, а вторая половина распределялась между остальными. (Интересно, что в этом случае «хозяин» не обязательно был руководителем артели во время промысла - старшину выбирали не по материальному состоянию, а по опыту и авторитету.) Случалось, что «хозяин» сам не выезжал с материка, а либо присылал вместо себя человека, либо никого не присылал. И на все эти варианты была выработана и принята всеми сложная система взаиморасчетов при распределении добытого.

На островах действовали стихийно сложившиеся разумные для данной ситуации законы. «Высшим органом» было общее собрание промысловиков, а исполнительную власть вершил «тойон» (в переводе с якутского - князь, или начальник), избиравшийся общим собранием на неопределенный срок, пока народ не пожелает его переизбрать. Все недвижимое имущество - избы, пасти, погреба, утварь домов - считалось общим достоянием коллектива островников независимо от того, кто и когда их строил. (На материке же в те времена пасти и все прочее считалось семейной или родовой собственностью. Поэтому кулаки могли скупать или арендовать пасти у своих неимущих соплеменников, не имеющих ни собак, ни оленей для обслуживания пастей, в результате чего в одних руках концентрировалось до шестисот - семисот ловушек.) Распределение промысловых участков и угодий для охоты на оленей между артелями производилось весной на общем собрании островников, на каждую артель приходилось от двухсот до пятисот пастей в зависимости от того, сколько желающих промышлять было в этом году.

Ловушки настораживались в середине октября и проверялись четырежды: в первой половине ноября, в середине декабря, в середине марта и в конце мая. При последнем осмотре пасти «разряжались» на лето. Большие интервалы между осмотрами вызывались необходимостью два раза в год выезжать в Казачье для сдачи продукции и пополнения запасов.

В районах, прилегающих к устью Индигирки, проверка пастей тоже проводилась в год четыре раза: на покров (1 октября), около афанасия (18 января), около алексеева дня (17 марта) и в вешнего николу (9 мая). Причем порядок предписывал всем промысловикам выезжать из населенного пункта строго одновременно во избежание соблазна проверить чужие пасти. (На Новосибирских островах такой проблемы не возникало!) В Лено-Хатангском крае, по наблюдениям охотоведа А. А. Романова, ловушки осматривали ежемесячно, что увеличивало добычу и уменьшало вероятность порчи попавших в ловушку песцов хищниками. Однако промысловый сезон здесь оканчивался раньше, уже 15 марта.

Много ли добывали промысловики? Николаю Васильевичу Пинегину, несмотря на его дружеские и продолжительные контакты с островитянами, не удалось получить точного ответа. Охотники боялись налогов, взысканий за старые долги, боялись излишних, по их мнению, удержаний на содержание семей, остававшихся на материке, наконец, были просто суеверны (кстати, из суеверия, смысл которого остался непонятным, старики обязательно отрезали у шкурок передние лапы, хотя приемная цена из-за этого существенно снижалась). Бесспорно одно, что, несмотря на впечатляющие доходы в отдельные сезоны, в конечном счете, почти все островитяне имели долги.

В ночь на 29 октября 1929 года, приехав в гости к Н. В. Пинегину сразу после долгой и утомительной охоты на оленей, умер от «разрыва аорты» (от инфаркта?) глава островных промысловиков, всеми уважаемый Митрофан Иванов. «Вся обстановка жизни северных якутов: детство, проведенное в тесной, плохо освещенной урасе, юность в беспрерывной работе, постоянные перекочевки с места на место и такие же чрезмерные напряжения в погоне за зверем, беспокойная жизнь почти без отдыха, резкие колебания температуры и сырость, неизбежно приводящие в пожилом возрасте к ревматизму, - все это, конечно, создает условия чрезмерной нагрузки сердца», - писал Н. В. Пинегин. Сегодняшние демографы сообщают, что Якутия по проценту долгожителей занимает второе место в Союзе после солнечных кавказских местностей.

В одной старой книжке я прочел, что в 1930 году на Новосибирских островах был создан Северный охотосовхоз по ловле песца, добыче мамонтовой кости и зверобойным промыслам. «Это мероприятие может дать большую эффективность по сравнению с практиковавшимся единоличным промыслом, отнимавшим много времени у промысловика на транспорт и самоснабжение и бывшим в руках кулаков». Когда и почему совхоз прекратил свое существование, мне не удалось установить. Охотник Гера Шариков, промышляющий на Новосибирских островах много лет, о совхозе не слышал.

- Как мы работаем? - рассказывает Гера. - Да примерно как старатели на золоте: каждый сам за себя. Нет, вы не по­думайте, это раньше я был вольный стрелок вроде Робина Гуда, а теперь я государственный человек, член профсоюза.

Гера любит говорить красиво, а поступать - эффектно.

- А как вы участки распределяете? - спрашиваю я.

- Да мы сами, охотники, встречаемся и договариваемся между собой. Допустим, он уезжает на материк, я прошу согласия занять его участок. Потом приезжает охотовед, по-нашему - пушник, мы ему и говорим: так, мол, и так...

Сами себя они называют охотниками, слово «промысловик» малоупотребительно.

В то лето, когда мы познакомились, остров Бельковский был разделен пополам: западный берег - дяде Коле, восточный - Гере Шарикову. Дядя Коля отремонтировал свои ловушки, развез продукты по зимовьям, по своим и частично по Теркиным. Гера на острове не появлялся и не давал о себе знать. Дядя Коля нервничал, его, очевидно, страшила перспектива остаться на зиму на практически необитаемом острове только с женой и малолетними сыновьями.

- Уж не на Фаддеевский ли он снова собрался? - говорил дядя Коля, когда мы обедали у него на Бельковском. - Прошлый год - а год был неплохой, хоть и не самый лучший, - я сто пятьдесят зверюшек взял, а Герка двести или больше. Он на Фаддее зимовал. На Фаддее - лучшая охота. Лучшие песцы, и много. Но тяжело: избушки плохие, а дров совсем мало. Там дрова нужно все лето собирать по палочке и сушить. Дрова-то давнишние, они в земле, во льду, может, тысячу лет лежали...

Не тысячу, конечно, а десять или двадцать тысяч лет. Охотник говорил об ископаемой плейстоценовой древесине. Современный плавник на остров почти не попадает.

- Герка молодой, шустрый, он насобирает, - продолжал дядя Коля. - Эх, приехал бы он сюда, мы бы с ним хорошо отзимовали. Парень он вообще-то золотой, только баламут, на язык несдержан. Ему рот зашить, так цены бы не было....

Гера тоже с симпатией отзывается о своем коллеге, зовет его уважительно - дядя Коля. Мы тоже так его называли в разговорах, но для нас это было вроде как прозвище, шутка. Гера говорит «дядя Коля» на полном серьезе, как деревенский мальчик при обращении к взрослому мужику.

Трудно найти двух более разных людей. Дядя Коля к своему занятию относится, как к привычной повседневной работе - без эмоций, по крайней мере, внешних. Дяде Коле шестьдесят пять лет. До пятидесяти он жил спокойно на материке, вырастил детей (старший сын - офицер Советской Армии), в пятьдесят подался на Север с целью подзаработать на старость, а оказалось, что начал новую жизнь. Взял с собой на сезон в напарницы молодую якутку - дочку знакомого охотника, и сам не заметил, как сложилась семья: сыну уже четырнадцать набежало. Связь с первой семьей давно оборвалась, неизвестно даже, оформила жена развод или нет. При посторонних дядя Коля демонстрирует слегка ироническое отношение к новой своей семье, но видно, что любит и жену, и ребятишек.

Года два или три назад, в голодную, снежную зиму, три белых медведя взяли дядю Колю в кольцо прямо у самого зимовья, причем один перекрыл доступ к двери, и, если бы не жена, шедшая на лыжах сзади, неизвестно, чем бы это все кончилось. Дядя Коля не любит рассказывать про это. Он вообще немногословен в отличие от Геры Шарикова.

А Гера - представитель «романтической школы». Рассказы об охотнике Гере с Котельного я слышал задолго до того, как попал на острова. Он не то демобилизованный офицер, не то бывший летчик гражданской авиации, добровольно обрекший себя на многолетнее одиночество. Гера все умеет: он и радист, и механик. Восстановил списанный и брошенный какой-то экспедицией вездеход и теперь ездит по островам на собственном гусеничном транспорте. Стоя в качающейся на волнах лодке, Гера за пятьдесят метров попадает из мелкокалиберной винтовки в утку, также качающуюся на волнах. Наконец, Гера не знает несчастливых сезонов, песец сам идет в его ловушки.

Когда Гера Шариков впервые появился в нашем лагере, на нем была куртка-«канадка», испачканная настолько, что ее изначальный цвет невозможно было узнать, а из-под куртки виднелся роскошный мохеровый свитер.

- Зачем вы привезли столько геологов? - сказал он мне, знакомясь. - Отправьте их в Ленинград! Спросите меня, и я вам все покажу. Завтра и поедем!

Себя он в разговоре иногда называл траппером, а дикого оленя - карибу.

Позже, когда мы узнали его лучше, он оказался добрым парнем, готовым бескорыстно прийти на помощь. Ну, скажем, не совсем бескорыстно, а за похвалу или за возможность похвастаться. Ему действительно везло, но это была невезуха» игрока, а удачливость мастера, знающего свое дело и не боящегося работы. («Парню», впрочем, порядочно уже было за сорок.)

В тот сезон Гера действительно снова поехал на Фаддеевский, взяв в напарники новичка, только что демобилизованного солдата. Зимой напарник - «ассистент», по выражению Геры, - отморозил пальцы на ноге. Началась гангрена. Добраться до людей не было возможности, и Гера, остро отточив топор и напоив напарника до потери сознания специально изготовленной брагой, благополучно отрубил три пальца (оперировал, как выразился Гера, под общим наркозом). Сейчас «ассистент», почти двухметровый парень с детским, простоватым лицом, ходит за Герой, как собачка. На нашем прощальном ужине, я заметил, он потянулся за стаканом.

- Стоп! - тихо сказал Гера. - Разве я не говорил тебе, что алкоголь - враг спортсмена?

Осенью, встретившись с Герой на Балыктахе, в самом рыбном месте, мы, наконец, увидели его знаменитый вездеход. Это было древнее сооружение, чуть ли не связанное веревочками. Я пошутил, что Гера, возможно, единственный владелец личного грузового транспорта в Советском Союзе.

- Я его и не покупал, - ответил Гера. - Я горелую коробку в тундре нашел, полгода окалину шкрябал, потом два лета детали по свалкам искал, в керосине отмачивал, пилил, точил...

Николай Васильевич Пинегин писал: «...необходимость быть готовым к чрезвычайным лишениям и трудностям, непрерывной, день за днем, без малейшего отдыха, работе, в результате чего промыслы на островах поставлены в условия пополнения кадров не людьми средней силы и работоспособности, но отмеченными или особенной настойчивостью, или склонностью к кочевой, полной увлекательности и опасностей жизни». С известными оговорками такое положение сохрани­лось и теперь. Рискуя прослыть консерватором, я выскажу мнение: не нужно спешить с оснащением промысловиков современными техническими средствами. Их работа тяжела? Но ведь никто не заставляет становиться охотником, это занятие вполне добровольное. «Охотников много просится на острова, - говорит дядя Коля. - Но собак нет, разучились собак воспитывать. Без собаки - ни охотиться, ни прожить». Крайне необходимо создавать средства, обеспечивающие безопасность труда охотника и облегчающие его быт. Но, если предоставить любому желающему эффективное механическое устройство, способное функционально заменить ездовую собаку, очень скоро промышлять на Новосибирских островах станет нечего.